Сердце наше – кладезь мрачной:
Тих, покоен сверху вид;
Но спустись ко дну…ужасно!
Крокодил на нём лежит!
К.Н.Батюшков, «Счастливец»
Моя Москва
(вместо пролога)
В переходах метро
воздух спешки и беглых свиданий.
Я дышу им одна, —
я в Москве постоянно одна.
Здесь меняется смысл
расстояний, знакомств,
расставаний,
Здесь значительно ближе Америка, смерть и Луна.
Я ныряю в Москву
с Ярославского серого камня.
И плыву торопясь,
задыхаясь, — нестильно плыву.
То ль Москва холодна,
широка, глубока, — велика мне,
То ли с берегом прежним
я, робкая, связи не рву.
Прежний берег, прости. — Хоть на время пусти,
не мешай мне
Редуцировать «о»
и менять предложений покрой.
Но избыточность гласных урезав, я все же чужая —
Здесь согласные тоже,
похоже, породы другой.
В переходах метро
я ищу невозможных знакомых, —
Засыхают венки
самодельных сонетов и слов.
Здесь гораздо трудней
пешеходам подняться до конных,
Здесь значительно проще,
гарцуя, сорваться с мостов.
От метро до метро
я разучиваю расстоянья, —
Стать бы кротче:
короче —
Не станут, хоть все ископыть,
Может быть, только здесь,
в одиночестве и покаянье,
Я смогу, наконец, все измены себе - искупить.
1
Настоящий полковник
Ярославский вокзал – пограничное Леты пространство,
Проводницы – Хароны строги, отрешенно-белы,
…Я спешила к вагону – воротам в мое постоянство,
Проводницыных лиц узнавая простое славянство,
Я на поезд до Вологды шла из Москвы-кабалы.
Ах, Москва, колыбель обучения гениев юных,
Для неюных, бездомных, не вольных – усталость и плен.
…Сколько раз мне хотелось на все на дела мои плюнуть
И поехать на Красную площадь, где яркие люди
Беспроблемно и шумно обходят открыточный Кремль!
И усталости не было б, словно в безоблачном детстве,
Словно с мамой и братом идем в «Детский мир», а кругом -
Интересно, до пуговки всё до чужой интересно,
И особую песню, Москвы моей детскую песню,
Я бы пела, не чувствуя город холодным врагом.
…А сегодня, закончив мытарства бумаг- документов,
Заковыристых подписей, явок, стыковок, имён,
В остывающем вечере пыльного жаркого лета,
Я торила свой путь по перрона асфальту прогретому,
И, похоже, мой путь был вполне и вполне проторён:
Нас скопилось немало. В вагон не пускали: не время.
Мне хотелось упасть прямо тут и чуть-чуть полежать.
Но, боюсь, что тогда бы носильщиков грубое племя
Повезло бы по мне, моим стонам усталым не внемля,
Свою страшно ручную колёсную крупную кладь.
…Он прибился к толпе нашей тихо стесняясь и боком,
Настоящий полковник по звёздочкам, скромен, один,
Он тащил крокодила: под мышку засунут глубоко,
Обводя пассажиров
пластмассовым джунглевым оком,
Был и зелен, и длинен игрушечный тот крокодил.
…Наконец-то пустили. Вагонную тишь разрушая,
Мы втекли в промежутки дверные сквозь тамбура щель,
Каждый знал, что теперь до утра ничего не решает:
-Ваше место. Билетики. Денежки, сдача, постель.
…И когда по купе все уже растеклись, и понятен
Стал пасьянс, что слагался на эту недлинную ночь,
Крокодилий полковник, в смущеньи гражданском приятен,
(что-то было фатальное лишь в крокодиле примятом)
В нашем пятом купе всем готов был хоть чем-то помочь.
Мы, усталые женщины, тихо его оглядели,
Незнакомые женщины стали втроем заодно,
И заснул крокодил, и беседа, как нить из кудели,
Заструилась, мотаясь на времени веретено.
Поначалу тихонько:
- Чайку?
