Интервью газете "Комсомольская правда" (Казахстан) 10 ноября 2000 года
Светлана Гаврилова:
В последнее время информацией о нем просто запестрели российские СМИ. Известный московский журналист Дмитрий Быков не поленился прилететь из Москвы в Джезказган и опубликовал свои впечатления о Юрии Грунине, члене Союза писателей Казахстана, в российских женедельниках "Вечерний клуб" (июль 1999 года), "Собеседник" (август 1999 года, №30) и "Огонек" (ноябрь 1999 года, №35). Но много ли казахстанцев знают этого человека с удивительной биографией?.
Юрий Грунин:
- Статьи Дмитрия Быкова обо мне пестрят комплиментарными журналистскими преувеличениями, приведшими меня в смущение. От камня, упавшего в пруд, расходятся круги по воде.
После статей Быкова мне звонили из Останкино, с московского телевидения - спрашивали, согласен ли я на их приезд, дать интервью? Мне пришлось отказаться, я не мастер разговорного жанра, и красоваться на телеэкранах старческими морщинами, сединой и лысиной не хочется. Иное дело - печатное слово!.
Что касается того, что я "малоизвестен" в Казахстане, - я как-то об этом не думал. А кто у нас из русскоязычных поэтов Казахстана "многоизвестен"? Спросите любого среднего читателя - он, кроме Олжаса Сулейменова, никого не назовет. Но Сулейменов живет и работает в Италии.
Я же с 1960 года был неприятно известен казахстанским издательствам и редакциям: всесильные органы того времени не рекомендовали публиковать мои произведения.
Вокруг моего имени расцветали легенды - одна другой отвратительнее. Это была тайная, теневая, позорная известность сплетенных сплетен - камни в мой огород с кругами по всей республике. Прошло тридцать лет.
Сегодня я взялся перелистывать номера казахстанского литературного журнала "Нива" с начала его существования - с 1991 года. Мои стихи, статьи и проза опубликованы в 12 номерах журнала, а вступительные статьи к произведениям рекомендуемых мною литераторов - еще в 6 номерах. Кроме того, я являюсь автором книги стихов "Пелена плена" (Алма-Ата, 1993), "Моя планида" (Алма-Ата, 1996) и повести "Спина земли" (Астана, 1999). Не так уж много я предлагал в печать, чтобы быть известным. Сегодня все читают детективы и сексуальные романы. Стихи и прозу о лагерях почти никто не читает.
- Основная тема вашего творчества - плен, куда вы попали во время войны. Как это случилось? Как дальше сложилась ваша судьба?.
- Предполагать, что основная тема того, что я пишу, - плен, было бы ошибочным. "Пленные" строки складывались в течение трех лет (1942-1945 гг.) по местам моего пребывания в неволе. К теме плена я лишь иногда возвращался в более поздние годы. А вот десятилетнее пребывание в советских лагерях после плена все годы искало и находило свое отражение в стихах, поэмах и прозе. Основной же темой всегда оставалась моя жизнь: лирика (гражданская и интимная). Плен - это нелепый поворот моей судьбы.
Май 1942 года, Северо-Западный фронт, Новгородская область. Пехотный полк 55-й стрелковой дивизии - полк, преобразованный из недоучившихся курсантов дивизионной школы младших командиров.
Наступление на деревню Васильевщина, занятую противником, захлебнулось встречным огнем. Из остатков роты, вернувшейся на свои позиции, сформировали взвод, этот взвод на следующий день пошел вперед в направлении невидимой нам деревни. Мы пробирались по пустому полю, не засеянному в этот зловещий год, то короткими перебежками, то ползком, противник вешал над нами осветительные ракеты. Мы, которые с винтовками, были в первой цепи. Позади нас шли автоматчики. Они как бы прикрывали нас, но мы знали, что по отступающим без приказа автоматчики открывают огонь. Вероятно, первая цепь продвигалась быстрее, чем рассчитывала наша артиллерия: мы оказались их мишенью. Последнее, что я увидел впереди себя, - взрыв, похожий на огромный огненный веник. Звука разрыва я уже не слышал.
Очнулся я на рассвете следующего дня от холода и боли в ушах. Какая-то вялость во всем теле. Сначала вернулось зрение, потом слух - услышал немецкую речь. Оказалось, что я лежал в десятке метров от позиций противника. По всей вероятности, взвод попал в плен или отступил, оставив меня на поле боя. Меня подобрали штурмовики эсэсовской дивизии "Мертвая голова", направили в прифронтовой рабочий лагерь военнопленных в деревню Малое Засово.
