Сегодня – замечательный день. Вышла в свет книга Нины Васильевны! (об этой удивительной женщине я уже писала: http://www.stihi.ru/2011/11/20/3323 ). И что радостно - не за счёт автора, то есть, не на её ветеранскую пенсию. Печать тиража взял на себя Московский Дом общественных организаций. И большое спасибо руководителю филиала ГБУ МДОО Западного административного округа Колосову А.В., человеку очень занятому, но живо откликнувшемуся на мой звонок "на авось" и оперативно исполнившему все мои просьбы.
Спасибо, Александр Васильевич!
А я буду признательна всем, кто разделит нашу с Ниной Васильевной радость, а, возможно, и прочтёт что-то из воспоминаний "девочки военных лет".
НИНА СОРОКИНА "ЭТО БЫЛО. Воспоминания подростка военных лет"
ОТ РЕДАКТОРА
Мне везёт на знакомства с интересными людьми. Вот и с Ниной Васильевной Сорокиной судьба свела, казалось бы, случайно, но вовсе не случайно подружила нас. Она из тех людей, о ком говорят: на таких стояла, стоит и стоять будет Земля Русская. И эти громкие слова в данном случае не пафос, а факт.
Нина Васильевна родилась в 1929 году. Её детство пришлось на тревожные предвоенные, отрочество совпало с героическими годами Великой Отечественной, юность – с восстановлением послевоенной разрухи, зрелость – как писали в газетах и учебниках, с периодом развитого социализма: трудовые будни, радости свершений, светлые надежды… Затем «грянула перестройка», развал СССР, дикая капитализация под прикрытием шулерской «демократии»…
Нина Васильевна с ужасом вспоминает гул вражеских самолётов в небе над родным подмосковным селом Крылатское осенью 1941-го и скрежет гусениц на Можайском шоссе за окнами своей квартиры в августе 1991-го, когда входили «наши танки в нашу Москву». Восторженно-радостной улыбкой светится лицо, когда рассказывает, как с букетами встречали воинов-победителей в мае 45-го и как в августе 91-го бросали с балконов цветы на Можайку, провожая «наши танки из нашей Москвы».
«Всё, что было с моей страной, – это было со мной, это в сердце было моём», – с полным правом может говорить Нина Васильевна, перефразируя классика.
Горечь невосполнимых потерь и безвозвратных утрат, выпавших на долю этой красивой женщины, тяжесть испытаний, что ложились на её хрупкие плечи, могли бы отчаять и ожесточить кого угодно. А Нина Васильевна – оптимистка, каких поискать! Неизменно сердечна, доброжелательна, внимательна к окружающим. Её тёплый незабудковый взгляд и светлая улыбка излучают неиссякаемую доброту души.
Глубокая лиричность в сочетании с тонким чувством юмора и богатый жизненный опыт делают Нину Васильевну замечательной собеседницей. Её рассказы не просто интересны, они уникальны. Кажется, я много читала и слышала о войне, кажется, уже ничему не удивлюсь и ничто не шокирует, но многое в воспоминаниях Нины Васильевны меня потрясло. Вот поэтому, проговорив однажды с ней весь вечер, послушав её воспоминания – горестные и весёлые, трагичные и комичные, я пожалела, что не захватила диктофон, и попросила Нину Васильевну попробовать всё это изложить на бумаге.
«Ой, я ж не писатель! – всполошилась она. – Рассказывать – это одно, а писать… Нет, нет! Не сумею я.» «Ничего мудрёного! – немного слукавила я. – Вот, как мне рассказали, точно так же и запишите. Представьте, что я перед Вами сижу, и рассказывайте мне, но на бумаге…»
И вот результат – книжечка, которую ты, читатель, держишь в руках. Раскрывая этот небольшой сборник, уверена, ты открываешь для себя огромный мир Человека и, как и я, читая воспоминания Нины Васильевны, будешь восхищаться самоотверженностью характера и силой духа, улыбаться бесхитростности и простоте натуры, поражаться красотой и щедростью души автора, заражаться её человеколюбием и оптимизмом.
Галина Беспалова
ПОЙМАЛИ ШПИОНА!
Холодная осень 1941 года. Я тогда жила в селе Крылатском. Уже слышалась канонада – немцы были за Можайском. Фашистские самолёты летали на бреющем полёте через наше село. Летали днём и ночью. До сих пор помню: на самолётах чёрные кресты, бомбы на крыльях висят, похожие на свиней. Нам, подросткам, было интересно наблюдать за ними. Родители не могли нас загнать в дом или землянку.
Вражеские самолёты пролетали над нашим селом потому, что кругом были военные объекты: Фили, Хорошево, Серебряный бор… А в Крылатском располагался большой военный штаб. Нас, ребятню, председатель сельского совета собирал и наказывал: «Если увидите дяденьку подозрительного, или будет кто-то расспрашивать о военных и где что находится, говорите неправду, посылайте в другую сторону и бегите сразу в штаб к начальнику».
Немцы в то время обнаглели! Сбрасывали десант в Крылатском, Татарово, Пятилетке, Мневниках. Эти белые парашюты я запомнила – как одуванчики. Наши и ловили, и расстреливали, а фашист всё равно десант бросал.
Картина до сих пор перед глазами. Летит низко-низко немецкий самолёт. Кабина пластмассовая открыта наполовину. Лётчик в коричневом шлеме. Улыбается. Зубы белые-белые. Высунул руку из кабины и грозит нам кулаком. А мы – четверо подростков: я, соседка Рита, Валя и мальчик Лёва – одногодки, смотрим на него, как грозит кулаком. Мы ему вслед помахали и пошли выше на холмы играть в прятки.
А холмы, поле, кусты были тогда все в воронках. Сильно немец бомбил, подлетая к Москве. Только я побежала прятаться за кусты, смотрю – какой-то здоровый дядька что-то топит в воронке от бомбы. Осень, и воронки были наполнены водой. Он стоял спиной ко мне. Я потихоньку подманила к себе друзей, присели и наблюдаем. Вдруг мальчик Лёва говорит: «Шпиён! Он там топит парашют». Смотрим, а дядька что-то ветками забрасывает и какую-то сумку закапывает. Мы тихонечко-тихонечко на огород. И наблюдаем дальше. А он встал, огляделся и идёт по направлению к нам. Мы замерли, он подходит.
– Ну, ребята, играете? Не замёрзли? – говорит чисто по-русски. – Не боитесь бомбёжек?
– Нет, мы к ним уже привыкли.
– Ребята, а воинская часть внизу есть?
– Да, большая-большая! Там пушки, зенитки и аэростаты!
– Нет, мне туда не надо, вы покажите дорогу на Фили.
– Дяденька, а сейчас транспорт не ходит, и надо идти берегом вдоль Москвы-реки, четыре километра.
Он достал карту, посмотрел…
– А как, ребята, ближе пройти?
А мы знали, что на Филях аэродром, военные объекты. Нам взрослые строго-настрого наказывали об этом не говорить.
– Дяденька, – говорю я, – чтобы ближе пройти на Фили, идите этой прямой дорогой, выйдете к реке, там понтонный мост и рядом Фили, – а сама показываю ему на деревню Татарово (её сейчас нет, там теперь велотрек). – Вы идите поближе, огородами, а там и Фили.
Так послала его в сторону Строгино.
– Спасибо, спасибо, ребятки! – и даёт нам по шоколадке.
У нас глаза на лоб – мы такое и до войны-то не ели! Лёвка говорит: «Не ешьте! Они отравленные! Это немец! Бежим скорее в штаб!»
Мы шокаладки за пазуху и понеслись вниз! А там – повозки, войска, раненые, шум, гам…
Я кричу: «Нам к комиссару надо! Мы шпиёна поймали!»
– Уходите, уходите, не до вас!
– Мы его в другую сторону послали! Быстрее! Убежит! – ору я.
Тут нас какой-то военный отвёл к начальнику в кабинет. Там дым, махорка, полно дяденек военных набито. Мы – к командиру.
– Что, дети, надо?
Я рассказала про парашют и сумку, сказала, что послали шпиона в другую сторону. И о том, что он расспрашивал, как угостил шоколадками.
– Ну-ка, покажите. Д-аа, немецкие! – сказал командир и убрал плитки в ящик.
– Ну-ка, быстро машину и военный наряд! – скомандовал он тут же.
Военные быстро вскочили в подоспевшую машину и помчались в сторону Татарова догонять нашего «шпиёна». А нас отвели в другую комнату.
– Сидите тихо, вы нужны для опознания. Вы окошечко и дверь малость приоткройте, но сами не высовывайтесь.
Минут через 15-20 возвращается машина, а в ней тот шпион связанный. Его – в штаб.
Нас военный спрашивает:
– Этот?
– Да. Он! Он!
– Ну, молодцы, ребята! Завтра в двенадцать приходите за премией! А сейчас – домой.
Мы этого «завтра» не могли дождаться… Пришли к одиннадцати часам! Выходит командир. У него на петлицах, помню, был крупный ромбик майора. Раньше погон не было, только кубики и ромбики. Этот майор нас ещё раз похвалил.
– Вот вам четыре котелка. Идите в солдатскую кухню, получайте премию.
Мы – котелки в руки и бегом! Полевая кухня, котёл, повар в телогрейке и колпаке.
– А-аа, пришли герои! Подставляйте котелки, вот вам пшённая каша!
Для нас это такая радость! В котелке, наверное, целый килограмм каши! Мы с ней домой побежали. У меня дома были маленький братишка и мама – голодные.
А повар кричит вдогонку:
– Котелки не забудьте принести!
Котелки-то мы вернули, а шоколадки нам так и не отдали. Но мы себя успокоили тем, что они были с ядом. После этого случая мы так и высматривали везде этих шпионов. Но больше ни одного не поймали.
Этот эпизод я запомнила на всю жизнь. И когда моему внучку было 5-6 лет, он часто меня просил: «Бабушка, расскажи, как шпиёна поймала!»
КАКИЕ САМОЛЁТЫ – ТАКИЕ И БОМБЫ!
1941 год, конец ноября или начало декабря. Что запомнила из этого времени?
Москва полупустая. Многие уехали в эвакуацию. Магазины, ателье грабят. Конная милиция. Расстрелы на месте. Помню, два здоровых мужика из магазина тащили два мешка, так их конная милиция расстреляла на месте. Много трупов валялось у магазинов. У нас в селе особой паники не было. Но кругом – военные части, оружие. Рядом воинская часть "Выстрел".
Где сейчас гребной канал, там был заливной луг полон незабудок и щавеля. И рядом – озеро Озёрка. Луг огромный, большой-пребольшой!
Немец постоянно летал через село Крылатское, бомбил Москву и военные объекты. Мы уже привыкли к гулу самолётов с чёрными крестами и бомбами.
Было начало зимы, морозяка сильный-сильный! Уже лежал снег. Однажды утром я проснулась, оделась, вышла во двор за дровами, а у калитки собрались бабы, человек восемь, смотрят на луг, спорят и руками машут. Я подошла. Детское любопытство: чего это они там рассматривают?
Оказывается, за ночь на лугу вырос наш аэродром. Стоят ястребки, У-2, солдаты, охрана, пулеметы… И всё на виду! Без чехлов. А ближе, в самом селе – штаб, военные части. В оврагах – зенитки и аэростаты (девушки их носили).
Само село Крылатское было расположено ярусами, как большой театр. В четыре яруса. Мы жили на втором. И вот все люди высыпали утром посмотреть: «Что за чудо? Открытый аэродром!»
Проходит день, второй, третий, а самолёты не взлетают! Часовые стоят на месте! И немцы на Москву летят через этот аэродром!