- Угощайтесь!
- Взаимно!
- Не мешаю?
- Да что вы!
- Спасибо, поставьте туда.
- Вам когда выходить?
- Я – Василий.
- Мы- Светы.
- Марина.
- Мне до Чере…
-Мне тоже.
- Мне – ближе.
-Мне – Вологда-гда.
Поезд скорость набрал, веселей застучали колёса,
Появилась на столике разная общая снедь,
И под стрёкот колёс поскакали вопрос за вопросом,
От полковника выплыл коньяк, шоколад, папиросы,
Дамы мыслились дамами… Стало уютно сидеть!
Крокодилий полковник, смутясь, рассказал, как в игрушках
Выбирал для старинной знакомой московский презент.
- Представляете, был ещё больше такой крокодилище –
с пушку!
Только я побоялся, а вдруг не оценит подружка…
Чувство юмора… Как-то неловко… . И я уже сед…
Рассказал нам полковник, что в городе всех металлургов
Отыскался любви его первой потерянный след,
По делам проезжая, увидеть он вздумал подругу,
И везет ей в подарок вот эту зелёную штуку,
Потому что у дамы давно уже, видимо, внуки,
И окажется кстати из юности этот привет…
«Не случилось с той девушкой милой искомого счастья.
Вот, везу ей на память о прошлом подарок зубастый».
…Мы втроём хохотали. Полковник взметнулся в сомненьях:
Может, зря это он, лучше было бы скромную мышь…
Мы же трое сошлись в своих мненьях и пламенных прениях,
Что, конечно же, мышь – это хуже: не то вдохновенье,
И не то состояние мышью простой пробудишь…
Наш полковник затих, призадумался, сделался строгим,
Рассказал, что когда-то был весел, и страстен, и зол,
И горячие точки его не пугали, дороги
Не томили длиною, и женщины лишь недотроги
Вдохновляли, - гордячки, чужие, и многих, и многих
Он не вспомнит уже,
только первую лютую боль…
Рассказал, что давно не лелеет гордыни пороки,
Рассказал, что теперь не воюет, что нужен «в верхах»,
что Ульяновск его избирает на новые сроки,
эти сроки ему – как повинность, как зеку уроки,
а о подвигах бывших – забыл уже, как о грехах…
- И теперь я играю в войну за какие-то квоты, -
Я не нужен стране! – патетически он говорил, -
В этой новой России я продан врагам на работы:
Настоящий полковник, игрушечный, как крокодил…
…Мы его утешали. Мы, разные, были едины:
Он всё тот же герой, - боевой, молодой, и поэт,
Потому что везет, несмотря на контекст и седины,
Самой первой любви столь огромный и «жоркий» привет!
И когда уже поезд пронзил Ярославскую область,
И когда уже свет ночников потихоньку угас,
Мы решили, что надо продолжить полковничью повесть,
Нашу общую, с давним сюжетом, открытую повесть,
Где когда-то любили, а значит, любили и нас.
Вот одна из нас, первая, в платье бордовом и длинном,
Потянулась, как кошка, свернулась с ногами в углу,
Поднакрасила губы – прилюдно, бесстыдно, невинно,
Развернула духи, а духи эти пахли полынью,
И прохлада полыни была в глубине ее губ…
- Мне, - сказала, - не больно уже, не стыдно,
Мне, наверное, время пришло остынуть,
А тогда…
2
Баллада о женском платье
…Революционен был год мой семнадцатый!
«Низы не хотели, верхи не могли».
И чад учредительного соцарствия
Закончился тем, что сожгли корабли
И те, и другие: ни вверх, ни вниз
Нельзя было выехать, - не было виз
Ни в детство восточное, ни в юность западную,
Сидела я посреди семнадцати лет и плакала.
А тот, на кого возлагались надежды –
Переоделся в чужие одежды,
Удрал, как Керенский, в женском платье,
Оставил царствование – вот те на те вам!
Бежал, причитая: «Я женщина, женщина!»
И была любовь, как страна, искалечена.
