Все беды в мире от незнанья!
Ну, как чужого - полюбить?
Я - за взаимоузнаванье!
ЗЕМЛЯНЕ! БУДЕМ ДРУЖНО ЖИТЬ!!!
РИЖСКИЙ БАЛЬЗАМ
Инита… Правда же, красивое имя? И девчонка Инита хорошая. Её родители – латыши, а она нет. Она родилась в Омске и учится вместе с нами в культурно-просветительном училище. Только на другом отделении. Не знаю, как это её папа и мама решились отправить дочь в учебное заведение с таким оголтело-советским названием – всё советское им глубоко противно, это сразу чувствуется. Они живут здесь давно, много-много лет, но Сибирь так и осталась для них каторгой, местом моральной неволи. Они и нас-то с Шуркой, вынужденных дочкиных подружек, встретили насторожённо, заранее готовые ко всему плохому. Что, в самом деле, можно ждать от этих дикарей-русских? Но постепенно оттаяли и даже настояли, чтобы в Ригу, в гости к Инитиной тётке, мы отправились втроём. «Хоть увидите, что такое настоящая культура», – завела было свою вечно недопеваемую по причине идеологической бдительности супруга песню Иниткина родительница. И в который уже раз осеклась под умоляющими взглядами мужа и дочери.
На рижском вокзале нас встречала совершенно прибалтийского вида девица: волейбольной комплекции, белобрысая, голенастая. Это была Гунта, Инкина двоюродная сестра. Гунташка, наш латвийский ангел! Наш гид на целых тридцать дней по всем рижским площадям, узким знаменитым улочкам и безвестным, но интересным закоулкам. И наша горячая заступница перед злобной старшей сестрицей, которая свою ненависть к советскому строю перенесла без лишних раздумий на нас с Шуркой. И, знаете что? Настоящую культуру мы таки увидали! Тётя Вильма, мама Гунты и мегеры, как мы втихаря прозвали нашу ненавистницу, хоть и была простой работницей птицефабрики, повела себя интеллигентно и благородно: она в нашем присутствии говорила только по-русски и того же непреклонно потребовала от старшей дочери. И было видно, что тёте Вильме и Гунте стыдно за родственницу, сочащуюся неоправданным презрением к нам и плюющуюся в нашу сторону явно самыми змеиными из латышских слов.
Кстати, про змею. Как звали эту старшую, я и не помню, но у неё было двое симпатичных ребятишек – совсем ещё маленький Нормунд, толстощёкий «викинг», и Диана, годов этак трёх независимая девица, поглядывавшая на нас насторожённо и недоверчиво. По-русски она не говорила. Но гулять и играть с нами ей понравилось, потому что, во-первых, мы были молодые и весёлые, а во-вторых, бродить по городу с тётей и её непонятными гостьями всё равно лучше, чем дома сидеть и слушать понятные вопли братца и мамаши. Тем более что мы её свободы не стесняли, и она могла всласть объедаться мороженым, обшаривать все кусты в парке и даже бултыхать ногами в каждой встречной луже. Она весело хохотала, щебетала что-то на птичьем своём языке и, забывшись, лезла к нам обниматься. Словом, международная разрядка была налицо. И срыв случился только однажды. Когда шустрая девчонка умудрилась изгваздаться совершенно уже фантастическим образом, как умеют только дети. Я, со смехом оглядев её перепачканное в грязи платье и чумазую довольную физиономию, сказала: «Ой, ну какая же ты, Дианка, грязнулька! Разве богини такими бывают? Ты никакая не Диана, а – чушка! Да! Маленькая чу-у-шка!» И тут девчонку будто подменили. Она уставилась на меня сердитыми глазами, отпрыгнула в сторону, спрятала руки за спину и обиженно и звонко выкрикнула что-то вроде: «Ту пати чууска!». Немедленно схлопотав по попе от гневно вспыхнувшей тётушки! Мы, конечно, ничего не поняли, а Гунта, извинившись, перешла на латышский и устроила – это было очевидно – племяннице такую выволочку, что та залилась слезами.
Оказывается, чууска (если я правильно помню это словечко) по-латышски означало «змея». А? Как же тут не обидеться? Если тебя ни с того ни с сего, вдруг, обзывают змеёй, то, конечно, самое естественное – это отпереться. Сама, мол, змея! Ребята, вот с такой фигни и вспыхивают войны! Хорошо, что Гунта оказалась прирождённым дипломатом, и «конфликт» был разъяснён, осмеян и забыт.
…Когда мы уезжали, две керамические бутылки знаменитого латвийского алкогольного напитка, конечно, лежали в нашем багаже, рядом с прочими сувенирами. И были восторженно встречены и жизнерадостно выпиты безо всякого повода, а просто так, из весёлой юной бесшабашности. Но настоящий рижский бальзам – бальзам воспоминаний – я храню до сих пор. Медлительные, тёмные, тяжёлые волны Даугавы, раскачивающие понтонный мост… Прекрасное хмурое небо над Рижским заливом… Почти благоговейная утренняя тишина взморья и обжигающе – от неожиданности – холодная вода, в которую мы «впали» с хохотом и визгом, на радость приунывшему было ветерку… Улыбчивая Лиелупе с жёлтым девичьим венком в синих косах…Яркие, солнечные витражи строгих костёлов… Божественная музыка Домского собора и людская разноязыкая музыка рижских улиц…
…И Гунта, такая далёкая и такая своя.