Осень шла, по-летнему жаркая, задевая кусты аллей.
И старушки губами шамкали на скамейках у тополей.
Тусовались в тени тинейджеры под гитару и матерок.
И настырно с чьего-то пейджера то и дело пищал гудок
Первым знаком. Пока не понятым. Зуммер трёх с половиной нот.
А уже были крылья подняты. А уже надломился лёд...
На востоке, где степи душные испаряют покой веков,
стало небо вспухать подушками фиолетовых облаков.
Тишина наползала глуше, чем, если б воздух сгустился в клей.
Заболели сердца старушечьи на скамейках у тополей.
Столбик ртути упал в термометре, словно кровь отлила из вен.
И припомнился город Ковентри, Хиросима и Порт-о-Пренс.
Кто-то слух пустил, что за городом волчий вой и вороний грай.
Заметался провод оборванный в ветре вспугнутых птичьих стай.
Недомученно смолкли шутки, на губах застыл анекдот.
В тишине, небывало жуткой, шёл по городу крёстный ход.
Расцветали цветы-философы, распаляя ужас толпы.
В церквях свечи плакали воском, и в поклонах трещали лбы.
Но безжалостно гулкий рокот расколол небесную твердь,
и в огне второго потопа низвергалась на землю смерть.
Лавой плавящиеся реки выходили из русел прочь.
Миллионами человеки низвергались в глухую ночь.
Опрокидывались колонны - образ в камне идола зла.
Омывала волна иконы, и , омытые, прочь несла.
Распахнулся зев преисподней, не щадя ни сирот, ни вдов,
И хлестала рука господня по щекам людских городов...
Просто сон... Просто сон кошмарный. Ночь на убыль – и тает он.
Город, суетный и коварный, ждёт прищуром своих окон.
Как, погрязнув в своих заботах, мы забудем ночные сны.
Вновь припомнятся анекдоты. Будут вновь небеса ясны.
И старушки придут, конечно, на скамейки под вечерок.
И тинейджеры вновь беспечно разроняют свой матерок.
Мы ведь люди, всего лишь люди. Снова в церкви пойдём, крестясь.
Снова в господа верить будем, как тинейджеры, матерясь.
Окунаясь в дела и страсти, забывая за суетой
про несчастья свои, и счастье.
И считая, что сон –
пустой...