Лучше бы врал, что шпион немецкий, -
Судила бы по законам военного времени,
Или вернулась бы в полноценное детство,
Не мучаясь долго ответственности бременем,
В родительский монархизм с империализмом,
А тут – такая вот идиотическая харизма.
Потом начались преобразования,
Из которых вышла я - сама не своя:
Культы личности, войны, разоблачения
И иные трагические развлечения,
Но главное, чего не могу понять я,
Почему на мне до сих пор красное платье,
Которое я носила при нём?
Неужели всё еще греюсь
революционным огнём?
…Рассказ закончен, женщина вжалась в ночь,
Выпили чаю…Чай как-то не смог помочь.
В чем? Помогать, ей-богу, и не в чём…
Следующая птица готовилась
стать певчей.
Следующая, какая-то призрачная и прозрачная,
С чем-то блестящим в ухе и на запястье,
Странная Следующая - сказала: «Я тоже о мрачном.
Хотя – кто его знает? может, это и было счастье».
3
Баллада о белых цветах
Те белые, с розовой тайной в бутоне,
Опять зацвели по дорожным карьерам,
И медленный коршун все стонет и стонет
Над тем пепелищем, где лето сгорело.
А белые, с розовой смертью в бутоне,
Опять заполняют собой ложговины.
Кто осенью этой заснет и утонет
В том запахе тленном, едва уловимом?
…В ту раннюю осень, в то позднее лето
Я все понимала в пришедшей печали:
Мне было так мало коротеньких лет, но
Так искренне коршуны в небе кричали,
Чернела вода в берегах красноглинных,
И тише текла по излучинам к мели,
Клесты кочевали по диким калинам,
На тощих черемухах тучей галдели,
И северный ветер все чаще осины
Ходил обирать, и потрепывал сосны,
И небо уже с выражением зимним
Смотрело, и солнце светило серьезно…
Но вечер был ярок, но вечер был жарок:
Те белые мне приносились в подарок,
И, после холодного дня воскресая,
По снежным цветам я ходила босая.
И цвел предо мной, от восторга немея,
На велосипеде мой юный Ромео.
…Но как-то — я помню! — холодная морось
Накрыла селенья. Размякли дороги. Я ждать не хотела,
Я знала, мы порознь
В тот вечер, поскольку дороги размокли,
Поскольку ко мне — по пескам — не проехать,
Поскольку сама я велела не ездить,
Пока не затянется в небе прореха —
Найти утешенье в домашнем аресте.
Я ждать не хотела, я свет погасила,
Осталась, прехитрая, в платье линяном,
(Мол, вовсе не жду), и, опомнившись, силой
Себя от ночного окна прогоняла.
А дождь перестал. Не спалось, не дышалось.
Помучившись, встала, оделась и вышла.
Бреду, и какая-то кроткая жалость
Во мне зашуршала голодною мышью.
…А дождь перестал. И луна накалялась,
Сквозь серое марево силясь пробиться,
А мне все шагалось деревней, шагалось,
И вдруг приковало — не остановиться…
…Мне вдруг показалось, что ОН через поле,
Минуя мой дом и мое ожиданье,
Проехал, быстрее укрыться пытаясь,
И было в пути его что-то слепое,
И страшное что-то, и тайное…
Я кинулась следом, но я не успела
Догнать. А успей я, а заговори я —
Сокрылся бы он в том огромном, том белом,
В том пр;клятом доме у старой Марии?
…Мне было досадно и странно, не боле:
Идет на свиданье внучатый племянник
К забытой старухе. — Поставит ей чайник?
Гостинцем побалует? дров переколет?…
Так, видно, не зря мне сегодня не спится:
Сырые дороги не зря сторожу я! —
И мокрой совою, бессонною птицей,
Летела домой я, почти торжествуя.
Гадая, останусь ли дольше в опале,
Ждала я, ждала до глубокого часа,
И все ожидания угли опали,
Когда он в окошко мое постучался.