На четвёртый или пятый день – такая картина. Я с подругами стою у дома. Вдруг летит стая немецких самолётов, и они сбрасывают бомбы на наш аэродром. Мама кричит: «Нинка! В бомбоубежище!»
Какое там! Мы, стайка ребятни, выпучив глаза, смотрим, как будет взрываться наш аэродром.
Немцы улетели на Москву, а тут тишина. Не взрываются. Мы от аэродрома в километре. Летит второй заход немцев. Опять бомбы падают на луг тучею! А не взрываются ни аэродром, ни бомбы! Что за чудо?
Как все подростки в этом возрасте любопытны! Мы потихоньку от родителей спустились на луг – туда, где наши самолёты. Крадёмся… Смотрим – стоят наши часовые в крашеных шинелях, в шапках со звездой, с винтовкой. Самолёты – все с красными звёздами! Подходим ближе – муляжи из фанеры! А вокруг накиданы горы бомб – тоже деревянные болванки. Хорошо выточены, и на них надпись: «Какой аэродром – такие и бомбы!» Даже звёзды на них нарисованы и серп и молот. С крылышками и с хвостиком – как ласточки.
Мы обалдели. Тут прибежали военные и прогнали нас с «аэродрома».
Стоял этот «аэродром» ещё с месяц. А как в декабре наши попёрли немца от Москвы, охранять его никто не стал. Так мы, подростки, что удумали? Взяли мешки, санки, пришли на луг и начали собирать «бомбы» в мешок. На дрова! За неделю все «бомбы» перетаскали к себе во дворы, а потом начали разбирать «самолёты». Снимали фанерные крылья, фюзеляжи, моторы – всё до щепочки перевозили домой на дрова.
И никто потом не вспомнил и нам ничего не сказал. Немца уже к Вязьме гнали. А мы, ребятня 11-12-ти лет, так здорово орудовали топориками! Рубили бомбочки, крылышки и другие части. Ох, и здорово они в печке горели! Всю зиму протопили! И деревянных часовых – в печку!
Вот, оказались немцы не такие дураки, чтобы хорошие бомбы бросать на фальшивый аэродром.
Уже по весне, в апреле-мае, когда всё растаяло, мы на этом лугу собирали щавель. А когда был разлив Москвы-реки, в эти ямы заходила косяками рыба. Мы ловили её корзинами, в мешки и – на жарёху. Позднее заливной луг становился бархатным, весь в незабудках и других цветах.
А В 1978 году нагнали экскаваторы и начали строить гребной канал, трибуны, помещения. Село Крылатское министр Гришин велел срочно снести. А люди уже отстроили после военного разора новые дома, развели сады, огороды. И всё сразу под снос! Обидно. Но память о войне не зачеркнуть. И послевоенные годы – тоже.
Построили канал, велотрек, спиральные дороги. Это надо. Но мы жили в «горах», никому не мешали. До сих пор ярусы не застроены. Стоят засохшие сады, заросшие огороды. Дебри, не пройдёшь.
Меня моя старческая память уводит в детство, юношество, зрелые годы. Когда приезжаю на родное место, часто вспоминаю военные эпизоды и послевоенные. И улыбаюсь, вспоминая, как в войну, зимой 41-42 гг., мы «бомбами» печки топили.
СТРАШНЫЙ ГОД
1941 год. Октябрь месяц. В Москве паника, все бегут в Казань, на Урал. Вышел негласный указ забирать всех детей и отправлять в эвакуацию. Спасать от немца. Шепоток прошёл по Крылатскому… Родители в шоке! А у нас ещё жили два племянника, маминой сестры дети. Зоя – десяти лет, и Шурик – пяти лет. Мне – двенадцать, братику – два годика.
С утра родители уже знали, что придут отбирать детей. Нас мама накормила утром, строго-настрого наказала, чтобы не плакали, не шевелились, и всех нас запихнула за старинный большой диван, а с краю сложила обувь, чемоданы. Диван накрыла до полу чехлом.
– Не пищать! Если кушать захотите, вот вам хлеб и вода. А если писать захотите – в штаны! А то чужие дядьки заберут и увезут – никогда маму не увидите. Тихо лежать! Если будут палками шуровать, молчите.
Мы с перепугу, как мыши, там лежали.
Где-то к десяти часам пришли четверо мужчин.
–Где дети?
– Вчера была сестра, увезла всех в Москву к себе. Их с её заводом эвакуируют, – отвечает мама.
Не поверили! Облазили чердак, подпол, сараи, огороды, сад. Даже сено всё разбросали. А под диван не заглянули. Ушли. Мы ещё с час лежали, а потом мама вытащила нас, накормила и в чулан закрыла.
Всех детей, кого не спрятали или нашли, забрали. И погнали, как скотину, к Москве-реке! Сзади и по сторонам – полукругом шёл конвой. Матери орали (так мне мама рассказывала). Детей собрали с Крылатского и Татарово очень много. Посадили на двухэтажный пароходик и до свидания! Поплыли…
А немец летал днём и ночью, и было прямое попадание в тот пароход с детьми. Этот вой я уже помню...
Остались в живых лишь те, кого спрятали. Так-то я родилась под счастливой звездой! А потом – суматоха! Немец к Москве подходил, не до нас. Уже тут мы выползли из чуланов, свободно ходили. И этот вопрос не возникал.
Когда в 41-м в Москве была паника, люди бежали, а в колхозах забыли про поля, и весь урожай ушёл целиком под снег. Зима выдалась очень голодная! Нам, сельским, выдавали паёк: 100 гр. хлеба и 1 кг крупы на месяц. Всё! К весне люди очень отощали. А когда сошёл снег, все кинулись на поля. За мёрзлой картошкой, капустой. И я тоже с девчонками и мамой ходила. Грязи по колено. Обувка плохая, лопатой выкапываешь сморщенную, замёрзшую картошку и – в мешок! А кочаны капусты ногами сшибали. Приносили домой, промывали, истирали картошку в крахмал и пекли аляпушки. И ели за милую душу!
Помню, приходит к нам соседка многодетная, говорит маме:
– Пань, отпусти с нами Нину. В Хорошево разбомбили хранилище, там овощей много хороших. Мы с мужем и детьми пойдём. Отпустишь Нину?
А до Хорошева – ого-го! – не меньше 15-20 километров.
– Нет, не отпущу, – говорит мама.
– Пойду с ними!!! – разревелась я.
Отпустила.
Шли мы всю ночь. Через Москву-реку, понтонный мост, Мневники, Шлюз, какие-то ещё деревни, потом Хорошево. Пришли. Вокруг стоит охрана, всё оцеплено, не подпускают, вокруг колючая проволока, говорят – заминировано. Люди стоят толпой. Не подпускают! Тогда соседка – хитрая! – обошла вокруг колючую проволоку, вернулась и говорит нам: «Там есть лазейки, маленькие ребятишки пролезают. Вот вам совочки и мешочки, копайте крахмал в сумочку. А потом приносите мне сюда».
Показала нам, где лазейки. Ну, мы и полезли. Я, Саня, Мишка и Аня. В этом хранилище всё разбомблено. Стекло, бетон, железо и груды крахмала и овощей! Мы, дети, от радости гребли всё подряд. Наберём сумку и – к тёте Лене! И опять лезем в провал. Так мы лазали несколько раз, пока тётя Лена не сказала: «Ну, хватит, ребята, а то не донесём».
Разложила она нам всем в рюкзачки (это мешок такой с лямками) за спину. И пошли мы гуськом. Тяжело. Сырой картофель. Не помню, сколько мы шли домой, но я принесла 7-9 кг еды! И сразу спать завалилась. А мама начала промывать крахмал. А когда я проснулась, говорит:
– Дочка, что же ты принесла! Там сплошное стекло и пальчики от рук! Всё в огороде закопала. Зря ручки-ноженьки натрудила. В еду не годится.
А соседка потом маму попеняла: «Лучше бы нам отдала! Промыли бы и съели. Ребятня голодная, а их семь ртов!»
А потом все выжили! Да красавцы какие выросли! У них, помню, младший был такой рахитичный, плохо говорил. Любил к нам забегать, мама его подкармливала. Раз прибежал и говорит: «А блат Васька у Жуковых кота утащил! Папка его ободлал, а мамка суп свалила. Вкусный, как с куятиной!»
Чётко помню. Ещё соседи приходили к ним ругаться за кота.
И ещё один незабываемый случай.
С детства дружила с подружкой Галей, и наши мамы дружили домами. Мы с ней не разлей вода были. Всегда вместе.
Это случилось где-то в начале апреля 1942 года. Я взяла дома мешок и пошла позвать подружку сходить за чурочками, дощечками, которых много осталось после воинской части. Прихожу, стучу – её нет. Я села на крылечко и играю с её чёрной собачкой Лапкой. Вдруг приходит их соседка слева и ко мне:
– Ты чего тут без хозяевов делаешь? Воровать пришла?! Мешок притащила!
– Я Галю жду, мы за дровами пойдём.
– Я тебе такие дрова покажу! – схватила меня за шиворот и потащила в сельсовет к участковому.
Я ору, брыкаюсь, а она мне коленом под зад. Притащила меня в сельсовет.
– Вот! Эта воровка хотела обокрасть хозяев, вон и мешок притащила!
Участковый зверь был. Нацист! Не выслушал меня, хлоп-хлоп мне кулаком по лицу.
– Говори, чего воровала?
Я не успела рот открыть, он меня головой об угол стола.
– Говори, сука, чего воровала?!
У меня из носа, зубов кровь льётся, а он кричит:
– В колонию отправлю! Судить буду!
Да как даст мне пинка, я с лестницы покатилась. Домой пришла, мама в шоке. Прибежала Галка, ничего не поймёт. Побежала она к этой соседке, а те за столом сидят, и на столе у них – бутылочка с рыбьим жиром. Галина! И пшённая каша! Эту крупу галиной матери дали по талону на работе, она врачом работала. И ещё на столе стояла ихняя старинная маслёнка. Галька схватила свой рыбий жир (на нём картошку жарили, кашу заправляли) и ещё чего-то своё, не помню, и – в сельсовет к тому участковому.
– Тётка Лизка украла, а на Нину свалила!
Чем дело кончилось, уж не помню. Я уехала в 13 лет к тётке в Москву, на заводе работать. Там и жила всю войну.
Эта несправедливость, ложь меня мучили многие годы. То ли от голода она утащила, то ли из зависти… Мерзкая баба была. Пусть ей будет камнем земля! А того участкового вскоре прирезала шпана. Слышала, убили его ночью.
И приятные воспоминания.
В сорок первом, сорок втором, сорок третьем годах всё равно отмечали Новый год! Девчонки гадали, какой жених попадётся. Собирались у нас. Шли на реку и голыми руками вытаскивали камешки из воды. Какой попадётся. Если в крапинку, то жених рябой будет. Если жёлтенький – рыжий будет. Если беленький – красивый!
Руки замёрзнут, подолы мокрые. Бежим, хохочем. И начинали бросать валенки через крышу: куда упадёт – в ту сторону замуж выйдешь. А пацаны спрячутся за домом и все валенки у нас утащат. Так и прыгаем к крыльцу босиком! А потом принесут. Кто принёс, тот твой и жених! Много было интересных новогодних игр. Даже в войну дети всегда оставались детьми. Сейчас эти игры уже забыты. Лапта, штандр, «У кого?», «Бояре, а мы к вам пришли!» и многое другое. Сейчас у детей любимая игра – компьютер.
