Райнер Мария Рильке
Сонеты к Орфею
Написаны в качестве надгробного
памятника для Веры Оукама-Кнооп
Замок Мюзот, февраль 1922
Часть первая
I
Орфей поёт. О чистых звуков стая!
Всё выше слух! Так дерево растёт!
В молчании, себя перерастая,
преображенье сбрасывает гнёт.
Выходят звери, логова оставив,
из светлых, зачарованных лесов;
их гонит не инстинкта хищный зов,
и не от страха они тихи стали,
но чтобы слушать. Мирным их сердцам
рёв, рыки, вопли кажутся ничтожны.
И где вчера ещё дрожали тени
в прибежище из тёмных вожделений,
куда войти едва ли было можно, –
в глубинах слуха ты им создал храм.
II
Почти дитя, она из счастья двух
начал слиянных – лиры с песнопеньем –
светло сияла сквозь покров весенний,
и ложем ей желанным стал мой слух.
Спала во мне. Всё было сном её:
деревьев ослепительные кроны,
даль изумлённая лугов зелёных,
и даже восхищение моё.
Мир сном творит. Поющий бог, спасти
как можешь ты её от завершенья?
Смотри, она воскресла – снова спит.
Где смерть её? Опять мотив звучит
на смену угасающему пенью.
Как от меня уйдёт?.. Дитя почти…
III
Бог может. Но скажи мне, как поэт
пройдёт за ним сквозь струны лиры тесной?
Где ум и сердце не повиты песней,
для храма Аполлона места нет.
Мелодию ты учишь как закон,
который служит похвалы залогом.
Но знай: она - существованье Бога.
Когда мы суть? Когда направит Он
на судьбы наши Землю и светила?
То, юный друг, не суть, когда влюблён
и голосом владеет страсти сила, –
забудешь, что поёшь. Оно пройдёт.
Петь в Истине – другой, нежнейший, тон.
Дыханье в Боге. Веянье. Полёт.
IV
О блаженные, в Дух облекитесь;
пусть он, даже не зная вас,
тронет слегка ваши светлые лики
и отразится в сиянии глаз.
О вы чуткие, о благие,
ваших сердец не иссяк родник.
Цели для стрел вы и луки тугие,
ваша слеза возрожденью сродни.
Вам ли бояться тяжести горя?
Всё, что земное, оставьте земле:
тяжкие горы, тяжкое море.
Даже деревья, взрослея, как дети,
тяжестью полнят глубины аллей.
Но эти дали… но этот ветер…
V
Не ставьте монумента. Только роза
пусть каждый год для памяти цветёт.
Ведь жив Орфей. Его метаморфоза
из века в век. И нас не увлечёт
другое имя. В каждой песне вечен
Орфей поющий. Он придёт, уйдёт.
И разве мало, если розы венчик
хотя бы на день он переживёт?
О, как ему уйти, чтоб – в память вам!
И сам страшится он исчезновенья.
Здесь всё склоняет слух к его словам,
а там, где он теперь, уже не слышно
звучанья лиры. Он в повиновенье
и в то же время – всех и вся превыше.
VI
Разве он здешний? Отнюдь – в обоих
в полную силу возрос он краях.
Веток плетенье свободно освоит,
кто познает извивы в корнях.
Вы не успели дойти до кровати,
а молока на столе уж нет –
мёртвых проделки. А он, заклинатель,
их живыми покажет во сне.
Мягкие веки дремотой опутает,
и туманы чарующей руты
станут яснейшею связью картин.
Образ реальности не исказится;
комната это или гробница –
славит он пряжку, кольцо и кувшин.
VII
Вот оно что! Его цель - славословить;
он, как руда, разорвал тишину
камня. О смертное сердце, ты словно
пресс бесконечно живому вину.
Песне бояться пыли не надо,
если певец вдохновлён божеством.
Вызреет всё лозой винограда,
жаркого чувства согрето лучом.
Не прославляет он верною лирой
ни позабытые тени кумиров,
ни саркофаги былых королей.
Он - небес постоянный посланник -
держит чашу с наградами славы
там, далеко, возле смертных дверей.
VIII
Только славя, может Нимфа Плача
жалобно просить источник слёз,
чтоб, оплакав наши неудачи,
прежним светом омывал утёс,
вознесённый ко вратам алтарным.
Над её плечами с давних пор
ощущенье - быть ей лучезарней
и моложе братьев и сестёр.
Скорбь умеет, Радость тоже знает.
Только Жалоба лишь изучает,
старых бед перебирая бездну.