Лагерь с 14-часовым рабочим днем занимался ремонтом прифронтовых дорог, постоянно разрушаемых советской авиацией и артиллерией. Моя фронтовая жизнь продолжалась, но уже в неволе, по другую сторону фронта. За три года плена мы прошли пешком по дорогам Новгородчины, Псковщины, Белоруссии, Латвии. Потом нас увезли - через Литву и Польшу - в Германию. Немецкий город Киль, английская зона
оккупации Германии, май 1945 года. Городок Хайлиген Хафен, англичане разместили нас в немецком поместье на берегу Северного моря, работать не заставляли, зачислили на свое солдатское довольствие, где в ежесуточном пайке были и шоколад, и сигареты, и даже туалетная бумага, на которой я смог записывать стихи, сложенные в годы плена.
Через немецких переводчиков английское командование намекало, что нас ожидают лагеря в Сибири, и предлагало нам службу в колониальных войсках британской армии с последующим получением английского гражданства. Но я, русский графоман с циклом стихов о фашистском плене, должен был вернуться на Родину - даже ценой лагерного срока. Не нужен мне берег британский, и Англия мне не нужна.
Лишь 6 августа 1945 года в поместье прибыла колонна грузовиков с советскими солдатами, и нас отвезли в советскую зону оккупации Германии, в город Бютцов, в репатриационный лагерь.
Там нам дали бумагу и чернила, разрешили в неограниченном количестве писать письма родным. И я ежедневно отправлял родителям солдатские треугольники с текстами "пленных" стихов, чтобы они сохранились до моего возвращения. Конечно, все письма проходили военную цензуру - так начальство лагеря узнало, что я поэт.
Из тюрьмы меня вскоре вывели в расположение советской танковой дивизии, где теперь размещался дивизионный клуб, и я стал художником этого клуба, жил в отдельной меблированной комнате, имел мастерскую, где выполнял "наглядную агитацию" для подразделений всей дивизии: уличные портреты Сталина и Жукова, лозунги о народе-победителе и т. д. Работы было много, мне постоянно напоминали, что я должен искупить вину перед Родиной и через год вернуться домой.
И вдруг все изменилось: 24 августа 1946 года меня препроводили из клуба в тюрьму. Допрашивали по ночам, а днем не давали спать. Следователь придумывал мне разные идеологические преступления. Зная, что имеет дело с художником, он обвинял меня в том, что я рисовал в плену портреты Гитлера. Следователь просто не знал, что у немецких солдат на фронте были радио, газеты и журналы, выпуски киножурналов. И никаких - ни рисованных, ни фотопортретов Гитлера не было.
Я отбивался как мог, не хотел подписывать сочиненные следователем протоколы допросов. На следствии меня не били. Мой следователь просто уговаривал: подпишите, и пойдемте спать! И я, доведенный многосуточной бессонницей до состояния сомнамбулизма, апатично подписывал свои монологи, придуманные следователем, - лишь бы отвели спать! На рассвете меня уводили из кабинета следователя в мою одиночную камеру, я успевал раскатать свернутый на полу матрац, лечь лицом вверх, лицом к горящей лампе, как положено по распорядку, но раздавался сигнал подъема, матрац свертывался, я садился на него лицом к дверному глазку и был обязан сидеть, не закрывая глаз.
А другой, сменный, следователь придумал мне другое преступление. Спросил, знаю ли я власовский гимн, и настаивал на подробном ответе. Я рассказал, что в 1944 году в Латвии наш лагерь был радиофицирован. Я слушал какую-то передачу из Германии - провозглашение власовского манифеста на собрании командования РОА - русской освободительной армии. Перед закрытием собрания они пели пенсю "За землю, за волю". Я узнал эту песню - из советской оперы "Тихий Дон" по роману Шолохова.
Следователь предложил мне вспомнить текст песни и написать его на отдельном листке своей рукой. Еще не чувствуя подвоха, в полусонном состоянии я записал первый куплет, который знал с детства: я любил эту оперу. Но дальше первого куплета не вспомнил. Следователь предложил мне расписаться под ним.
Я отказывался - доказывал, что не могу этого делать: это же не мои стихи! И тогда он тихо и ласково произнес: "Подпишите, и мы не тронем ваших родителей". Лишать свободы своих родителей я не мог - подписал под строчками стихов свою фамилию, смутно понимая, что из меня лепят автора мифического власовского гимна, которого, по всей вероятности, вообще в природе не было, коли они пели песню из советской оперы.
. В октябре 1946 года меня приговорили к 10 годам лишения свободы с отбыванием срока в общих исправительно-трудовых лагерях с последующим пятилетним поражением в гражданских правах.
После отбытия срока, после освобождения из ссылки и снятия судимости в 1960 году я обратился с письмом к Хрущеву с просьбой о пересмотре моего дела. Затем был направлен джезказганским КГБ в командировку - в КГБ Алма-Аты, куда из Москвы переслали толстую папку протоколов допросов с надписью "Хранить вечно".