Трудное время прожили мои сверстники. Война научила нас выживать, быть трудягами, честными, добрыми. И мне бы хотелось, чтобы наши подростки жили без войны. Росли добрыми, честными, порядочными.
Люди, делайте добро! Жизнь так коротка…
ПОД МОЖАЙСК ЗА УБИТОЙ КОНИНОЙ
1942 год. Середина или, может, конец февраля. Мне двенадцать лет. Все осенние запасы съедены. К нам в дом поселили четырнадцать девушек и молодых женщин. Трудовой фронт состоял из женщин. Они копали рвы, ставили надолбы, ежи-заграждения возле Москвы. Вселили их где-то в сентябре 41-го, ещё тепло было, и поэтому они были легко одетыми. Каждый дом заполняли до отказа. Днём они рыли рвы, а вечером валились чуть живые, усталые. На руках – кровавые мозоли. Что у нас было запасов с огорода, мама их искормила. Паёк у них был очень слабый, и девочки были всегда голодные.
В октябре председатель собрал сходку.
– Немец подходит к Москве. Чтобы ему ничего не досталось, берите и режьте для себя скотину со скотного двора, кто сколько может.
А все работают по 12-14 часов. Дома я одна да братик Витя, два годика ему. Оставила я его одного и пошла на скотный двор за поросёнком. Зарезали мне там его. Пуда на четыре. Я привязала тушку за заднюю ногу веревкой и потащила под гору. Легко, снежок уже выпал. Как с горы стащила, а дальше надо тащить в гору к дому. Я и так, и так, тяжёлый, сама – тросточка, не могу втянуть поросёнка в гору. Села на него и реву! Ноги-руки замёрзли. Идёт мимо парень военный.
– Ты чего, девочка, плачешь?
– Да вот, поросёнка не могу к дому дотянуть…
– Вставай, давай помогу. Далеко?
– Нет, немножечко осталось.
Он мне дотащил тушку до дома и ушёл. А вечером пришли девчонки, мама с работы и давай этого поросёнка на части рубить и варить, и жарить. Наелись до отвалу! Все меня хвалили. А я им говорю: «Там свиней – полный загон, можно брать – кто сколько захочет».
Девки тут же повскакали – а время было уже к полночи: «Айда за поросятами!»
И пошли все. А через час пригнали двенадцать живых свиней. Ой, визгу было! Сосед наш, парень лет шестнадцати, всех поросят зарезал. Засолили мясо в бочках и так сложили в подвал и на чердак. Объедались этой свининой! И военные мальчики приходили, мама их тоже подкармливала.
Ну и что? Эту свинину сожрали за полтора месяца! А потом девчонок – трудфронт – перевели в другое место. В доме продуктов не осталось. Уже питались кое-чем.
Голодно было. Тогда, в 42-м, немца уже за Вязьму погнали. И вся Москва бросилась к Дорохову, Можайску за убитой кониной.
В конце февраля приходит к маме соседка.
– Из крылатских баб и детей собирается обоз под Можайск за кониной. Вы пойдёте?
А идти надо было зимой около 100 км, с санками и мешками. В поезда гражданских не сажали, и составы шли, помню, а все крыши и буфера обсыпаны народом. Висели где только можно!
Ну, мама взяла большие санки, мешки, верёвки, пилу, топорик и меня. И пошли мы в ночь в Можайск вдоль железной дороги. Шли сутки. Дети спотыкаются, спать хотят, матеря усталые. Сели где-то у лесочка – давай малость подремлем!
Все, как мешки, повалились. А минут через двадцать повскакивали – замерзли. Нет, лучше дальше пойдём!
Шли мы, шли, дошли до Дорохова. А там чуть раньше была конная дивизия маршала Доватора, и он гнал немца за Можай. Много на полях полегло коней, да и сам он погиб в Дорохове. Шли мы, шли и свернули на огромное поле. А там битва была, коней много полегло. Тут и сон, и усталость прошли!
– Ищи, ищи лощадку! – говорит мне мама. – Как увидишь под снегом, меня зови.
И мы, подростки, как мыши, шарили по всему полю и перелескам. А снег глубокий. Находила я лошадок, но уже обрезанных. Вся Москва и Подмосковье ими питались, тем и держались. Набрела я на какую-то полуобрезанную лошадь. Зову маму, та бежит, лопаткой наст раскопала и давай пилить – где шею, где бока. Ну, что досталось, то и отпилили, порубили. Целый день мы мучились с мёрзлым мясом. Перед обратной дорогой сели отдохнуть. У кого чего было, поели, и – в обратный в путь, пешком и с грузом.
Домой пришли на четвёртые сутки. Тут уж не до мяса! Спать повалились. А на другой день разделывали куски. Кожа с волосом не срезается никак. И пилили, и ножом резали – никак! Так и варили бульон со шкурой. Облизывались и объедались!
А у соседей – семеро маленьких детишек. Придут к калитке.
– Баба Паня, дай шкурку полизать…
Мать и им даст – где мосол, где шкурку. И этой конины при экономии хватило на месяц. А там уже и половина марта. Пошла крапива, лебеда, разная травка, почки. И травой питались, и листочками. Выжили! Ни одна зараза не пристала! Никто не болел.
А в начале мая мама сажала картошку. Да какую картошку? Мы её за зиму съели, а верхушечки мама срезала и аккуратно в погребе берегла.
Весной уже полегче было: травка, да и пацаны мастерили силки, ловили птичек бекасов. У нас их много было. Как ем суп, реву: птичку жалко! Но сама ем.
А летом мама сходила в Кубинку и выменяла молоденькую козочку, отдала за неё десять кусков туалетного мыла, два шёлковых отреза и хорошую шубку. Привела такую козочку! И у нас – ежедневно литр козьего молока!
В 42-м нас, двенадцати-тринадцатилеток, послали на ткацкою фабрику в Кунцево – штопать военную диагональ. Проработала я там почти год. Паёк маленький, подростковый. А потом меня тётя взяла на закрытый военный завод НКВД, он был номерной. Я работала по двенадцать часов, жила у тётки. Мне давали один выходной, и я ехала, вернее, от кутузовского трамвая шла пешком до Крылатского. Транспорт не ходил.
У меня был военный паёк, и я часть от него привозила братику и маме. Как же они меня ждали! Так и выжили.
На день рождения – 4 годика – я купила братику игрушку. Лошадку! Так он вспомнил: «Мы лошадку ели, когда было холодно?»
Боже! Что же пережили дети войны! До сих пор помню того поросёнка, конину, и голодных девочек трудового фронта. Спаси, Боже и судьба, все наши будущие поколения! Пусть никогда не знают они войны и голода. Слава военным подросткам!
Я О НИХ ПОМНЮ
С болью и слезами вспоминаю первые годы войны. Было страшно, голодно, холодно. Частые бомбёжки. В селе Крылатском столько разбомбило домов! Одни воронки! Кругом военные объекты, вот немец и бросал, куда попадя, бомбы.
Однажды ночью у нас весь дом затрясло. Стекла повылетели, сарай покосился. А утром к нам прибегает бабушка Кузнецова, жившая через два дома от нас.
– Паня, наш дом разбомбило! Только мы с Борькой уцелели. На печке спали. А Ивана (их дед), сноху и Лиду, и Люську разорвало! – орёт благим матом.
Мы, соседи, побежали к ним, а дома нет. Стоит русская печь, на ней спит Борька, мальчик семи лет. И в сарае стоит живая корова Зорька. Кругом кирпичи, яма. Собрали по кусочкам в ящичек и – на кладбище.
А люди прибежали к нашему дому, думали, это нас разбомбило. Вечером бабушку и Борьку забрали родные на другой конец села.
И еще подобное. Осенью, в сентябре 41-го, в школу, что на горе, поселили девушек и женщин трудфронта. Они копали рвы, ставили "ежи" – противотанковая оборона. Сколько там было человек, никто точно не знает. Но утром немец сбросил фугас на школу, и, кто там был, все погибли. Школа вверху, в самых кустах, никто и не знал, что ее разбомбили.
Слышим в обед набат. Это когда пожар бывал, в него звонили до войны, народ сбегался в одно место. Взрослые все на работе, лишь старики, подростки да малые дети. Прибегаем на круг, а председатель говорит: «Беда! Школу разбомбило. Надо всем туда идти, может, раненые остались. Спасать надо».
Мы, подростки 9-14 лет, двинулись туда (всех, кому было15 лет, угнали на заготовку леса). Прибежали. Визг был, ой-ё-ёй! На кустах сирени, шиповника висели куски от трупов и кишки. Где голова, где рука… Детский ужас! Мы визжим, плачем, боимся. А председатель говорит:
– Успокойтесь, ребятки. У них тоже были мамы и дети, а теперь надо помочь. Вот вам брезент, таскайте кусочки на него, не бойтесь, это хорошие люди были. Кишочки и остальное с кустов снимайте и сюда. А я пойду за подводами, мы их на кладбище увезём, похороним.
Поначалу было жутко брать куски мяса, а потом освоились. Детский патриотизм! Натаскали мы руки-ноги, что нашли, тащили кишки с сирени и шиповника – кололся! Собрали четыре кучи на брезенты. Приехал председатель на трех подводах, все это уложили на телеги и – под гору. И по всему селу к кладбищу. А там уже солдаты вырыли большую яму. Помню, лопатами и вилами эти останки туда сбрасывали, все сровняли и ушли. Ни надписей, ни крестика. Да кому это надо было в конце сентября? В каждом доме горе, повестки, рёв. Поговорили и забыли.
Всю войну и после на этом кладбище хоронили своих. А о погибших мало кто вспоминал. Я, когда приходила к родным на кладбище, и на это место весной клала сирень, летом ромашки. Оно было с краю.
А потом, с 1999 года, стали реставрировать Крылатскую церковь, все заровняли и закатали под асфальт. Сейчас на месте кладбища асфальт, ограда кругом, посерёдке – клетка с белками. И вряд ли служители церкви знают, что было на этом месте. А ранее, до 1978 года, тут было старинное шикарное кладбище. Я с детства помню гранитные памятники князей, бояр, купцов. Так их перед Олимпиадой в 1978 году все снесли, распилили на части, распродали. А у кого были захоронения, тех выкопали в присутствии родствеников и отвезли в маленьких гробочках на Хованское. А о тех десятках, сотнях разве кто вспомнил? Да и никто не знал уже. Старики умерли, иные разъехались. Село снесли, дали всем квартиры. И мое-то поколение 1929 года ушло…
Но у меня в памяти – те куски женского мяса, конечности, головы. Такое не забывается. Вечная память тем женщинам и девушкам, которые защищали Москву. Так и остались лежать неизвестными. Из моего поколения я одна осталась. Пока жива, оставляю воспоминания. В прошлом – крылатский житель.
Позднее, в конце 40-х, стали вновь расстраивать кирпичную двухэтажную школу. И в ней учился мой братишка, а потоме и сын. И так было до 90-х, пока СССР не распался. Потом школу продали, купили олигархи. И чего в ней только не было! Каких только АОО и ООО! И что сейчас – не знаю. Только не школа.
Крылатское село снесли в1978 году. Я слышала, что тогда же под школой нашли неразорвавшуюся бомбу. Но правда или нет, не знаю. В то время я в Крылатском уже не жила.
Память о школе, погибших храню в душе. Помните, потомки, о ваших прабабушках и прадедушках. Это не кино, выдуманное режиссёром. Это – реальная военная быль!
Вот такое грустное, тяжёлое воспоминание подростка войны, теперь ветерана.
