Не изысканный случай, не найденный ад: не хватило лужайки для случки козлят, заморочился ветер, и взгляд был в два яблочка ранен. И нельзя говорить – стая пуганых рельс разлетелась к чертям. Безусловный рефлекс – "разрыдаться" – совсем опротезил, "боец"... Ах, емеля-емеля, на отмели чёрненьких гранул ядовитых недель, ледовитых годов не намелешь... Немытая чашечка кровь недокушенных губ лишь хранит (неприрученный запах...) И стеклянным козлёнком, разбитым о дно непрозрачных копытец, я знаю одно – пить святую из луж, пока лужи цветут, тихой сапой заливая глаза, выжимая нарыв невлюблённого гноя и белой каймы... Он был крив, он был битвой для поля и матом – для ринга. Иногда ещё – был мандариновый рай: в кожуре прорастай, по деревьям стреляй фейерверками...
Нет, я не плачу – попалась грустинка в недочитанной книге латиницей.
Гроздь виноградного грома. Свобода свой рост решетом выливает из мойки, дрейфующей в копоть. Машет бледный светильник стеклянным крылом. Стекленеет туман под холодным бельём. О подушку в порезах от щёк спотыкается шёпот.
Звон стекла – как на трассе – где чёрный мешок, и прозрачный попутчик случайный, ещё – палконосцы, что в рапорте пишут, как помокру – вилы неизвестных богов, переждавших десерт... Поправлять одеяло – за сколько-то бед недоспавших кварталов, как пьяный сосед, вальпургующий радостно, что у кого-то – разбилось, растеклось, растерялось...
Емелят часы. Обнуляются счёты дрожащих осин предаваний пот*ихеньку (будто бы - сыпь на руке, расцветавшей под утро, как лотос – в пиалке сонной шеи).
Не спится. Сердечится вдрызг. Говорящие стены ехидят: «На бис!» – эту сцену, как женщина с горя разучится плакать и рассыплется бисером в пять сорок пять в пожелтевшей ложбинке... Прокрустно кривят парусы для свободы – махровой и помнящей "вместе".
А за парой мостов – долькой крестика – дом нежно светится. Спящий подушкой ладонь прикрывает. И сад – как огромный бидон для козлят (но губами – не выпей, не тронь!)
... и стеклянной травой покрываются прочерки лестниц...