Намедни, из окна смотрю,
тут дворовые на дворе, играют,
там свежий ночью выпал снег,
светло, бело и весело везде,
и на носу у них снежинки тают.
Эй, Фёкла, одеваться поскорей,
такую красоту не пропустить бы.
пушистый снег на полосе аллей,
и шапки снега на ветвях повисли.
Маман, мне из муслина привезли?
Бур-де-суа на шею я накину.
ну, что Вы из барежа, фи,
муаровое платье я надену.
Накидку из любимой кисеи,
А всё-таки газ-шамбери,
Он красивее и получше будет.
И из шанжана блузку принеси,
Накидка? Кашемир или вигонь?
Да всё равно, из эско потеплее,
а на конюшне мой покормлен вороной?
Ты, Фёкла, что несёшь,
ведь это саржа, где же разуменье?
Нет, утренний свой кофе пропущу,
меня же к четырём сегодня пригласили,
ах, матушка, а что, уже сварили?
Пойдёмте, я про князя расскажу.
На бал мне к вечеру, мы подберём наряды,
я так устала и болит уж голова,
а, снег, какие променады,
пускай играют, это ж детвора.
Спасибо Ларисе Ищенко за комментарий
Ах, какая барышня кисейная!
Чья она? Да вроде бы ничейная.
Лёгкая, воздушная,
Маменьке послушная.
Жеманная мещаночка кисейная.
Это выражение появилось в XIX векe от слова кисея (тонкая дорогая ткань). Изначально оно являлось едко-иронической характеристикой женского типа, взлелеянного старой дворянской культурой. Впервые данный фразеологизм появился в литературе в повести Николая Помяловского «Мещанское счастье» (1861)[1]. Затем оно появляется в статье Дмитрия Писарева «Роман кисейной девушки»[2] вышедшей в ответ на повесть Помяловского, потом в статье Николая Шелгунова «Женское безделье» (1865). Вскоре «кисейная барышня» прочно входит в язык русской художественной литературы и публицистики, её упоминают: Николай Лесков — в «Островитянах»[3], Пётр Боборыкин — в «Распаде»[4], Всеволод Крестовский — в романах «Панургово стадо» и «Тьма египетская», Дмитрий Мамин-Сибиряк — в романе «Горное гнездо» (1884) и повестях «Кисейная барышня» (1889) и «Не то…», Александр Куприн в «Молохе».
Ныне этот фразеологизм имеет более широкое значение.