Вдруг – слаба, неопытна, юна –
бросит наших голосов созвездье
в небеса, сияния полна.
IX
Тот лишь, кто лиру вознёс
в сени забвенья,
сможет взойти на утёс
высших хвалений.
Тот лишь, кто мака вкусил
смертную муку,
не утеряет красы
нежного звука.
Как бы туманны в пруду
ни были блики, –
образ лови.
Первыми в вечность войдут
голосом тихи
дети любви.
X
Вам, античным склепам, шлю привет:
вы всегда мне были интересны,
прокатилось быстротечной песней
через вас веселье римских лет.
Или тем, кто открыт, как пастуший взгляд,
что медовым покоем наполнен,
бабочкой лёгкой резвиться рад
над ещё не разбуженным полем, –
всем, кто избыл сомнения гнёт,
шлю я привет распахнувшимся горлом,
что молчащим давно слывёт.
Знаем иль нет? – но канувший миг,
как и взор, исходящий восторгом,
человечества лепит лик.
XI
Там, смотри, не «Всадник» ли созвездье?
Странное слыхал я о коне:
– То земная гордость. А наездник –
воля, что главенствует над ней.
Нас не так ли мчит, затем смиряет
бытие – наш вечный властелин?
Путь – зигзаг. Но жёсткий гнёт не зря ведь.
Снова даль. И двое суть один.
Верно ль это? Или кнут и гордость
знать не могут общего пути?
Разойдутся: стол и поле – порознь.
Так же лжив о Всаднике рассказ.
Нам же в радость среди звёзд найти
ту фигуру. И довольно с нас.
XII
Славен дух, что нас соединит:
только связью с небом мы и живы.
Нашим бденьям спутник молчаливый
времени медлительная нить.
Своего призвания не зная,
следуем наитию души.
Нам глубины звёздные сигналят,
и благая весть спешит…
Ясность ритма. О звучанье силы!
Вечные старанья не твои ли
держат этот музыкальный ритм?
Как бы ни возделывали пашню,
семя станет колосом не раньше,
чем земля им поле одарит.
XIII
Сочность груши, персика, банана,
яблок спелость… Жизнь и смерть во рту
этим разговор ведут… Я знаю…
По лицу ребёнка я прочту –
как смакует их. И так всегда.
А они, своё теряя имя,
со словами новыми сравнимы,
что текут из мякоти плода.
Что ж, рискните яблоком назвать
эту сладость, что внутри густеет,
наливаясь, еле слышно зреет,
чтобы светлой и прозрачной стать,
в двуединстве: солнечным явленьем
и земным. О радость ощущенья!
XIV
Любуемся цветком, листом, плодом.
Но эта щедрость – дар не только лета.
Их разноцветье зародилось где-то
во тьме и, может, полнится трудом
умерших, непреложным их стараньем.
Что знаем мы об их участье в том?
О древнем их искусстве – глины ком
обогащать своей телесной тканью.
Теперь спроси: в охоту ль им
плод вытеснять наружу – труд неволи,
нам угождая, господам своим?
Иль господа они? – и в этой роли
даруют от щедрот своих обильных
для нас немые поцелуи сильных.
XV
Жди… предвкушая… Дев череда.
Тихая музыка, гул приглушённый…
Тёплые девы, вы так безмолвны.
Ну-ка, станцуйте вкушенье плода!
Па апельсина. Забыть невозможно,
как, погружённый в себя, он закрыт
в сладостной сути, затем осторожно,
к вам обращаясь, меняет вид.
Па апельсина. Всполохи мантий
зрелым сиянием щедро лучатся
под небом родным. Распахнитесь жарой
запаха в запахе! Близкими станьте
соку, который наполнен счастьем
под упругой, как жар, кожурой!
XVI *
Ты, мой друг, совсем один.
А мы, указуя перстом и словом,
мало-помалу мир освоив,
себе захватили рискованный клин.
Кто может на запах рукой указать?
Ты же чуешь нечистую силу,
видишь призраки на могилах,
можешь заклятия избежать.
Так давай, как две части в едином,
вместе терпеть разобщения участь.
Но прежде всего – ты себя не мучай
любовью ко мне. Расту я быстрей.
Однако скажу моему Господину:
– Вот он, Исав, под шкурой своей.
____________________
Этот сонет обращён к собаке (примеч. Рильке)
ХVII
Запутанный корень глубок –
старец кудлатый;
то сокровенный исток
в древность упрятан.
Шлем и охотничий рог,
мудрых цитаты,
братоубийства рок,
женские платы…
Ветви переплелись,
тесно сомкнулись…
Эта! О поднимись...