Я с изумлением узнавал собственную подпись 14-летней давности под монологами, которых не произносил, - признания в действиях, которых не совершал. Обвинение в написании власовского гимна с меня сняли, следователь даже посмеялся над этой "заляпухой". Сняли с меня и службу в немецкой армии. Следователь пообещал реабилитацию, "если утвердит Москва".
Москва не утвердила: по статье Уголовного кодекса РСФСР само пребывание в плену у врага есть тягчайшее преступление и реабилитации не подлежит. А справку о снятии судимости, то есть прощение за это преступление, я уже имел - и считался несудимым. Абракадабра какая-то!
- Ваша новая книга "Спина земли" стала сенсационной в части трактовок многих исторических событий, в части личных откровений. Почему вы пошли против течения?.
- Не я пошел против течения - течение пошло против меня, против граждан своей страны, предписывая, как нам жить, во что верить, а во что не верить. Может быть, просто раньше других я понял политику, проводимую советской системой: не государство для человека, а человек для государства.
- Вы называете себя русским графоманом. Почему не писателем?.
- В 1966 году известный московский поэт Виктор Кочетков написал мне: "Спасибо за
"Пелену плена". Книга у вас получилась самобытнейшая. Не знаю, есть ли в мировой
поэзии другая книга стихов, от первой до последней строки посвященная мукам
плена". Бесперспективно, тайно складывать стихи в течение трех лет в условиях
военного плена, при полном отсутствии читателей - что это, объективно говоря?
По-моему, это графомания. И в советских лагерях, где режим был еще более
строгим, у меня в течение десяти лет складывались стихи, что было вообще
запрещено, - это хроническая графомания. Что и отмечено в моей поэме "По стропам строк":
Я тоже из того же теста,
мне тоже мил самообман.
Стихоречивый хроник с детства -
гром-граммофон, гном-графоман.
О, эта смутная минута -
реальность в выдумке топя,
мечтать, что нужен ты кому-то,
коль напечатали тебя.
Все годы опалы, не имея изданных книг, я не мог даже в душе считать себя
писателем. Но и получив членский билет Союза писателей СССР, не мог вслух
сказать: я - писатель.
- Ваши последние книги изданы необычно. Расскажите об этом.
- Книги, изданные в Казахстане, имели избыточный тираж: "Пелена плена" - 5000,
"Моя планида - 3000, "Спина земли" - 1000. Они до сих пор не распроданы.
Следующие две книги - поэма "По стропам строк" и книга стихов "Предсмертие"
изданы в России тиражом 100 экземпляров. На титульных листах обеих книг
обозначено: "Дочерииздат", Томск, 1999". А на последней странице - "Обложка
работы автора. Приватное издание и компьютерное обеспечение Юлии Юрьевны
Груниной". По 70 экземпляров дочь привезла мне, и я обеспечил ими друзей -
джезказганских и московских. А по 30 экземпляров Юля оставила для своих друзей.
- Вы удивляете читателей не только серьезной прозой и поэзией. Не секрет, что
многие женщины Джезказгана называют вас плейбоем, и это еще мягко сказано. Как
же случилось, что до сих пор вы один?.
- Ну, что говорят про меня женщины - это просто преувеличение. Женщин в стихах у
меня было больше, чем в жизни. Эти стихи о сочиненных женщинах и о сочиненной
любви я читал публично, они печатались в газетах и журналах, давая повод досужим
читательницам додумывать мою биографию, как следователь додумывал мне авторство
"гимна" Власова.
Неволя меняет психологию человека не к лучшему, и я не смогу быть объективным в
затронутых вами вопросах.
Многолетнее круглосуточное общение с людьми, которых я не выбирал, приводит
человека к мечте об одиночестве. А редкие случайные встречи с женщинами в
условиях неволи деформируют само понятие любви.
Мужчина, как многие самцы животного мира, полигамен. Это подтверждает ислам. В
процессе узнавания друг друга вступление в брак кажется привлекательным.
Постепенно супружеские отношения тускнеют от постоянного вынужденного общения,
но появившиеся дети вынуждают сохранять семью (впрочем, по современной
статистике, одна треть браков заканчивается разводами).
В вашем вопросе я улавливаю сочувствие ко мне: "до сих пор один". Последние два
десятилетия я живу один в однокомнатной квартире - это необходимо для моего
режима жизни и литературной работы: приходится соглашаться, что я все-таки
писатель, мне 80-й год, у меня впереди небольшой икс времени, в котором мне
хочется пребывать в одиночестве.
Мать двух моих дочерей - моложе меня, носит мою фамилию, живет неподалеку, мы
постоянно общаемся, имея общие духовные и бытовые интересы. Дочери проживают в
России. Все о'кей.
- Ваши эротические стихи - дань моде или кричащей плоти?.
