РАПОРТ НА КРЫЛЕ
До войны в новосибирском аэроклубе для учлётов был заведён такой порядок: в начальной стадии самостоятельных полётов с командиром на борту после возвращения на землю учлёт выходил на крыло и отдавал рапорт, в котором сам оценивал все стадии своего полёта. Например, если он взлетел хорошо, то и должен был, не стыдясь, сказать, что взлетел хорошо, если на первом развороте недоразвернулся и нарушил «коробочку», то есть квадратный маршрут над аэродромом, то и об этом должен был доложить. Причём не надо было принимать в расчёт те реплики, которые командир, сидевший в самолёте в качестве наблюдателя и пассажира, отпускал во время полёта часто от скуки.
У нашего командира А. Курченкова в отношении меня была своя педагогика, казавшаяся мне странной. Положив руки в кожаных перчатках на борта, чтобы я видел его невмешательство, до первого разворота он обычно молчал, но после него начинал говорить мне всякие гадости, приправляя их крепким словом. «Ну что, ну что губы развесил! — начинал он.— Не на телеге же едешь!..» На разворотах я старался делать так, как он же учил — мягко координировать движение рулей, и слышал реплику: «Ах, как нежно!.. Вон Пестов — коротконожка, а как швырнёт!..» Ругаясь, он всё время наблюдал за мной в зеркало — как реагирую. Реагировал я спокойно, мое лицо не отзывалось на его реплики. Они приучали меня к свободе. После одной из них я начал ходить на посадку с превышением высоты, чтобы терять её скольжением, поставив машину на бок. При этом она падает вниз со свистом — так, что сопли летят в сторону...
Но однажды его реплики сбили меня с толку. Выйдя на крыло я начал докладывать о своем полёте. Он слушал меня, не перебивая, пока я не сказал: «Кажется, посадил по-вороньи, с плюхом...»
— С плюхом, с плюхом! — передразнил он меня. — Почему это тебе так показалось?! Сажал бы всю жизнь так, хорошо бы было!.. Иди!..
Занимаясь поэзией, я часто вспоминаю это аэроклубное правило — рапортовать на крыле. Каждый поэт должен время от времени выходить на крыло своего Пегаса и отдавать отчёт Музе — что и как сделано, не впадая ни в стыдливость, ни в излишнюю хвастливость. В конечном счёте нам от поэта нужны стихи, а не его самолюбие и скромность. Все большие поэты за редким исключением обладали способностью объективного самоанализа. Оговорюсь, здесь объективность понимается мной в пределах общего самосознания поэта, понимания своего места в общем ряду. Пушкин был объективен, когда после написания «Бориса Годунова» радостно воскликнул: «Ай да Пушкин!» Никому не придёт в голову упрекать его в заносчивости и за стихи:
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Сомневался ли Пушкин в своём творчестве?! Думаю, что да, если учесть, что за последние восемь лет его жизни о нём не появилось ни одной специальной статьи. Конечно, сомне¬ния Пушкина не касались его квалификации, а носили более широкий общественный характер: «Свободы сеятель пустынный, я вышел рано до звезды». Он начал ощущать, что общество ещё не подготовлено для такого посева, между тем другие думали, что его стихи уже устарели. На этот счёт есть прекрасное свидетельство Лермонтова, пришедшего в литературу сразу же после смерти Пушкина:
Пусть прослыву я старовером,
Мне всё равно. Я даже рад.
Пишу «Онегина» размером,
Пою, друзья, на старый лад.
И тоже — отчётливое понимание своего места и своей за¬дачи продолжателя пушкинских традиций в поэзии. У Лермонтова мы найдём и более ранние выходы «на крыло», когда им смело заявлялось, кто он и зачем.
Критики Некрасова хватались за его признание «Мне борьба мешала быть поэтом, песни мне мешали быть бойцом», чтобы доказать его художественную несостоятельность. Для меня же эти строчки — лишнее доказательство того, что Некрасов отлично знал, что делал. Его честные признания о своих слабостях как раз и говорят о его творческом мужестве и силе. Просто как поэт и боец он был намного требовательней к себе, чем другие.