КАК Я ЕХАЛА С МИНИСТРОМ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
ВЯЧЕСЛАВОМ МОЛОТОВЫМ
Был январь месяц 1943 года. Я работала на закрытом номерном заводе недалеко от станции Бауманская. Мне было в это время четырнадцать лет. На заводе я укладывала в ящики патроны. Завод выпускал военную продукцию для фронта. Мы, подростки, старались в норме угнаться за старшими. Но немец ещё прорывался к Москве и бросал фугасы и зажигалки. На крыше завода стояли бочки с водой и песком, и нас, подростков, часто посылали на крышу тушить зажигалки. Бросишь её в бочку с водой – шипит, гадюка! Или в песок. Многие пацаны обжигали руки, лицо, но всё равно тушили. И помню, от фугасов были трупы (это 42-й год), которые закапывали прямо в сквере, во дворах. Я с ужасом вспоминаю об этом времени. Подростки этих лет много пережили. Много видели.
Итак, 43 год. Работаю на военном заводе. Мне – как подростку – полагался один выходной в неделю. А взрослые вообще работали без выходных, ночевали и ели в цеху.
Мне давали подростковый военный паек: 650 гр. хлеба на день. И я ежедневно отрезала от него кусочек – грамм 150-200, чтобы отвезти в Крылатское маме и маленькому братику. Кроме хлеба давали крупу – 2 кг, сахар – 500 гр., иногда какао вместо сахара, а к праздникам – муку и мыло. Так я за неделю соберу от своего пайка, что-то наберётся. Да тётя от себя что-то добавит. И я каждое воскресенье рано-рано еду к маме, домой, чтобы их подкормить, ведь в селе паёк почти не давали. Как же они меня ждали! И были рады. Братику шёл четвёртый год, когда за войну он первый раз попробовал кусок сахара. Облизав ложку с какао, воскликнул: «Ой, какая кашка вкусная!»
А шла я домой пешком – или от Кутузовки, или с парового поезда с Кунцева вдоль Рублёвского шоссе. Транспорт не ходил.
В сорок втором году пустили по Рублёвке от Киевского вокзала до Рублёва автобус. Он маленький, прямоугольник на 15-17 человек, а набивалось полно. Даже на крышу! Но что самое интересное, сзади автобуса была печка, которая топилась мазутом. И большая-большая труба. Из неё валил чёрный дым. Так ребятня залезут на платформу печки, уцепятся и едут. На одной ноге. Слезут, как черти, черные!
Автобус ходил с шести утра и до одиннадцати вечера. А мне на работу надо было к семи утра. Я в четыре выходила из дома, шла до паровика, до Кунцева, до Белорусского вокзала и метро – до Бауманской или Электрозаводской. Завод посередке был.
И вот начинаю рассказ об интересном. Январь 43-го. Пурга, метель, я вышла на Рублёвское шоссе. Вьюга закручивает, одета плохонько. Бобриковое пальтишко, валенки, шалька и чулочки с гетрами. Рейтузов тогда не знали. Бегу в гору, согнувшись от студёного ветра. Вдруг за спиной вижу притушенные фары и чёрную машину ЗиС.Она тормозит, около меня останавливается. Приоткрыли дверь, а оттуда – тепло!
– Девочка, ты куда в такую пургу бежишь?
– На работу! На паровик спешу, мне к семи надо.
– А где ты работаешь?
– Нельзя говорить, это военная тайна!
Вдруг с заднего сиденья высовывается мужчина в меховой шапке и очках.
– Девочка, садись, не бойся, мы тебя подвезём.
– Нет! Мама не велела к дяденькам садиться в машины.
А он внутри зажёг тусклую лампочку. Я смотрю, а это Вячеслав Молотов, МИНИСТР иностранных дел. Правая рука Сталина! Лицо круглое, белое, в очках. Я его сразу узнала! И по портрету, и так. В то время правительство ездило летом в открытых машинах в Успенское. У них там у всех дачи были, и мы их видели много раз живьём. Поэтому я Молотова сразу узнала. Охраны тогда не было, шофёр и министр.
Как я увидела в машине Молотова, обрадовалачь, не испугалась. А он открывает заднюю дверь.
– Садись сюда, тут тепло, печка.
Я к нему под бок! Свет горит тускло, шторки зашторены. Он спрашивает:
– Ну, как тебя зовут?
– Нина.
– Что же ты так рано, Нина, бежишь на работу?
– А завод с семи утра работает.
– Расскажи, с кем и где ты живёшь?
Я ему рассказываю, что у меня мама, работает на дому, вяжет для фронта варежки и носки, и с ней маленький братик Витя. Я каждую неделю привожу им продукты от своего пайка. Он всё расспрашивал меня, как я работаю, как живу у тёти… Незаметно подъехали к Спасской башне. Шофёр останавливает машину.
– Вот что, Нина, – говорит мне Молотов, – я дам распоряжение, и тебя возьмут в нашу кремлёвскую столовую официанточкой. Будешь сыта, да и маме с братиком на выходной что-нибудь отвезёшь, и ездить тут поближе. И паёк тебе побольше будет. Согласна?
– Я не знаю, как тётя разрешит, – отвечаю.
– Ну, хорошо, поговори с тётей. Вот тебе телефон (пишет). Потом приедешь сюда, в проходную, тебя проведут. Телефон не потеряй! Ждём!
А шофёру говорит: «Довези её до завода».
Еду в правительственной машине по Москве! Подъезжаем к проходной, а она окнами выходила на проезжую часть. Высадил меня шофёр, сказал добрые слова, а я ему рукой помахала. Из проходной охрана всё видела. Я бегу, счастливая, в цех. А время только шесть!
Тётка в цеху ночевала, спала еще. Вдруг к ней прибегает охрана.
– Настасья! Твою Нинку в шесть утра правительственная машина привезла!
– Ты с кем приехала? Ты где была? – кинулась тётя ко мне.
– Тётя Настя, меня Молотов до Кремля довёз! И велел шофёру подвезти к заводу! – радостно отвечаю я.
– А тебя не раздевали? Ничего с тобой не делали?
– Нет. Что ты! Вот, Молотов дал телефон и записку тебе, чтобы ты меня отпустила работать в кремлёвскую столовую!
Тётя Настя эту записку, не читая, вжжик-жжик – в клочки! Взяла какой-то дрын (никогда раньше не била).
– Вот тебе записка! Вот тебе машина! Вот тебе столовая! Больше до весны к матери не поедешь!
Как её ещё не посадили за записку, время-то военное было. Не пикни!
Так я к матери до весны и не ездила. Не пускала тётя. Но как она гоняла меня по цеху, это хорошо запомнила.
Проработала я с ней на заводе четыре года. А в 1945 году меня наградили медалью «За доблестный труд».
Как бы сложилась моя судьба – не знаю – не отколошмать меня тётка в то время. После войны я удачно вышла замуж, жила в Крылатском. Муж работал инженером на Хруничева (раньше – завод Горбунова). И у нас на всё Крылатское, если не на весь район, был мотоцикл с коляской БМВ.
Уже шёл 1953 год. Едем мы с мужем по Рублёвке. В полукилометре от вокзала Кунцево был переезд, деревянный. Остановились мы у переезда – шлагбаум закрыт. Поезда туда-обратно, в 30 вагонов. Когда они пройдут? Стоим, вдруг у нашего БМВ останавливается чёрная открытая машина (был июнь месяц), а в ней – Молотов и шофёр. Он ждал-ждал, когда поезда туда-обратно перестанут двигаться, вышел из машины и ходит туда-сюда. Я на него уставилась. Глаза в глаза! Не узнал! А муж говорит:
– Напомни ему, напомни, как в 43-м он вёз тебя в пургу. (Я мужу об этом случае уже рассказывала).
Но я так и не осмелилась напомнить. А тут открыли шлагбаум, и поехали: он впереди, мы за ним. Тогда – никакой охраны, никаких мигалок, ездили наши правители, как и все.
Молотов тёплым образом остался в моих воспоминаниях. Когда Хрущёв его снял с поста, он был уже старенький. Часто сидел в сквере и читал газету. И сейчас, когда вижу в хронике Молотова, всегда улыбаюсь своим воспоминаниям о войне.
В хрущёвские времена и позднее ругали и хаяли советских правителей. А они столько сделали для Победы! Конечно, как у каждого, были промахи и ошибки. Но у кого их не бывает? Ещё неизвестно, что скажут про наших правителей через 30 лет! Всем не угодишь. Даже в семье. А это было громадное государство!
Мне пошёл девятый десяток, и я удивляюсь, радуюсь, огорчаюсь новым переменам. Может, мы не знали лучшей жизни, нас так воспитали, но при СССР было спокойнее.
Молодёжь, будьте терпеливы и гуманны к старикам. Не дай Бог вашим детям пережить подобное. Войну. Желаю всем МИРА! Удач, здоровья, и хорошего настроения!
РАССКАЗ О СТРАШНЫХ ПРЕДВОЕННЫХ И ВОЕННЫХ ГОДАХ
Село Крылатское, 1937-1945 годы.
Перед войной мы, как все дети, дружили и бегали стайкой. Играли в разные игры, ссорились, мирились, ходили в одну школу. Она стояла посреди села, деревянная, одноэтажная, жёлтого цвета.
Радио тогда в селе не было. Газеты не получали. Налаживали взрослых (одного человека) в Кунцево или Москву, и он всем привозил газеты, а нам, школьной детворе, «Пионерскую правду». Вскладчину оплачивали ему проезд: 3 копейки автобусом, туда-обратно – 6 копеек. Писали тогда в газетах больше о достижениях. О расстрелах, арестах ни гу-гу.
До войны у нас в селе жили семьи немцев, американцев, учёных. Я дружила с Катей-американкой, жившей от нас через три дома. Двухэтажный добротный дом. Мы, все девчонки, удивлялись на её платья, капоры. Уж очень красивые!
Однажды утром 1940 года бежим к ней, а дом нараспашку, и никого нет. Матеря нас мигом домой! И на ушко между взрослыми: «Ночью «воронки» всех немцев и американцев забрали. Враги народа!» Нам не велели к их домам подходить. Но я запомнила добрых дядей и тёть, и их воспитанных детей. Пропали, сгинули в неизвестность!
А В 1939 году я впервые услышала причитание и рёв по убитым в финскую войну. Выла соседка: «Серёженька-а-а! Мальчик мой!» Ой, жутко было. Несколько повесток пришло. Тогда впервые узнали, что такое война. А уже в 41-45-м годах – тут повестки через дом! Всю войну стоял стон и рёв. Возвращались безногие, безрукие в семьи. Как же им были рады! Все вдовы завидовали.
Зимой 41-42 гг. был сильный голод и холод. Мой сосед Валька, мой ровесник, стащил из фургона буханку хлеба, и его, двенадцатилетнего, в милиции забили до смерти. Даже труп не отдали! Их, детишек, было у матери четверо, голодали. Вот пацан и стащил буханку хлеба. Смерть! (Сейчас миллионы воруют – не расстреливают). А тут такого тихого, красивого мальчика... До сих пор помню его довоенное лицо.
Ещё помню, недалеко от нас жила красивая женщина Женя. У неё было двое детей, мужа в армию взяли, а она осталась в положении. Куда третьего рожать? Война, одна с двумя маленькими детьми. Тогда аборты были запрещены. Так эта Женя сделала аборт у одной акушерки за буханку хлеба и бутылку подсолнечного масла. Посадили! И её, и акушерку! Детей воспитывала старенькая бабушка. А когда Женю досрочно отпустили, она пришла вся измождённая, худая. Я помнила её большие синие-синие глаза. Вся красота пропала. Соседкам она по секрету рассказывала, как в тюрьме насиловали, издевались, заставляли делать непосильную работу. Вскоре Женя умерла. Хоронили сообща. Дед Ваня сделал гробик, и я помню, как женщины выли по ней.