…Те белые, с розовой тенью в бутоне,
Сырые и свежие, пахли и вяли
В моих волосах, на полу неметеном,
В зеленом ведре, на цветном одеяле…
…Тогда я его ни о чем не спросила, —
Очнулась, когда уже ночь поредела. —
Зачем его тайно к Марии носило —
Какое мне дело? Какое мне дело…
Гораздо важней, что погоде назло и
Пескам вопреки, колесу в назиданье
Уже срифмовалось последнее слово
Его обещаний — с коротким признаньем.
Гораздо важнее, что кончилось лето,
Что скоро опять собирать чемоданы,
И скоро ходить начинать по билеты,
Замучиваясь в расписания данных,
Всю долгую зиму прилежно учиться
Крутить в мясорубке тягучее время…
А летом оно, окаянное, мчится
Короткими строчками стихотворенья.
…И пачкала губы я спелой калиной,
И в черное зеркало-заводь гляделась,
И стыла вода в берегах красноглиных —
Ей в Белое море совсем не хотелось…
Хандрой предотъездной, неволей больною
Остаток тех дней был привычно пропитан,
И вдруг прокатилось холодной волною:
Мария убита! Мария убита!..
…Нашли ее дня через два, и скорее
Догадками вспенился стрекот сорочий:
Что смертью она умерла не своею,
И что умерла она ночью, той ночью…
Что тело нашли очень странно, — под домом,
В подполье, под старым холодным чуланом,
Что люк был открыт, что в рубахе посконной
В которой спала, навсегда почила она…
…И были какие-то встречи, дознанья,
И поиск мотивов, и разные сплетни;
Решили в итоге, что все же сама она
Как-то убилась, что надо уметь, мол,
Что к ней уж давно, кроме верной соседки,
Никто не заглядывал: не открывала.
…А мне в полутьме подмигнул Достоевский,
Как страстному Герману — старая Дама…
А тройка с семеркой
И Сонечка с Лизой
Запели, запрыгали через канавки,
А туз развалился — котом на карнизе,
А Герман лохматый — с земли ему тявкал…
И спешно в безумии юность покинув,
О том — никому, ничего и доныне!
Но смертно люблю в сентябре, по могилам —
Те белые, с розовой мглой в середине…
И нет уже больше тех аэродромов,
Куда самолёты летали за мною, -
По старой железной дороге огромный
Наш поезд несет нас другою страною.
Романтике неба закончился срок,
На бывшей на взлётной – сосна и песок…
Полковник вздыхал. Он, наверное, помнил
Десятки малюсеньких аэродромных
Площадок, а может, он просто устал…
Но сделалась женщина третья грустна:
- Не спите? Я тоже хочу рассказать!
…Рассказ налетел, как в июне гроза.
4
Баллада об оранжевой обезьянке
Дамы и господа!
Это должно было бы звучать по-французски,
Тогда это не было бы так пошло и грустно,
Тогда не было бы совестно за отсутствие ритма и рифмы,
Потому что французский минует рифмы, как морское течение – рифы,
А по-русски про любовь всё получается плоско и плохо,
Потому что любовь по-русски – всегда катастрофа.
…Мы увидели друг друга в возрасте дантовой Беатриче,
И начало было нежным и кратким, как притча:
Он подарил мне оранжевую обезьяну и объяснился в любви
(кто мог бы подумать, что из маленькой обезьянки может вырасти такой «крокодил»!)
Я росла без отца, и не знала, как быть, если тебя полюбили так просто, так рано.
Я стала играть в «ни за что никогда», потому что
уже начиталась романов,
Я посылала ему с моря цветы мёртвого тамариска
И думала, что вести себя надо как взрослая аферистка.
Думала, что любовь питается только горем, -
Плакала оранжевая обезьянка – я не брала её с собой
к морю…
На выпускном балу
мы не простились,
У каждого из нас были своё Солнце, своя Луна,
Каждого из нас ждали свои Бастилии,
И, кажется, я даже в кого-то была влюблена…
Он научился прыгать с парашютом и не бояться Земли,
Я научилась играть Шопена и не бояться неба,
Но у каждого из нас были своя Земля, своё небо,
Я на его Земле, а он на моем небе не был…
Но вот наступил год Лошади (все говорят, что в такие годы не жди ничего хорошего),
У каждого из нас была своя Лошадь,
И мы мчались в разные стороны:
Он – на войну, а я – под венец,
Но всё-таки встретились наконец.
