Февральский бит снежинок по мерзлой черепушке допек, то есть достыл,
я расправил колени, хрустнул плечами, прочесал тыл
и понял: бетон летних ночей гораздо мягче зимних перин,
на такую депрессовую стужу не полез бы даже даже джинн;
тот, что из лампы, а тот, что в мою глотку влетел бы мило,
как во вражью – истомившееся по крови, каленое стило.
Хотя, вероятно, шьющим махровый мир лучше подойдет шило.
Но вот наступил март, и нарывы дали течь.
Я заготовил свою немыслимую картечь
из слов и оплавленных пулями слез. Душа уже готова на сечь,
а тело, избавившись от сопливых привычек, изволило лечь.
Возвращаться домой, принимая за дом мир иной,
чувствуя холодом под кожей, что ты немного другой,
не так конечно, что бы чужой, но с какой-то тоской,
с ядовитой виной, с мыслями на кой
мне этот путь такой, где с исколотой или протянутой рукой
стоишь ни тут, ни там, как такой-сякой...
2012