Ты мне в руку всё тыкаешься, по привычке, такая глупая.
Говоришь, что любви не бывает, но очень хочется.
Говоришь, что весна в стихах, только очень холодно.
Говоришь, мол, помоги, будь рядом, укрой, укутай.
И в глазах твоих это придуманное, но дикое одиночество.
И я вспоминаю, что обещала делить всё поровну.
Знаешь, детка, мы обе выросли с момента нашей последней рюмки.
Только ты нашла в себе силы лишь на парочку новых вздохов.
А мне приходилось на себе вывозить всю эту дерьмовую правду.
Знаешь, детка. Счастье ведь не в том, чтобы прическа, часы и костюмчик.
А в том, что тобой хоть кто-то гордится, что ты всё-таки не подохла.
А когда никого не находится, даже чтобы добить тебя легким ударом,
Ты чувствуешь, как отливает кровь от лица, как колотит сердце.
ты чувствуешь, что еще немного - и ты сама захлебнешься. Но так и не тонешь.
Ты валяешься серым куском тряпки, потом поднимаешь себя за шкирку,
Засыпаешь в пороховницы пороха, в смех - перца,
И идешь к тем, кто был рядом, но отвернулся. Ты их всех помнишь,
Каждую гребанную звезду мирского уродского цирка.
Ты к ним приходишь, а они... тыкаются тебе в руку, привычно, носом.
Шмыгают, хлюпают, в плед кутаются, зябнут, боятся смерти.
Замирают при каждой хлопнувшей двери, при каждом шаге на лестнице.
Ты им делаешь чай, гладишь их по головке, чешешь их шеи в засосах.
Они успевают оправдываться, мол, это не то, что ты думаешь. Черти.
А когда ты уходишь, они обнимают тебя. "Скажи, что вернешься. Скажи, что мы еще встретимся".
О, да. Мы еще встретимся.