Я раздаюсь над городом.
Городом сколотых в горлышке ваз,
по чьим-то комнатам,
где кроме нас
вмещается только письменный стол
с на нем наваленным ворохом
чьих-то бумаг.
Ты так
убедителен, когда у тебя в голове в такт
со здравыми мыслями кричит
твое ущемленное самолюбие.
Ты мне говоришь, что все, что мы делаем,
это не жизнь, -
а только затянутая прелюдия
перед оной.
И, надо же, я тебе верю.
Вот только времени, чтобы начать движение
с мертвой точки
никак для себя не отмерю.
Оно и закономерно, - ведь время конечно,
и страшно, что если чего не успею,
будут спрашивать только с меня,
так как чтобы успеть, я имею
многим большее, если не все.
А во мне раздается город.
Он вмещает в себя лишь предметы,
задушенные помещением:
Узкий шкаф, сжатый полом и потолком,
с ним торшер, с подрагивающим освещением, -
Ты заходишь,
и хочется взяться рукой за ворот,
отодвинуть его от горла;
\или даже надеешься -
этот ворот окажется вдруг распорот\,
и царит в этом городе
дикий духовный голод,
кислородное голодание, и я только шепчу с возмущеньем
что успею.
Что все непременно успею,
что сейчас мои легкие
дали самый весомый повод.
Как ты прав
со своим единственно верным рвением
наконец начать жить.
Но мне сложно решиться одной.
Приходи поскорей ко мне в город,
родной.
Мы начнем очищать помещения.