В войну и хапуги были. А когда их не было? Кто больше всех орал «Уря! Уряяя!», тому и почёт! Наш дом стоял крайний, и потому был у нас большой участок земли. Так бригадирша Акулина оттяпала у нас пол-участка. И на нашей территории выстроила себе дом. Такая хамка была! Всё горлом, горлом и нахальством. Но есть Бог. Наказал. Отнял дочь пятнадцати лет и сына. После войны она родила, но урода. Не подличай! Не завидуй, не вреди.
Помню ещё Катюшу, которую в 17 лет убило под Москвой. Жила через дом от нас. Такая красавица была! Тёмные кудри и глаза огромные, голубые! Добровольно в 17 лет ушла на фронт в 41-м. И в том же году пришла похоронка. Как же голосили в доме! Как же мы, подростки, ревели! Мы все её любили.
Первые месяцы войны немец ежедневно бомбил Москву. В селе Крылатском были вокруг военные объекты. И немец, подлетая к Москве, часто бросал фугасы на Крылатское. Когда прямое попадание, от домов и семей никого не оставалось. Некого было хоронить. Воронки по осени наполнялись водой, а весной мы брали из них воду и поливали сады и огороды.
Прошло 70 лет, а я до сих пор слышу вой сирен, гул фашистских самолётов, крики и вой по погибшим. Спаси нас, судьба и Бог, от войны!
И не ропщите, люди, что плохо живём. Есть крыша, есть что поесть. Лишь бы не война! Холод, голод, трупы. Когда очистки – деликатес.
Люди, берегите мир и покой на земле!
ПРОПАВШИЙ ЦЕРКОВНЫЙ КЛАД
Ранняя весна 1937 года. Мне десять лет. Жили напротив Крылатской церкви. Впервые меня мама привела в неё в пять лет. В памяти остались изумительной красоты фрески, иконы. Великолепие! И пение. Мама была глубоко верующим человеком и на праздники водила меня в церковь. Она тогда была действующей. А в 1937 году арестовали весь церковный персонал. Служителей церкви увели в неизвестном направлении. Я помню, как их уводили. Страшно! Синие фуражки и штыки. Верующие выли! А "синие фуражки " пригрозили:
– Будете выть, пух-пах! Закрывайте окна и ворота!
Но всё равно люди подглядывали, притаясь.
Рядом с нами жила староста церкви. Это была старенькая бабушка, ходила всегда в белом или чёрном платочке. Она очень дружила с мамой и доверяла ей все церковные секреты. Незадолго до ареста они с мамой долго шептались. А ночью из церковных подвалов и из самой церкви вывозили на тачке церковные книги и всё ценное. Ещё бабушке-старосте помогали два её внука: Лёша и Валентин. Весь этот клад зарыли на нашем огороде в бурьяне. Старосту-бабушку не арестовали, она успела умереть до ареста. У мамы было спрятано дома несколько ценных книг, которые она ночами читала тайком. Я запомнила кожаные переплёты, книги с золочёными уголками и с золотыми замочками. Потом мама их тоже закопала в бурьяне.
Спустя много лет, в 1954 году, после смерти Сталина мне мать рассказала, что в ящиках, что закопали со старостой, была церковная утварь. Старинная, очень ценная. Мне это место мать не показывала. Но я запомнила картину 37-38 годов. Коммунисты, председатель, военные разоряют церковь. Все образа, картины, серебро, кадила – всё-всё выносят на улицу. Выковыривают долотом драгоценные камушки, обдирают серебро. Никого не подпускают. И костёр из икон. Жгут старину! И помню, утварь, ризы, книги, лампадки – всё ворохами свозили на подводах и складывали на чердак сельсовета и казённых домов. Сваливали на чердаки, в подвалы, чуланы, свободные помещения.
Моя подружка Галя жила в казённом доме, мать врач была. И мы с Галькой часто залезали на чердак. Рылись в блестящем, шили себе из риз наряды королев, играли какими-то кубками. Раз нашли сундук с катерининками. Екатерина II! Голубые банкноты – до верха сундука! Потом мальчишки делали из них голубей и пускали с крыш.
Уже взрослой, я у мамы спрашивала:
– Где вы с бабушкой клад зарыли?
– Тебе это знать не положено, – был ответ.
Так и унесла тайну в могилу. А в 1952 году мы с мужем копали наш огород, и он наткнулся лопатой на что-то металлическое. Пообрыли кругом – сундук железный! Весь окован, и замок ржавый на нём. Муж сбил лопатой замок, а там книги. Все в дорогих переплётах, позолоченные. Муж взял одну, другую, открыл – славянский шрифт, и все поточены чёрными точками. Мокрые, сопрели. С 1937-го по 1952-й пролежали!
Время было суровое, сталинское, муж был коммунистом.
– Тихо, никому ни звука! – говорит мне. – Иначе тебя, меня, сына расстреляют.
Мы эти книги частями вынимали и – в овраг. А сундук разбил лопатой. Облил всё керосином, и всё сгорело. Мне строго-настрого запретил даже вспоминать об этом. Какие же мы были дураки! Как же были запуганы властью!
Я ему рассказала, что где-то здесь в оврагах, бурьяне, закапан церковный клад.
– Не мы закапывали, и не нам брать! Иначе тоже в бурьяне уложат! – сказал муж.
Муж умер в 1957 году, мама позднее. Но о кладе запрещала говорить и спрашивать. Возможно, тот золотой клад до сих пор лежит в Крылатском. Но в 80-х перерыли все горы-холмы, построили подвесные и шоссейные дороги, спуски на тросах, и где было это место, уже не узнаешь. Ну и пусть лежит! Может, потомки когда наткнутся, когда в том месте будут метро вести.
Прошли десятилетия, а я себя ругаю. Ну, хоть бы какую книгу, церковный сувенир на память оставить! Боялись.
Вот такая память о разорении, хищении, спрятанном кладе. Быль, не сказка.
О ТОМ, КАК ПРИТЕСНЯЛИ ЦЕРКОВЬ, ЗАПРЕЩАЛИ КРЕСТИТЬ,
НОСИТЬ КРЕСТИКИ, ХОДИТЬ В ЦЕРКОВЬ
В 1951 году у меня родился сын Алексей. Под Новый Старый год, 13 января. Я слабоверующая. Но мама моя – фанатка верующая. Крестить детей не разрешали. Муж – коммунист, на ведущей работе. Сразу капут!
И вот тайно прошёл слушок, что ночью на Крещение приедет к Святому колодцу батюшка, будет служба и крещение детей. Вся нехристь зашевелилась. Ночью 19 января – морозяка! Оделись в шубы, взяли младенцев. А сыночку – неделька всего.
Пришли к источнику, а там уже полно народу! Батюшка – в чёрной сутане, с кадилом – ходит вокруг источника и поёт молитвы. Народ плачет, молится. После войны стало много верующих. Да и Сталин дал послабление. Немногие церкви открылись. А в Елоховском соборе (я сама ходила в войну) пели Козловский, Лемешев, Дормидонт Михайлов, Масленикова и другие знаменитости. Но Крылатская церковь стояла с войны разрушенная, подорванная, одна коробка осталась. Без куполов и внутренностей. Вот батюшка и приехал к Святому колодцу справить молебен и покрестить ребятишек. Полно было некрещённых ещё до войны, в войну и после войны народились.
– Дорогие сестры, – обратился к нам батюшка, – быстро раздевайте по очереди младенцев и подходите по-одному.
А до этого он крестил всех старших скопом. Женщины, девушки, девчонки, ребята и пацаны. Всех метёлочкой обрызгивал, срезал чуть маковку, из колодца святой водой кропил. И до дому! Никаких документов, только крестик вешал. Тогда крестики не продавались. Дошла очередь до младенцев. И до меня.
– Раба Божия, раздевай младенца.
А морозяка!
– Простудится! – говорю.
– Быстро-быстро! Бог не допустит.
Я раздела сыночка. Батюшка ему остриг маковку, закатал волосики в воск и в воду бросил. Совершил какой-то обряд. А я сыночка – быстро в шубу. И домой!
Поражаюсь до сих пор – ни один младенец, ни взрослые – никто не заболел, не простудился. Крылатские ребята и девчата росли здоровыми, никогда не болели.
Только я сыночка успела завернуть в шубу, приезжают объездчик, лесник и председатель.
– Это что за представление? Кто позволил? Быстро расходитесь!
Кто врассыпную, а кто остался. Я с ребёнком быстрей на санки и домой. А мама там осталась. Приходит минут через тридцать, вся взъерошенная. И рассказала, что всех людей разогнали, мало кто остался, а священника били плёткой, порвали сутану, таскали за космы, и люди его отбивали. Он выронил кадило и ещё какую-то ложечку для крещения, а мама это всё тайком подняла и хранила у себя лет семь. Потом, в 1957 году, подарила в Елоховский собор.
Священника того всё же увели. И больше его не видели и не слышали. Какое жуткое время пережили! Даже спустя почти 30 лет, мы внука своего и то тайком крестили. Сын коммунист. Нельзя! Я больше 35 лет проработала воспитателем в Кунцево, и если бы у меня в группе заметили, что я приняла ребёнка с крестиком, меня выгнали бы с жёлтым билетом. Без права работать с детьми! Нас годами и десятилетиями гнали от церкви. Прививали атеизм. Я сама на эту тему вела беседы с детьми и родителями. Приезжал агитатор: "Бога нет! Христос – миф! Божья матерь – вымысел! И прочее… Когда 60 лет вбивали из года в год атеизм, как в восемьдесят можно поверить искренне?
Помню, нам ещё в школе говорили: «У кого родители верующие, говорите! Всех на Соловки надо! А кто дети веруют – из пионеров исключать! Должны всё докладывать учителю!» Я молчала, мама была шибко верующая.
И вот теперь, когда вижу в праздники по телевизору в церкви наших президентов, министров (всех – бывших коммунистов) – ложь! Притворство! Показуха! Не верю! Что, за десять лет перевоспитались?! В душе я верю в Бога, в необъяснимое, космическое. У меня свой Бог! И современным попам-хапугам не верю. Джипы и женщины!
Раньше в России батюшки и хоронили, и крестили бесплатно. А сейчас – мзда, да ешё какая! А праздники – это просто обдираловка старух. Кому верить? Одно притворство! И если есть честные, то в глубинных российских городах и дальних сёлах. Прости меня, Боже! В попов не верю! Каюсь. Но я вот такая.
О ЖУТКОМ ДЕТСТВЕ МОЕГО МУЖА СОРОКИНА АЛЕКСАНДРА
(1925 года рождения, Саратовская обл., деревня Приволье)
У моей свекрови Сорокиной Евдокии было пятеро детей. Мой муж Саша был вторым ребёнком. Жили сносно. Тридцатые годы. Отец моего мужа Сорокин Алексей, в прошлом крупный подпольщик (его портрет на групповом фото я видела в 1952 году в Саратовском музее). Он работал одно время с Лениным. А после революции был большим начальником земельного отдела Саратовской области. Когда к власти пришёл палач Ежов, его арестовали как врага народа и послали строить канал «Москва-Волга».
В «ежовщину» были страшные времена. Аресты, расстрелыю Проработал отец моего мужа на канале в жутких условиях четыре года (а дали 10!). Как самого Ежова арестовали, отца реабилитировали, отпустили домой. И шёл он несколько суток пешком до дома. Пришёл грязный, голодный, вшивый.
