Да, я счастлива:
в сны приходят умершие.
Так приятно разговаривать с ними.
Смотришь на них – и как будто примериваешь
свою жизнь, пошитую наполовину.
Вчера явился Серёжа.
Я сказала: «Серёжа, сходи для дедушки
за булками... белыми».
Он ответил: «Не сходить отчего же?
Всё, как обычно, для дедушки сделаю».
«Только не бери обманные, из Нового века! –
кинула вслед ему. –
Купи с маком или с изюмом!».
Он обиженно фыркнул: «Мне ведь десять, кумекай…
Что, думаешь, я совсем безумный?».
Помню, после роддома на плечо мне срыгивал.
А теперь вот уходит по сиреневой улице.
Фонарики автомобильные обо мне подмигивают:
«Ишь, как любуется…».
А недавно приснился брат мой. Средний.
Который учил меня не ныть и не плакать.
«Всегда, – говорил он, словно живой, прыгая, –
бей последней!
А не то всю жизнь провыступаешь в заплатах!
Даже если уронят – резвее вскакивай,
ругайся матом, пускай ты девчонка!
Расцвечивай им рубахи на память кровяными маками!
Пускай скулят их селезёнки-печёнки!».
Снова ужаснулась его жестокости.
Но он натренировал мои мозги и руки.
…Во сне колочу по цветастой простыни –
и отцветают мои негасимые муки.
Сегодня пришагала собака Шура. Любимая самая.
Та, что изводила меня моей же любовью.
Она ткнулась в веки мои усами
и тихонечко проскулила: «Ну, что? Готова ты?».
А к чему – не сказала. Я погладила ее вдоль по шерсти.
И зачем пришла – не спросила
тоже.
Ни к чему… Боже мой! Как же она красива!
Что с того, что всегда выпадали крести,
выпадали червы, а бубны с пиками
меня обходили.
Но я-то знала,
как размеренно часики тикали
под огромным небом Моего вокзала.
Но всего страшнее и всего величее –
возвращенье матери в сны беспечные.
В том же самом самом земном обличии.
Бесконечны визиты её бесконечные.
В уплотненье кинзы коридоров сонных,
в вязком мускусе комнат чёрных,
и бездонных углах –
ароматы её и голос её и песни её помню,
понимая: богатства мои во снах.
Я целую её сухие ручки
и встаю перед ней на колени.
Тихо!!!
Я живу, как нищая: от получки и до получки.
Потому что она ушла и оставила лихо.
Приняла его с лёгкостью. Счастлива даже.
Лихо… Разве оно переносимо…
Вот идёт, к земле наклоняясь,
мама с тяжкой поклажей
и скользит мимо всех радуг мира.
Надрываюсь: «Мама! Ты опять соскользнула вниз!
Поднимись на радугу, мама!».
Глухо хлопает алфавитная рама.
И скрежещет усталый карниз.
И в ответ только эхо со дна ночного:
«Разве дней тебе было дадено мало,
чтобы эту кладь облегчить для мамы,
уложив на плечи свою половину?
Но твоё лихо – лишь пыль в карманах.
Или бабочка, усевшаяся на спину…».
Просыпаюсь. Одиноко. Сдираю слёзы.
Самой жёсткой тёркой. До углей в коже.
Утро пахнет розами и мимозой.
И хотя… не верю…
тянет крикнуть: «Прости же, Боже!
Или… или – не прощай мне даже!
Но пойми – Ты знаешь! – пойми одно лишь!»…
Снова утро. Звучит Соль-минор Адажио.
Но ничем это счастье не обезболишь.
08.02.12 г.