Откровенность — черта подлинного таланта. Истинный поэт беспокоится не о том, как бы повыгодней себя подать, а едино о том, чтобы не поступиться в документальности
мыслей и чувств. Знавший себе цену Блок однажды записал в дневнике, что ему следовало бы временно бросить писание стихов, потому что они стали писаться слишком легко и
гладко. В сопротивлении материала он видел залог их содержательности, присутствие в них ещё не освоенной жизни, что и составляет главный предмет настоящей поэзии.
У Маяковского мы едва ли найдём такие признания. Поэт-полемист, всецело занятый утверждением своей поэтической платформы «горлана» и «главаря», он заострял и своё и читательское внимание на позитивной стороне своих стихов и своей личности. «Любящие Маяковского — да это ж династия!» — говорит он о себе без тени смущения. И подобных восхвалений мы найдём в его стихах множество. Сегодня, при отсутствии или молчании его противников, самовосхваления Маяковского могут показаться неестественными, но тогда это его запугивание противника имело свой смысл. Но речь не об этом, а о том, что при таком громадном самомнении Маяковский, выходя на крыло своего Пегаса, обретал чувство меры и объективности. Так, сравнивая свои стихи со стихами Блока, он считал, что процент хороших стихов у того меньше, зато есть такие отличные, которых у него самого нет.
Что касается Сергея Есенина, то кажется, что он всю свою недолгую жизнь стоял «на крыле» и исповедывался, часто наговаривая на себя, как в «Москве кабацкой», много лишнего. Видимо, для таких случаев и существует понятие «лирического героя», когда его образ не совпадает с образом самого поэта, хотя последний исповедуется от своего имени. С точки зрения государственной политики, как мы знаем, нэп был необходимым шагом, но мы также знаем, что в морально-нравственной сфере он выплеснул на поверхность остатки всего буржуазного, все социальные отбросы в их опасной стадии разложения. Чтобы прикоснуться к такому материалу, врач надел бы белый халат и перевязал лицо марлевой повязкой, но поэту делать этого нельзя, больше того, он должен почувствовать «болезнь», чтобы сказать: «Я такой же, как вы, пропащий». При всём при этом Есенин всегда верил в свой талант, как явление большое и национальное.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт.
Для поэтов самообман одинаково вреден, как при самоуничижении, так и при непомерных претензиях. В первом случае вредна душевная робость, несовместимая с призванием поэта, человека поиска, во втором — его подстерегает опасность утраты чувства реальности, столь же необходимого для саморазвития. История нашей отечественной поэзии полна случаев, когда стихотворцы, подстрекаемые некоторым успехом, громогласно объявляли себя гениями, а потом потихоньку сходили со сцены. Сошлюсь на небезызвестное: «Я гений, Игорь Северянин...» Видимо, жажда слыть гениальным была во все времена. Мне самому приходилось встречать около десятка «гениев». Такое их множество отчасти объясняется полной безнаказанностью хвастовства. Судите сами, если поэт объявляет себя гением и добивается признания, то позднее критики скажут то же, что я сказал выше: «Он всегда верил в свой талант»,— если же гениальность не оправдалась, о поэте вообще могут ничего но говорить. Не всё ли равно, что тот говорил о себе!
Вернусь к аэроклубному эпизоду с посадкой самолёта «по-вороньи». Командир отругал меня за то, что, сделав правильную посадку, я перенёс на неё погрешности прошлых посадок, когда мой самолёт действительно падал на землю с плюхом. Это своеобразная болезнь начинающих пилотов, при которой происходит «потеря земли». Пилоту кажется, что земля близка, он начинает самолёт выравнивать, чтобы посадить его на три точки, в действительности же до земли ещё четыре-пять метров, и, потеряв скорость, машина плюхается на землю. Нечто подобное происходит и с молодыми поэтами. Летит, летит, а потом плюхнется. От этой болезни есть только одно верное лекарство — чаще выходить «на крыло».
Из Книги "НАШЕ ВРЕМЯ ТАКОЕ...". 1973.