– Дуня! Быстрей баню топить! Ребятишек ко мне не подпускай, с меня вши сыплются, одежда вся сопрела…
Свекровь плачет, даже обнять нельзя! Быстрей топить баню, бельё мужнино кинула в печку. Он помылся.
– Дуня, четыре года не мылся в бане!
Ребятишки – к отцу. Уже без него родилась двойня. Лида и Витя. Отец вернулся, а им почти по четыре года. Собрали стол, отец и говорит:
– Сколько лет я не пил домашнего кваса! Дуня, налей-ка мне.
И выпил после бани литра два. А наутро слёг. Воспаление лёгких, под сорок температура. Врачей рядом не было, первый врач в Хвалынске, за 40 км. На четвёртый день он умер.
Страшная судьба! Пройти подполье, каторгу, арест, копание канала, вернуться домой и умереть от кваса.
Осталась свекровь с пятерыми детьми. А тут война. Мужчины и молодёжь, что в деревне были, на фронт ушли, а женщины работали в поле сутками на пшенице и подсолнухе. К детям прибегали урывками. Война, есть нечего, и свекровь принесла для детей два кармана пшеницы, чтобы накормить голодных. Так её взяли дома с поличным! Дали четыре года тюрьмы. А дети одни остались, старшему Ване было 15 лет, моему Саше – 14, Вале – 10, близняшкам по 4 года. Вот старшие были и за мамку, и за папку.
Что же подростки пережили в войну?! Ни отца, ни матери. Есть нечего, а малышей и себя кормить надо. А деревенька была домов в двадцать. Иногда соседи кое-что давали. Зимой страшно холодно и голодно было, топили печку соломой, да солому же парили и ели. Обдирали кору с деревьев, толкли и малышам давали, как кашу. Близняшки коростой покрылись от голода. Еле-еле дышали. Носы в струпьях. Так Ваня с Сашей им носы палочкой прочистят. «Хоть бы умерли, есть нечего!»
Выжили! Да такие красавцы! Умники, я у обоих у них позднее на свадьбах гуляла.
Итак, 1942 год. Дети болеют, но дотянули до весны. А тут травка, веточки, почки пошли. Ваня и Саша ловили в речке рыбу, раков, лягущек, вскрывали ракушки, давили в поле сусликов. Ели всё живое. А Валя обеды готовила. Ребята были смышлёные. Как в зиму наголодались, так стали летом заготовлять мясо сусликов, тушканчиков, их полно было. Соли не было, так они их вялили на солнце. И в зиму 43-го питались где вяленым, где варёным.
В 1943-м пришла мать. И слёзы, и горе! Старшего Ваню в армию призвали, а мой муж прибавил себе год и ушёл добровольцем. Попал не на фронт, а в хорошую воинскую часть. К хорошему пожилому командиру, которого он потом считал отцом. Он его выучил на хорошего оружейного мастера.
Все те голодные дети из далёкой деревушки выжили, уехали в города, получили высшее образование, никто не пил и не курил. Имели семьи. Когда я вышла замуж в 1950 году, все последующие годы общалась с сестрами и братьями мужа.
Сейчас уже давно никого, кроме меня, нет в живых. Но я очень хорошо запомнила их рассказы о тяжёлом голодном детстве, как и за что сидели мать и отец.
На долю моего поколения выпало много бед. Война, аресты, голод. Но есть и хорошие, тёплые воспоминания. Детство, юность – это всегда прекрасно! Даже если плохо.
Вот такой получился рассказ-воспоминание о том, что я слышала от свекрови и своего мужа.
КАК Я УЧИЛАСЬ В ВОЙНУ
Когда началась война, я окончила четыре класса. Раньше начинали учиться с восьми лет. Школа была посреди села, деревянная, одноэтажная. Учились в две смены. К нам приходили ученики из деревни Татарово и совхоза «Пятилетка». Иногда за партой сидели по трое.
Первые учителя. Как же я их хорошо помню! Антонина Семёновна учила нас до четвёртого класса. А по пению и рисованию была Людмила Михайловна. Красивая-красивая! Молодая-молодая! Как же она на гитаре играла! А мы из кожи вылезали – пели, старались. Она в войну погибла. Осталась девочка, мне ровесница.
Перед войной, в 1940 году, построили новую школу из кирпича, двухэтажную. В самых горах, наверху. И была вокруг неё красивая-красивая литая ограда. Её снесли с Крылатской церкви и огородили школу. А когда в 41-м было прямое попадание бомбы в школу, в ней погибли девушки, женщины трудфронта, которые копали рвы, делали заграждения под Москвой. Крылатские старухи говорили: «Бог наказал! Зачем ограду от церкви снесли?» Но при чём тут девушки? Ведь учились мы – крылатские ученики. Правда, в мае 41-го мы закончили четвёртый класс, а война началась 22 июня.
Я помню осень, панику, эвакуацию. Зимой – сильный холод и голод. Мы, хоть очень голодно жили, но продержались. А некоторые пухли от голода. Пайков в Крылатском не было до 42-го года. А в панике огороды и сады все побросали. Кто бежал, но многие остались. Мама картошку, морковку и прочее убрала. В зиму ели очистки от картошки, потому что с осени к нам поселили солдатиков. Мама их подкармливала. Но с картошки срезала верхушечки, чтобы весной посадить картошку. И крепко-накрепко наказывала: «В подпол не лазить! Весенние семена не есть!»
Мама уходила на работу (по 12-15 часов работала), а я оставалась с двухлетним братиком. Однажды зимой слышу стук в окно. Смотрю, стоит тетя Граня. Худая-худая! А до войны она была полная, высокая. Она держала коз. У неё было шестеро маленьких ребятишек, муж на фронт ушёл. Смотрю, стоит тётя Граня и машет мне: «Открой». Впустила её в дом. Я как раз печку топила, и на плите стояла чуть-чуть недоеденная картошка. А она принесла игрушку от своих детей – собачку на колёсиках.
– Нина, дай пару картошек за игрушку, дети погибают с голоду! Хоть бы на нас бомба упала! Отмучились бы…
А братик Витя, как увидел собачку, схватил, а она лает и тявкает.
– Нет у нас картошки, – говорю я, – мы сами очистки едим. Мама не разрешает лазить в подпол, там семенная.
Она в рёв. Братик в слёзы. Прижал к себе игрушку, не отдаёт. Открыла я подпол и полезла за картошкой. Выбрала покрупнее четыре штуки, вылезаю из подпола, а тётя Граня стоит у плиты и, как собака, облизывает сковородку, где на донышке остатки чуть были. И кастрюльки – языком и пальцем. Я увидела, страшно стало.
– Тётя Граня, вот вам картошка, четыре штуки, и стакан отрубей.
Она меня и Витю целует, сама плачет.
Как через десятилетия представлю эту картину, слёзы текут, спазмы в горле. В войну у неё только один парень выжил, остальные умерли, и она тоже.
Уже в 42-м меня взяла к себе тётя, мамина сестра, на военный завод. НКВД. Строгий. Выпускали военную продукцию для фронта.
В конце 42-го начали в Москве открываться школы. Я жила у тёти на 5-й Первомайской, а рядом была деревянная одноэтажная школа. Детям, которые учились днём, давали в Москве небольшой бублик и конфетку-подушечку. А я работала, получала военный паёк, а училась вечером – не положен бублик. Милые мои потомки! Слёзы, как мы учились! Тетрадей нет, нет ни карандашей, ни ручек. Писали на обёрточной серой бумаге или газетах старых. Углём. А учительница в пятом классе напишет мелом на доске – «Запоминайте!» Кто запомнит, кто нет. Что в памяти останется, тем и грамотен. В 1944 году тетради стали выдавать. Плохонькие. Как же нам хотелось учиться!
В военные годы преподавали инвалиды – без рук, ног или молоденькие студентки. Лишь позже, когда люди вернулись из эвакуации, пришли довоенные учителя. Худенькие, плохо одетые. У многих квартиры в войну позанимали чужие. Они нам объясняют, а сами о своём горе печалятся. У нас один учебник был на троих-пятерых. И работа, и учёба. И спать хочется. Первые годы транспорт ходил редко или вовсе не ходил, вот и мотали километры от школы до дома. Но всё равно учителя нам Боги были! Очень уважали их, слушались. Помогали им кто дровами, кто куском хлеба. В школу бежали, как на праздник!
Получили начальное образование. Остальное навёрстывали после войны. Что такое анатомия, астрономия, мы и духом не слыхивали. Мы были такие глупые, наивные! А наши мамы в Крылатском девочек воспитывали строго. Такие страсти говорили! (Я до семнадцати лет не знала, откуда берутся дети). Помню, мать говорила: «Целовать может только законный муж. Как дашь парню себя поцеловать, сразу родишь ребенка! И калитку дёгтем обмажут! Позор!» И мы верили.
Вот случай. Мне уже 17 лет. Интересная, складная. Стали ходить на танцы в крылатский клуб. Танцевали под баян или пластинку с «Риорита». Из соседних воинских частей к нам приходили военные мальчики. За мной стал ухаживать очень интересный парень, военный. Я ему нравилась, и однажды разрешила ему проводить меня до калитки. А он неожиданно меня поцеловал. Я убежала. Прибежала к подружке Гале вся в слезах. Реву!
– Что случилось?
– Галька, я скоро, наверное, рожу! Ой, позор! Позор!
– У вас что-нибудь было?
– Да, он меня поцеловал!
– Дура! От этого дети не бывают! – хохочет подруга.
И начала мне объяснять анатомию. Она девочка была грамотная, у нее мама врач, объясняла ей, что и как. А я до замужества была запуганная. Уже потом, расписавшись с мужем, не спала с ним две недели. Ну, скажите, не дура? Матери нас в отношении ребят воспитывали строго. А школа ничего подобного не объясняла. Вот и росли мы неграмотными пешками. Но всё равно школу вспоминаю с большой теплотой. И давно любимых учителей никого не осталось. И мои школьные ровесники все ушли…
Когда я смотрю на молодое поколение, мне жутко. Всё есть – обуты, как короли, одеты, сыты. Не хотят учиться! Компьютер и дискотека! Книги не читают! Мне это не понятно. Как же с каждым десятилетием меняется молодёжь! Я помню – чтобы купить хорошую книгу, мы сдавали двадцать килограмм макулатуры. Газеты, бумагу, картон выпрашивали, по всем углам шарили, чтобы на книгу собрать. Ночами стояли на запись, чтобы книгу хорошую получить. Сейчас все магазины забиты книгами. Берут, а читают мало. Молодёжь у нас технически грамотная, хорошо разбирается в аппаратуре, но не читает. Жалко. Всего много, навалом, оттого и интерес пропал.
Сейчас мне пошёл девятый десяток. До недавнего времени ездила летом по два-три раза в Крылатское. Где сейчас канал, автобусная трасса, где кафе чуть ближе, тут стояла моя довоенная жёлтая школа. А вверху, высоко-высоко (я чуть долезла) стояла наша новая школа. Мне захотелось на неё посмотреть, вспомнить детство. А там сейчас какое-то АОО. И научный институт. И свора собак. Меня чуть не загрызли. Еле сползла с горы. Но школу видела! Не такая. И похожего ничего нет. Но та – довоенная, двухэтажная, красная школа живёт в моей памяти. И одноэтажная, посреди села – тоже. Когда я приезжаю на родное место, наплывает столько тёплых воспоминаний! Дети, подростки, учителя… Война и послевоенное время.
Школу-барак в Москве 43-45 годов тоже хорошо помню. Печное отопление. Учитель в пальто, холодно, мел из рук падал. Писали на чём придётся. Запоминали с доски. Серая обёрточная бумага и карандаши. Чернила и ручки появились позже.