- В 1936 году в 15-летнем возрасте я имел удовольствие читать бесцензурное
дореволюционное издание Баркова - поэму о Луке. Моды тогда еще не было, а
кричащая плоть была. С тех пор время от времени пишу стихи такого рода. В юности
читал их в узком некомсомольском кругу, девственницы после этого влюблялись в меня.
В 90-х годах пару стихотворений напечатал в московских мужских журналах. Сейчас
я подготовил обложку "Бес в ребро" для книжечки в 36 страниц. Стихотворения
эротические у меня чаще всего иронические. Вот одно из них:
Бермудский треугольник.
Мне не резон вникать в талмуды:
мне на роду гореть в аду
за то, что я стремлюсь в Бермуды -
и там спасусь, не пропаду!
Сижу с тобой, как робкий школьник,
меня испепеляет страсть:
я в твой бермудский треугольник
хочу отчаянно попасть!
Молю о том ежеминутно:
дай мне возлечь на твой амвон!
На сердце муторно - бермудно,
и звон в ушах - бермудозвон.
Я терпеливее верблюда.
Я просто верю в доброту:
ты впустишь, я войду в Бермуды
и там бермудрость обрету.
- Ведете ли вы дневник?.
- Большинство моих стихов и есть вид дневника.
Не жалуясь, никак не протестую.
Я прожил жизнь, но в суть ее не вник.
Лишь написал и сжег стихов дневник.
И сам сгорел впустую.
- Как вы работаете над стихотворением или повестью, меня интересует сам процесс:
нужна ли для этого особая обстановка и так далее.
- Пишу, как все европейцы: по горизонтали с верхней части страницы, слева
направо. Шутка, как сказал бы мой тезка Никулин.
В стихах даже самую стоптанную тему нужно преподнести в крепкой форме личного
отлива: короткие строки, четкий ритм, богатые оригинальные рифмы, звучные
аллитерации - чтобы твое авторство узнавалось и без подписи, просто по той
полифонии, которая невольно приводит читателя к запоминанию содержания. Такие
стихи могут конструироваться даже при хождении по улицам, лишь бы в одиночестве
и чтобы никто не приставал с пустыми вопросами "как здоровье?" или другими
беспредметностями. А дома все записывается, отрабатывается до звона - в
рукописи, а потом проверяется на глаз и слух в машинописи.
А с прозой труднее. Тему можно вынашивать и на улице, и где угодно, хоть в
ванне. Но для одевания темы и сюжета в грамматические словосочетания нужна не
улица, а большой проток времени - в одиночестве - за столом над страницей. Тут
приходится думать и о читателе: для кого пишешь, для чего пишешь. И уже
предвидишь, как иной читатель будет огрызаться, но ты не приспосабливайся к
нему, пиши не ему в угоду, а в угоду себе.
- Как вы воспринимаете критику в свой адрес? Я знаю, что серьезных критических
разгромов не было, но наверняка вам звонят или что-то говорят при встречах.
- Как-то неловко отвечать на этот вопрос. Отзывы о повести "Спина земли" в
джезказганской газете и в "Огоньке" были комплиментарными. О стихах - и в
периодике, и из телефонной трубки - тоже хорошие отзывы. Дурных телефонных
претензий уже года три не было.
А вот на мою журналистскую деятельность, на политические взгляды не раз
огрызались в газетных статьях авторы, которых я в душе, не вслух называю
сталинистами. Это люди моего вымирающего поколения. Я их понимаю, не обижаюсь и
в споры не вступаю.
- Боитесь ли вы смерти?.
- Спокойная целенаправленная подготовка к смерти вошла в режим моей жизни.
Сортирую написанное, уничтожаю случайное и среднекачественное. Сокращается
количество отправляемых писем, сокращается круг знакомств, освобождается время на
чтение литературы нужной мне тематики для дальнейшей работы над рукописями, хотя
понимаю, что многое останется незаконченным.
Мысли о смерти совершенно не мешают мне радоваться ежедневной жизни. Не хотелось
бы насильственной смерти. Храню письма, полученные по почте в разное время от
трех разных авторов-джезказганцев, - с руганью, с проклятиями, с обещанием
повесить (в одном письме), убить (в двух других). Это - обратная сторона моей
газетной свободы слова. Одно письмо - с фамилией и именем, второе - с фамилией,
именем и адресом, третье - только с именем. Я этих людей не знаю.
По характеру я рационалист: никогда ни о чем не жалел, не жалею. Ведь что
случилось, то уже случилось. Нужно перешагнуть и жить дальше. Из случившегося
можно делать выводы для себя на будущее, но жалеть о чем-то - напрасная грустная
нагрузка на сердце. Я от этого свободен.
Записала Светлана ГАВРИЛОВА.
Джезказган.