В холодных предзимних сумерках застыл дом. Последний дождь докапывал, добавляя к тоннам воды, пронизавшим улицу, и двор, и всё. Последний дождь обречёнными порывами добарабанивал в балконную дверь, оставляя мокрые отпечатки пальцев, стекающие зигзагами силуэтов, как размётанные ветром седые пряди, обрамляющие бледное от осени лицо. Они таяли на стекле, мутнея, но всё ещё не успевали заиндеветь.
Время ощутимо текло за стенами, отслаиваясь чешуйками старых чёрно-белых отпечатков. Они, ввалившись в комнату, оседали на ковре, на журнальном столике, на подлокотниках кресла, на коленях. Старый торшер – ровесник, но не застывший, а тёплый и жёлтый, каким бывает только старый торшер, – свесившись изогнутой медной стойкой, освещал из-за плеча. В выхваченном круге было пока тепло. Тепло и страшно спине от наступающих из темноты, от балконной двери, зябких водяных дорожек и ветра.
Лицо с фотографии, зажатой в пальцах кисти, экономно выглядывающей из пледа, было давным-давно, как и остальные, разбросанные вокруг. Каждое – другой человек; каждое – не тот, что в кресле. Как позабытые вещи, притаившиеся под кроватью и за пианино, они вынырнули неожиданно, с ворохом запорошенных ассоциаций, заставляя застыть над каждой и смотреть внутрь себя. В разрастающемся мраке чётко очерченный жёлтый круг только и служил последней границей подбирающемуся сквозь стёкла выстывшему воздуху. Лица, фигуры, деревья, город, снег складывались и не могли сложиться в бесконечный пазл, как куски окаменевшего гигантского ствола среди песка – составляя когда-то единое целое, уже никогда не будут вместе. Время их кончилось. Пришло время песка, камней и колючих кустов.
Странно глядеть на фотографию и узнавать только глаза. Когда бы не зеркало, как найти себя в ворохе серых снимков; из контраста как выделить знакомые очертания? Но этот – тот, что надо. Этот - последний, сидящий так же в кресле с коньячным фужером в руке. Ему тепло и без пледа; и сон подступает и накатывает на глаза – пусть. Оба два - один скрючившись, один развалившись – и только глаза протянули во времени, из текущего в застывшее, тонкий свет, в котором искрится пыль. Пыль оседает на ковёр, и плед, слоем фиксажа в круге от торшера, невидимая, поскольку во сне. И время замедляется по мере того, как иней на балконной двери сменяет последние дождевые разводы, как пыль, узорами затягивая стекло. И время внутри и снаружи теперь одно.
Фужера больше нет – это зеркало размером девять на двенадцать зажато в белой руке. И торшер не отражается в нём. Две монеты мешают разглядеть силуэт, а за спиной реку, и сгорбленного старика в лодке, и шест, и руки в длинных, свисающих рукавах.