Вот такие грустно-приятные воспоминания…
КАК КРЫСЫ УТАЩИЛИ ЗАРПЛАТУ И ПРОДУКТОВЫЕ КАРТОЧКИ
Шёл 1943 год. Конец февраля. Я жила и работала в Москве. На военном заводе. Продукты и хлеб выдавали по карточкам. У меня был подростковый паёк. И зарплату, несмотря на выполняемые взрослые нормы, тоже платили наполовину меньше, чем взрослым.
С конца 1942 года я жила у тёти – метро Измайловская, 5-я Парковая улица. До этого адреса ее дом у метро разбомбили, и их переселили в длинный розовый барак. Человек пятьдесят с детьми. Комнатушки были – клетушки. Метров по 5-7 на семью. Все комнатки досками перегорожены. Нам досталась кухня. Метров пять. Стояла печка, тумбочка, два табурета и большая кровать. А нас четверо: тётя, я, дочь её тринадцати лет, она тоже с нами работала на заводе, и сынишка Шурик, семь лет.
Барак кишел крысами. Как ляжешь спать, они по ногам, по постели ходят. Ноги подожмёшь или сбрыкнёшь, а они всё равно лезут. Потому что остатки ужина или что вкусное – в мешочек, на шею и в кровать. Электричества в бараке не было, жили с керосиновой лампой. Эти крысы всех одолели. И травили их, и дыры забивали, всё равно стаи ходили.
И вот подхожу я к комически-трагическому случаю. Как помню, в конце месяца выдавали продуктовые карточки на следующий месяц. Одна – рабочая, две подростковых и одна детская, на месяц продукты и хлеб. И ещё в тот день мы все трое получили зарплату. А купюры были длинные-длинные. Получилась большая пачка денег и карточек. Радостный день! Мы трое пришли с работы, а Шурик один до вечера всегда был. Радостные пришли! Тётка вынула из сумки продукты, хлеб и крупу, положила на стол, а всю зарплату с карточкам и положила на кровать. Вдруг выскакивает стая крыс, хвать пакет с крупой и хлеб. И в нору! Я и Зойка орём, а одна здоровенная крыса хвать в зубы все карточки и деньги. Тётка не растерялась, схватила вилы (у нас стояли поварские – два острых длинных лезвия на длинной ручке). Тётка хватает эти вилы и за крысой! А она, гадина, эту пачку в нору никак не протащит. Тётя Настя крысу посадила на вилы и в печку. Она в это время жарко топилась. Крыса визжит, мы орём. Тётка крысу пихает в огонь, а сама голыми руками у неё вырвала и деньги, и карточки. Столько радости было!
Запахло палёным мясом, и к нам прибежали соседки.
– Насть, у вас так вкусно пахнет! Вы что, щи с мясом варите?
– Какие щи, вы посмотрите, в печке крыса дожаривается!
У нас столько было хохоту и слёз! Но что интересно, все крысы в бараке сразу исчезли. Ведь до этого случая мы все продукты хранили в баке или кастрюле, прикрыв кирпичом или большим камнем. Так они, гады, всю ночь царапались. А как уснём, они по нас ходили. Мы спали вчетвером на одной кровати. Двое туда и двое сюда. Валетом. Вот они и лазили по ногам. Крошки в кровати вынюхивали. В такой конурочке не повернуться, двое сидят за тумбочкой, двое на кровати.
Как же тётке все были благодарны, что ушли крысы! Но весной появились мыши. Тоже не радость. Но с ними было проще. Мы стекло в тряпочку мелко-мелко наколем и – в муку. Намочим хлеб или зерно и – к норкам. А утром лопаткой выгребали мышек.
И вот ещё комичный случай. Нам с сестрой был положен выходной по воскресеньям – как подросткам. И мы часто ездили в кинотеатр «Родина», что на Семёновской. От Измайловского парка одна остановка на метро. В выходной тётка работает, а мы с Зойкой в кино собрались. Я надела штанишки-панталоны, а они были почти до колен. И мне показалось ещё дома, что что-то шевелится в штанишках. Не обратила внимания. Дошли мы до метро, спустились вниз, сели в вагон (это была конечная остановка). Только я села, как у меня в штанах что-то забегало. Я вскочила и ору на весь вагон. Посреди вагона вывернула штанишки, а оттуда – маленький мышонок. Как начал носиться по проходу! Люди ржали! Хохотали! А я быстрее надёрнула штаны и на выход. Наша остановка. Но от стыда или перепуга мы в кино так и не пошли. Вернулись домой и во все дырки и щели лили дёготь. Но вскоре тётке дали общежитие у метро Бауманская. Там уже не было ни крыс, ни мышей.
Вот такое воспоминание о том, как в войну я с крысами и мышами жила. Когда вспоминаю эту картину, улыбаюсь. А тогда не до смеха было.
МОЙ ДЯДЯ СЕМЁН НИКОЛАЕВИЧ
Это мамин родной брат. Был он намного старше мамы, но сколько ему было лет – не помню. Впервые запомнила его в году 36-м. Он приезжал к нам в село Крылатское в гости. Высокий, стройный, с густой шевелюрой. Брал меня на колени и шутил. Был очень весёлый, общительный. Сидели с мамой за столом у окна и так красиво пели! Оба были голосистые. До войны он часто приезжал к маме.
Я запомнила его рассказы (детская память крепкая), как он воевал до революции в 1914 году, был в плену, трижды бежал, как его держали в яме, подвале, пытали, а он всё равно убежал. Где ехал, где шёл, пришёл к матери в деревню Рязанской губернии весь истощённый, оборванный, израненный, больной. Бабушка его месяц выхаживала. И в 17–20-х годах воевал за Советскую власть. Уже после Гражданской войны был крупным начальником. Кем – не знаю. Когда к нам приезжал, я запомнила его белый китель, белые штаны-галифе, чёрные сапоги и белую фуражку.
Изредка мы с мамой ездили к нему в гости, он с семьёй жил там, где сейчас метро Измайловский парк. Там рядом стояло два деревянных двухэтажных дома, один дом он занимал с семьёй. Его дочка была старше меня на год, и мы дружили.
В памяти сохранилась такая картина. Он в обед приезжал всегда домой, обедать. Пара лошадей, кучер, чёрная пролётка с крытым верхом. Когда уезжал, дядя нам с Валей говорил:
– Ну, садитесь, до поворота подвезу.
Мы влезали в пролётку и ехали, наверное, с трамвайную остановку.
– А теперь марш, бегом домой!
И мы неслись. По характеру дядя был добрый, мягкий, отзывчивый. Как он не попал в сталинскую мясорубку в 37–38 годах, не знаю. Я помню на его кителе довоенные ордена.
В 1941-м ушёл на фронт. Был командиром. Перед его уходом на фронт, жена забеременела. И мальчик Гена родился без него. Мы хором читали дядины письма с фронта. Приходили они очень редко.
И какая несправедливая судьба! Прошёл три войны, плен, испытания, в Отечественную войну прошёл от Москвы до Берлина и обратно… В 1946 году его демобилизовали. Он написал, какого будет дома. Это был выходной день. И мы все с утра вышли его встречать на остановку. А вдоль проходила трамвайная линия и шоссе. Мы стоим, ждём. Вдруг видим, идёт он! С чемоданом, за спиной рюкзак. А сынишке Гене было уже пять лет, он его не видел, только на фото. Ему мать говорит:
– Вон папка вернулся!
Ребёнок как закричит: «Папка-аа!» – и бросился к отцу через шоссе. Дядя стоял по ту сторону шоссе, мы по эту. И мальчик на глазах под колеса! Жуткая картина. С тётей плохо, мы еле соображаем, а дядя Семён стоит по ту сторону шоссе ни живой, ни мёртвый. Его хватил удар, и он вскоре умер. Вот такая жуткая судьба моего любимого дяди. Вскоре и жена умерла. А дом, где они жили, снесли…
Я часто вспоминаю о довоенном времени, дядю Семёна, как они с мамой пели, как он любовался на цветы на окошке – геранями и фуксиями. Как катал нас до войны на пролётке. Грустное воспоминание…
ПАМЯТЬ НЕ ПОСТАРЕЛА
Предвоенные годы. Было счастливое детство.
Жили в селе Крылатское. Свой сад, огород, хозяйство. Куры, козы, поросята. Управлялись со всем. Мама работала в Москве, на кондитерской фабрике. У Белорусского вокзала, где памятник Максиму Горькому, на углу была аптека. Ленинградское шоссе. По ту сторону – гастроном. А за гастрономом – кондитерская фабрика. До войны выпускала очень вкусные конфеты. Меня мама в неучебные дни часто брала с собой. Я видела большие ящики с козинаки, маком, халву и вафли. Кушать на месте можно было, сколько влезет! Брать домой строго запрещено. А бракованные конфеты, вафли своим рабочим выписывали по низкой цене или даже бесплатно. Мама работала бригадиром и часто выписывала брак.
Ох, интересная картина! Мама выпишет несколько мешков брака, а там вафли, шоколадки, орехи, разные вкусности. Привезёт всё это машина (раньше трёхтонки были) к дому, и таскаем на чердак, а там постелены домотканые подстилки. Полчердака засыпали вкуснятиной! Так соседские ребятишки все к нам приходили.
– Тётя Паня, можно, мы у вас немножечко на чердаке посидим?
– Ну, ладно, лезьте, идите!
И начинался пир! Выбирали шоколадки. А вафель столько много было, что мы ими коз кормили. И так до 41-го года.
Когда началась война, фабрика ещё работала. А в конце сентября её закрыли. И начальник сказал рабочим:
– Берите домой продукцию, а то немец разбомбит. Фабрика закрывается.
Я в то время была с мамой. Ну, взяли, она – в сумочку килограмм десять, я – килограмма два. Только стали выходить с проходной, тревога. Всем в подвалы! Куда-то нас загнали, а там красивой посуды полно-полно, помню. Сидели в темноте, может, час, а может, два. Отбой! Вылезаем из подвала. Я свои конфеты держу. Мама тоже. Проходим мимо углового магазина, а там разбой. Мужики и бабы тащат продукты мешками. Конная милиция: «Стоять!» И всех – пах-пах! На месте! Так и повалились с мешками и ящиками! И помню крики: «Оттащить! Оттащить!» И складывали их возле входа. Кто визжит, кто бежит, а мы с мамой быстрее на паровой поезд до Кунцева. Когда проходили мимо памятника Горького, там тоже трупы лежали, то ли жуликов, то ли разбомбленных. Я хорошо запомнила расстрел с лошадей. Сидит на лошади военный, в руке пистолет, за спиной винтовка, и группа солдатиков – охрана и те, кто трупы таскал.
Это была моя последняя поездка к маме на фабрику за конфетами. Таких вкусных я, кажется, до сих пор не ела! В детстве всё вкусно, что сладко.
С конца сентября по ноябрь в Москве была паника, многие уезжали, бросив всё. Грабили квартиры, магазины, ателье, склады, но был приказ Сталина: расстреливать на месте! И правильно.
Такие у меня в памяти остались картины – приятные и жуткие.
Сейчас всё есть. Живи! Но воруют и грабят. Вот на недельку тот бы приказ Хозяина! Сразу бы поутихло. Сейчас бабки и молодёжь по темноте ходить боятся. Дожили! Я помню спокойное довоенное время, у нас по домам никто не лазил. Уходишь, положишь коромысло возле двери – хозяев нет. Никто не заходил. Даже в войну в Москве жили в общежитиях скопом, но воровства почти не было.
Что же за время такое настало? Телевизор страшно смотреть. Одни грабежи и убийства.
