ЧУЖАЯ МАТЬ
https://www.youtube.com/watch?v=zXkRjknL3eE&t=1690s
Photo by Eugenio Recuenco ©
Нет ничего страшнее и прекраснее, чем столкнуться лицом к лицу с образом матери, воплощенным в другой женщине, - с тем самым образом, который повторяет ее с точностью до наоборот, подчеркивает каждый ее недостаток и изъян, обрушивается на тебя собственной невозможностью и пригревает на своей груди парадоксальным и совершенно необъяснимым желанием. Главное не пытаться нарушить эту самую необъяснимость, дать ей растечься по твоему телу горячей жидкостью, сделать тебя на секунду счастливым от того, что ты не один в этом мире.
В тот день я сидел с чужой матерью на соседних стульях. Профессор, уходивший в отставку, трещал без умолку. Его помятый пиджак сидел на нем несуразнее обычного, а рот выворачивало лентой Мёбиуса от всех высказанных в его адрес комплиментов. Разве мог он быть мне интересен, когда на ней были эти синие колготы и черные лаковые туфли на низком каблуке, резавшие по живому, и когда, будто нарочно, она вдруг решила накрасить губы, заставив меня против моего желания взглянуть на очертания ее рта?
Вряд ли она знает, что в романе, который я пишу, ее образ вылупился в виде женщины с синим зонтом, лакающей свое отражение из луж с маслянистыми разводами. Вряд ли она знает, что я всегда смотрю на рот собеседника, никогда не в глаза.
Рот намного честнее глаз. Это бездна, из которой веет любовью и смертью, интимностью и отвращением. Рот матери - это загадка, которую никогда не разгадать; поцелуй, который благословляет и проклинает подобно клейму на челе еретика; слова, которые либо обрекают на вечное одиночество, либо перевешивают все в этом мире, обращают тебя в рабство света, вылепливают из тебя человека.
- Что же вы ничего не жуете? – игриво улыбнувшись и наколов на десертную вилку кусочек дыни, она кивнула в сторону рассредоточенных по большому круглому столу подносов с закусками и пирогами. Я улыбнулся в ответ и пожал плечами так, что это могло значить все, что угодно.
Она стояла под тупым углом ко мне и, прижав локти к бокам, рассказывала дебелому студенту о том, что, дескать, методология исследования политических коммуникаций окончательно завела себя в тупик, ввиду фетишизации высокотехнологичных способов обработки данных. Он взмахивал безжизненными руками и что-то ей отвечал. Выглядел он при этом необычайно глупо, вероятно, от боязни забыть, что через пять минут ему еще лебезить перед участниками конференции. Сократив угол, она стала плыть к столу с вином и напитками, я же зашел с другой стороны стола, чтобы оказаться с ней лицом к лицу.
За окном прогибались под своим весом тучные, как тот студент, облака. Пьяной и обреченно-безмолвной эскадрильей они вспахивали небо, тоскливо задевая пузом, в котором вынашивали они всю вселенскую, столь близкую мне и чужой матери, боль, приземистые, убогие здания из белого камня. В каждом из них было по мертвому младенцу моего прошлого, по ржавому колу моих комплексов и горьких мечт, которые я только и могу, что осознать, отстранившись от них на расстояние ровно одной жизни. Меня передернуло, словно затвор винтовки, и я поперхнулся дешевым вином.
- Нет, ну это конечно ни в какие ворота не лезет - бу-э-э, - рассмеялась она и, утерев салфеткой губы, обнажила зубы и театрально отпрянула от бокала с моей недопитой кровью.
- Лично мне это реально скучно, - она пожала худыми плечами и провокационно повернула голову в мою сторону.
- А мне очень даже интересно. Ну, вернее сказать, информативно, - я просочился взглядом сквозь тонкую грань меж ее губ.
- Информативно? - переспросила она.
- Ну да. У меня ведь нет телевизора даже. Я его не смотрю. А тут столько нового узнаешь.
- Что, совсем не смотрите? - лицо ее озарилось подкупающе-искренним удивлением. - Тише! Нельзя говорить такие вещи на журфаке!
Мы рассмеялись.
- Ладно я, в мои-то годы, - для пущего эффекта она подалась телом вперед. - Но вы-то молодой.
- Ну не интересно мне - хоть тресни. Но возвращаясь к наукам, я их, знаете ли, подразделяю на описательные и аналитические.
- Интересно, - брови ее выписали едва заметную дугу, но быстро окстились.
- Так вот все эти политологии и социологии с каждым годом все больше зарываются мордой в песок. Ведь описывая и категоризируя явления, они не пытаются ответить на вопрос "почему".
- Вот как?
- Именно так. Про общую психологию я вообще молчу.
- Глубоко копаете.
- А как с ними еще? - я кивнул на профессора с разгоряченной красной физиономией.
Она выдержала паузу, с минуту слушала профессора с напускным интересом. Затем повернулась в мою сторону.
- Вы ведь не для этого сюда пришли, чтобы мне о науках рассказывать, не так ли?
- Наверное...
- Я слушаю вас, мой дорогой.
Расставив руки, как Самсон в предсмертной судороге, я уперся в стены уборной. Меня рвало событиями последних дней. Все они совокупились в однородной склизкой массе: тыльная сторона ладони измученного жизнью и запятнавшего стеклянное поле моего зрения негра, который никогда не читал Фанона; доступность женщины, которой я предпочел фривольность Набокова; увлеченный калека в университетской библиотеке; бледно-зеленый бортик бассейна, которого ищут мои гладкие локти; кинорежиссура и Париж; горячий живот сеттера, растекающийся по паркету.
Я совершил контрольный обход языком по полости рта и, сплюнув мокроту, поиграл смычком кашля на чувствительных связках. Вас, матушка, еще драть и драть... в Ваши-то годы… Вышел на балкон. Завтрак в виде горького шоколада с чаем все еще отзывался во мне упрямым спазмом - организм не обманешь. Желудок был пуст и требовал раскаяния.
- Вас, матушка, еще драть и драть, - сипло шептал я.
Небо линяло черными струпьями, и мертвенно-бледное пулевое ранение навылет напоминало о себе время от времени, проявляясь негативом на бескрайнем еле дышащем куполе.
- Еще раз... скажите это еще раз...
- Драть и драть, говорю... - дельфины в моем позвоночнике зашлись храпом от звука в ее свистковом регистре, обесточившем продых... Порыв промозглого ветра вставил меня обратно в обойму. Город притих, поглядывая украдкой затаившим злобу выродком, утирая рукавом автобусных шин шоссейный лоб, похихикивая бранью дорожного трафика. Привкус инцеста на сухом языке прорастал в меня ощущением внутренней личностной целостности. Счастье то и дело выскальзывает из рук. Ощущение целостности остается. Это та самая ось, вокруг которой, подобно цепному псу, крутится, виляя хвостом, твое прошлое, настоящее и будущее, вся твоя суть. Будучи расшатанной, она заведомо подрывает любую попытку спаять лоскуты саднящей разрозненности.
После стакана холодной воды яблочный пирог не вызвал тошноты. Я звонко отхаркался и принялся есть. Небо прояснилось.
январь 2012