И, видит Бог, мы одинаково хотели туда, куда мчались,
Но, видит Бог, невозможно было начать с начала…
Мы сыграли Печорина и Беллу,
Печорина и Мери,
Печорина и Веру,
К несчастью, мы больше не знали сюжетов, увлекшись без меры
Школьной классикой, и делать жизнь было не с кого…
Ах, нет, ещё это:
«Поздно! Я жена князя Верейского!..»
…В следующий раз он пришел, когда у меня умирал ребенок.
Я была пьяна от наркоза, а он – от вина.
Он снился мне, когда я лежала в палате, из последних силёнок
Убеждая себя, что во всём, что случилось – не моя вина…
Он снился мне, с его убиенной любовью,
Когда я лежала в палате,
Где матери кормили своих младенцев,
А мне уже некого было кормить,
Я не знала, зачем меня оставили тут,
Где матери кормят своих младенцев,
Когда мне уже некого было кормить,
У меня была перетянута грудь,
У меня было отключено сердце,
И на спинку кровати намотана кардиограммы нить.
Подо мной были кровавые простыни –
яркие, как от ранений от ножевых,
Я тогда не знала, что он ищет меня,
просто
тогда меня не было среди живых…
…Как долго плясал хоровод из Козы, Обезьяны,
Мыши, Вола, Тигра, Кролика,
Дракона, Змеи и прочих,
Пока не застучали копыта Лошади,
На которой снова мчался мой Всадник !
Он опять спешил на войну,
А я уже никуда не спешила:
«Ямщик, не гони лошадей!»
Мне хотелось петь цыганские песни,
Мне хотелось петь старые песни,
Мне хотелось петь без языка, только горлом,
Танцевать фламенко, вытанцовывая свое новое счастье
и горе…
И вдруг нашлась оранжевая обезьянка,
Обезьянка наконец перестала плакать,
Потому что ею играла моя малая дочка,
Она прикладывала оранжевую к плоской груди,
Она наряжала обезьянку в яркие платья,
Кормила сластями и украшала моими старыми бусами,
Она нашла обезьянку в тот день, когда хозяин оранжевой ушел на войну.
Дамы и господа!
Это могло бы звучать по-французски,
Потому что теперь я знаю,
Когда надо петь песни Эдит Пиаф.
Но французы не воюют с бородатыми басмачами,
У них почти не умирают младенцы,
И они не читают «Героя нашего времени».
У них своё время - и свои герои.
А в России – во все времена одно:
Сначала - с Лермонтовым в герои, потом - с Горьким
на дно…
Увы, дамы и господа,
Это вряд ли могло звучать по-французски
И иметь красивый конец –
Проигрыш аккордеона или поход под венец.
А по-русски это вообще не имеет конца,
Даже если придумано плохо,
Потому что любовь по-русски –
бесконечная катастрофа.
Спал вагон. А утро накатывалось тихонько.
Захотелось покоя, полковник заснул…
Я лежала на своей заправленной койке
И мечтала, как догоню весну…
Но поезд мчался в спелое лето.
А мне было, в общем, плевать на это, -
Только б, как в детстве, катил и катил!
…А рядом спал полковничий крокодил.
Post scriptum
Счастья вам, разлюбленные мною!
Пусть воспоминаньем прошлых смут,
Дорогим вином – моей виною –
Ваши тосты в дни побед блеснут.
Счастья вам, кому оно по силам, -
Верности-любви, двора-кола,
Радости, что я не приносила,
Святости, в которой солгала.
Я не стала доброй или строгой,
Жальче в прошлом мне никто не стал.
Волоку свой крест своей дорогой…-
Дай вам Боже лёгкого креста!