Ребята, давайте жить дружно. Не хулиганьте!
НАТАША
Село Крылатское, 1951 год.
Я знала её с ранних лет. В детстве и юности была очень спокойная, симпатичная. Огромные карие глаза и каштановые волосы кольцами. У неё была очень красивая фигурка, ножки, лицо. С 1922 года рождения. Но была дикая, очень парней боялась. Мы, девчонки, все уже были замужем, имели детей, а она ни с кем не встречалась, хотя была старше нас. Мы, подружки – все с 1929-1930 года рождения, везде вместе, стайкой. А она всех сторонилась. Никогда не ходила в клуб, не дружила с парнями, хотя многим нравилась. Но она – работа, дом и больше никуда.
Ей было уже 29 лет, когда ребята на неё поспорили – девочка она или нет. Поспорили на большой куш! Один красивый офицер, Петька, говорит: «Я не я, если её не обработаю. И весь куш – мне!»
И стал он упорно ухаживать за Наташкой. Так красиво ухаживал, обласкивал, что она влюбилась в него. Она без ума была от любви! Первый мужчина, первая любовь! А она для него была только интересный спор. Получил он с ребят за неё куш, походил ещё немного и уехал по службе в Германию. Не женился, как обещал. После его отъезда она поняла, что беременна. Но ни одному человеку до родов не говорила, что беременна. Утягивалась туго шерстяным платком. Встанет зимой к печке и греет спину. Моя мама много раз спрашивала её: «Наташ, признайся, тяжёлая ты?»
– Никакая я не тяжёлая! У меня киста.
И так до родов. Когда у неё начались схватки, я побежала звонить. Приехала карета скорой помощи, и её – в роддом, в Ромашково. А она кричит:
– Я не рожаю! У меня киста!
У неё уже роды начались, еле успели до палаты довести, как она чуть не на ходу родила свою "кисту". Я оставалась с ней, пока не родила. Родилась девочка. Я таких младенцев ещё не видела. Чёрные кудри до плеч и уже длинные реснички. Но родилась девочка плоской, маленькой. Утягивалась мать сильно. У Наташи хотели её забрать, но она ни в какую!
– Мой ребёнок, отдайте! Сама воспитывать буду!
Выписали её на девятый день, привезли домой. Боже! Как же она над своей Танечкой тряслась! Я таких внимательных и сумасшедших матерей не видела. Как она ее любила! Как заботилась! А декрет тогда давали всего на три месяца. А дальше – как хочешь! Она сирота, младшая её сестра уже замужем. Так она ко мне приносила дочку с 4-х месяцев. Сцедит молоко в бутылочки и на работу, в Фили. Восемь часов рабочий день. Обратно неслась, как по воздуху. У меня сыну уже год, да Танечка. Мне помогала мама. Я не работала. Личико у девочки – как куколка! А развернёшь, плоская. Я боялась её пеленать.
К восьми месяцам стала девочка болеть. Дистрофия. Её и тем, и другим подкармливали. Не ела. Желудочек плоский был, и пищевод плохо работал. Никак она её в больницу не отдавала. Когда девочка начала задыхаться, я вызвала неотложку, и её увезли вместе с Наташей ( кормящая мать) в кунцевскою детскую больницу. Была такая на Можайском шоссе, на Багрицкого. Старенькая, двухэтажная. Их положили на 2-й этаж. Старались спасти ребёнка, Наташка её из рук не выпускала. На третий день Танечка умерла. У матери еле её вырвали для обследования и эпикриза. Отнесли в специальную палату, оттуда хотели отвезти в морг. Так Наталья высмотрела, когда никого нет, и выкрала девочку из покойницкой. Положила дочурку себе за пазуху, под больничный халат, порвала простыни и спустилась с девочкой со второго этажа. И бежала между домов в Крылатское!
Я иду в магазин, она бежит навстречу. В халате и на босу ногу. И живот большой! Глаза ненормальные! Я уставилась, молчу.
– Танька умерла… Я её выкрала, не дам ребёнка резать! У тебя ящик есть? Я хочу, пока меня не догнали, похоронить её на кладбище.
У нас был ящик от посылки. Я дала ей. Она быстро-быстро нарядила дочку, одела и одна понеслась на кладбище. Лопатку прихватила, и до вечера её не было. Я от калитки посмотрю, а она там воет над могилкой. Это было лето. Часов в пять подъезжает к дому машина медицинская, там две женщины и два милиционера. Наталья была уже дома.
– Где ребёнок?
– У вас.
– Нет, вы его выкрали. Отдайте ребёнка!
Обыск. Грозили, выпытывали. Не призналась. В доме у неё всё обшарили: чердак, сарай, в саду и огороде. Но на кладбище никто не заглянул. Увезли её в отделение. Держали с месяц. Ничего не доказали. И не судили. Так она многие годы и сидела на могилке у Танечки…
Спустя год после смерти дочки, заявился её соблазнитель. А до этого Наташе рассказали, что он её взял на спор. Она переживала сильно. И вот этот военный хахаль заявился! Ему тоже рассказали, что она родила из-за него неполноценную девочку. И он пришёл виниться. Мы с мамой тогда у неё были.
– Выходи за меня замуж… Дурак я! Не поверил, что ты в 29 лет девочка. Прости меня! Уедем со мной! – молил он её.
Всё напрасно. Прогнала.
– Иди, ещё бери девок на спор! Обо мне забудь! Никогда не приезжай! Уходи!
Так она потом замуж не выходила почти до пенсии. А потом вышла. Помню его – здоровый, высокий пожилой дядька. Сегодня расписались, а завтра у них случился пожар. И он погиб в огне. Она потом чуть умом тронулась. Ей дали квартиру. Немного в ней пожила, продала и уехала на Кубань к сестре, где и умерла.
Сегодня вспомнила эту Наташу, ее влюблённые и бешеные глаза, и кудрявую малышку Танечку, которую она так любила. Трагическая судьба!
ВЕДУ НАРУШИТЕЛЯ!
или
ГОРБАЧЁВСКИЕ ВРЕМЕНА
Был май 1986 года. Накануне вышел указ М.С. Горбачёва о трудовой деятельности, который я не читала. О трудовых доходах, налогах и прочем. На второй день после указа поехала на Тишинский рынок купить зелени, клубники. У меня 31 мая день рождения. И последний трудовой год. Иду на пенсию! Стаж почти 50 лет! Надо что-то купить к столу. Дата! Клубника тогда стоила ещё три рубля, а зелень – копейки.
Поехала я на рынок, вся разнарядилась. Белый костюм, связанный своими руками, воротничок крупный, красивый. Шикарная вязаная шляпа! И даже сумочка вязаная. Вся в кружевах! Сама вязала.
Вхожу я на рынок. Ещё не дошла до прилавков, меня кто-то осторожно сзади трогает. Оборачиваюсь, приятная женщина.
– Извините, я от самого входа за вами иду. Интересно, вы шляпу вязали коклюшками или спицами?
– Крючком.
– А можно посмотреть рисунок? Снимите, пожалуйста. И воротничок покажите…
Я снимаю шляпу, воротничок и ей показываю. Тут ещё женщины подошли, стали вязкой интересоваться, рассматривать, меня хвалить. Я им показываю, объясняю, улыбаемся...
Вдруг грубая мужская рука ложится мне на плечо.
– Гражданочка, пройдемте.
– Куда?
– В отделение! Вы что, указ Горбачёва не читали? С рук на рынке продавать ничего нельзя!
– Да не продаю я! Это моё. Женщины секретами вязания интересуются, я показываю, и указ я пока не читала.
– Ничего не знаю! Вы пойманы на месте с поличным! Пройдёмте!
– Да не продаю я! Это моё, с меня!
– Ничего не знаю, пойманы на месте! Пройдёмте.
Я в слезы! Тут женщины за меня вступились, стали ему объяснять. А он:
– Разойдитесь, разойдитесь! А то и вас, как соучастников, в отделение отведу!
Они сунули мне в руки шляпу и воротничок, и их ветром сдуло. А этот молодой пацан держит меня крепко за руку и в микрофон на весь рынок: «Веду нарушителя! ВЕДУ НАРУШИТЕЛЯ! Поймана спекулянтка!»
У меня поджилки трясутся, слёзы градом, а он опять во всё горло в микрофон: «Веду нарушителя!..» На меня толпа рыночная смотрит, а я реву.
Привёл он меня в отделение милиции Тишинского рынка. А там какие-то клетушки, люди орут, мат, дым, милиционеры хохочут. Такой ор стоит! Привёл он меня к дежурному на допрос. Оскорбление!
– Чего продавала? Ишь, навязала! Говори, сука, чего продала?
– Я ничего не продала, всё на мне, это моё.
– Знаем, знаем мы вас, спекулянтов!
Со мной плохо, вывели меня на воздух, там очухалась, опять допрос.
– Она указ не читала! Вот составлю сейчас протокол и – на работу! Быстро разберутся и уволят!
Я сосу валидол, захлебываюсь слезами…
– Ваш паспорт?
– Я москвичка, на рынок документы не беру…
Кому-то звонил, орал. А у меня в голове одно: «Я в детсаду этом проработала 26 лет. УВОЛЯТ! Позор! И не докажешь!»
Составил он протокол с моих слов, записал данные и отпустил. Еду домой в полуобморочном состоянии. Приехала. Звоню сыну. Реву взахлёб. Сноха с сыном меня успокаивают, берут такси и едут туда. Час доказывают этим блюстителям, что я не спекулянтка, ничего не продавала, что я заслуженный ветеран, имею грамоты, медали. Глухо!
– Протокол ушёл к начальнику, а он будет утром в девять. Приезжайте к нему, – лишь был ответ.
На следующий день дети работали, я поехала одна. Взяла для убедительности свои награды. Грамоты, заграничные дипломы и кучу ещё других убедительностей. Приехала. Трясусь. Стучу, вхожу. Сидит приятный майор, лет сорока. Внимательно выслушал, рассмотрел мои награды, грамоты, многолетние поздравления из ЧССР… Удивлённо посмотрел на меня.
– Вот олухи! – и… матом.
Взял трубку, на кого-то кричал. А потом звонит секретарю:
– Сорокиной документы ушли?
– Нет. Ещё тут.
– Быстро ко мне! Давай сюда! – и при мне жжик-жжик их в клочья. – Тоже мне, поймали нарушителя-спекулянта!
Смотрит на меня и улыбается. От сердца отлегло.
– Успокойтесь. Езжайте домой. Этого олуха накажу! Но больше никогда сюда с кружевами не приезжайте.
Домой я неслась счастливая! Вот такой был день рождения. 55 лет! Не забудешь...
И вот прошло семь лет. Уже Горбачёва сняли, СССР развалился. И однажды в субботу, в 1993 году, я случайно попала на этот Тишинский рынок. Надо было головки к ключам подобрать. О, Боже! И чего я там ни увидела! И чего там только не продают с рук! Хоть атомную лодку покупай. И чем тут только не торгуют! И всё открыто, на руках, на прилавках какого только барахла нет! И называется всё заморским словом – бизнес. И в милицию не тащат, в микрофон не орут: «Веду нарушителя! Веду нарушителя!»
Как вспомню, что меня пацан-мильтон чуть не за шиворот волок… Больно. Обидно. Спасибо тому майору. Поверил, не опозорил. Вот такой был закон Горбачёва в 1986 году. С благодарностью вспоминаю того порядочного майора.
Вот как времена меняются. Двадцать пять лет прошло, а горький осадок остался. Это моя горькая память. Но есть память и о добрых, хороших делах милиции. Как-нибудь и это опишу.
2011, ноябрь