Грива ветвей густа.
Та, что вырвалась, – та
лирой согнулась.
XVIII
Слышал ли ты, Господь,
новшества грохот?
Воет машины плоть –
будущий робот.
Пусть механизм иметь
слуха не может,
гимном себя воспеть
хочет он всё же.
Вон как послушно
крутит свой вал и мстит:
соками наших сил
будет дышать и жить,
двигаться и служить,
к нам равнодушный.
XIX
Быстро меняется мир,
как облака образ,
вот уже шорохи крыл
слышны над одром.
Там, где вершится итог,
скорбным и сирым
ты помогаешь, бог,
звуками лиры.
Горя всего не познать,
и не измерить любви,
занавес смерти увит
вечною тайной.
Но не устанет звучать
песня святая.
XX
Тебе, воспитавшему слух у зверей,
о, что подарить я могу?
Разве память о той вечерней заре
в России... конь на лугу...
От дальней деревни скакал он один
с обрывками пут на ногах,
чтоб ночью без привязи и удил
побыть на свободе в лугах.
И вздымалась грива галопу в такт,
словно ветра дерзкий извив.
Как розовый ключ, трепетал закат!
Конь чувствовал далей призыв!
Он пел и он слушал – был его бег
венцом твоих песен.
Он дар тебе.
XXI
Снова весна наступила. И снова
много весенних стихов земля,
словно ребёнок, выдать готова,
приз за ученье ни с кем не деля.
Строг был учитель. В обличии старца
нравилась нам бороды белизна.
Только как зелень и синь называться
будут? – мы спросим. Знает она!
Счастлива ты, о земля, что играешь
только с детьми. Нам поймать бы хотелось
радость твою. Лишь весёлым везёт.
Всё, что впитал из глубинных окраин
корнем учитель, и всё, что сумел он
дать ученице, – она поёт!
XXII
Мы лишь гонимые.
Но всё же ход времён
нас, как монеты звон,
возьмёт в незримое.
С вихрем сравнимые
в небытие летят;
тихие, милуя,
нас освятят.
Мальчик! О, не спеши
тратить отвагу зря
на скоростной рывок.
.
Всё рождено в тиши:
сумерки и заря,
стих и цветок.
XXIII
Только когда полёт
всего лишь ожиданье
радостного касанья
необозримых высот,
чтобы лёгкий и стройный
в небе кружил аппарат,
ветра любимец достойный,
не желая наград,
лишь когда чистым «туда»
верного самолёта
сломится спесь юнца,
бывшего первым всегда,
только тогда коснётся
вечность его лица.
XXIV
Наших древнейших друзей, постоянных и верных,
сильных богов, чья дружба прочнее стали
той, что в огне калим, мы давно отвергли –
или потом по карте искать их станем?
Эти друзья-властелины встречают мёртвых,
не касаясь нынешних столпотворений.
Наши застолья обильны, как прежде, но омовенья,
что когда-то были священны, из памяти стёрты,
как ненужная роскошь. Каждый как будто друг друга
видит, но это вовсе не значит, что знает.
Наши дороги теперь не узорные дуги –
только прямые. Яркий огонь полыхает
лишь с молотом рядом да в топке гудит, негасимый.
Мы же, пловцу подобно, теряем силы.
XXV
Только тебя, тебя, которую знал я,
вспомнить хочу ещё раз и представить твой лик –
прекрасный цветок не известного мне названья,
танцем исполнивший неодолимости крик.
Замерло вдруг танцующей девушки тело,
будто бы юности всей бытиё
вылилось в бронзу – слушает, как прилетела
музыка в изменённое сердце её.
Близкой была болезнь, что, как тень, овладела
токами крови, спешащей обманчиво в теле,
будто желающем встретить весну поскорей.
Снова и снова, о мрак спотыкаясь, сверкала
блеском земным. И всё же испуганно встала
возле открытых скорбно дверей.
XXVI
Ты же, божественный, всё ещё пел напоследок;
даже когда разъярённая свора менад
рушила мира порядок воплем победным,
ты из руин воздвигал гармонический лад.
Лиру и голову лишь пощадили они
и, отдыхая, затихли; и острые камни,
словно забыв о муках твоих недавних,
были теперь утончённому слуху сродни.
Тот, кто бесчинствовал злобно, исчез без следа.
Звук твой живёт и поныне во львах и утёсах,
птицах, деревьях. Поющим ты будешь всегда.
О ты, поверженный бог! Ты нескончаемый след!
Лишь потому, что растерзан ты и разбросан,
слышит природу и песни слагает поэт.