Маленькой моей посвящаю…
В тот день плодилась Суета (с огромным стажем),
сама себя имела – лопались кондомы(!),
списали срок девятимесячный мамаше,
от цен до церкви душ невыношенных толпы
асфальт ногами массажировали дружно;
та Суета нацыянальнасць получила,
а вот с гражданством мировым – пока натужно,
не все чертовские наречья заучила.
В лагунах неба чьи-то водоросли еле
шептали что-то, словно волосы меж пальцев,
пиры пасхальные под скатертями прели,
еда скоромная и скромная… Но пяльцев
с шальными тканями, натянутыми туго,
хватало тоже, и ладони от уколов
уже готовились гноиться до испуга,
пока другие очищались у престолов.
А от весенней синевы тянуло манной,
и слюни постные нам смазывали связки,
чтобы ко сроку пели звонко мы осанну
или хотя бы подпевали для острастки.
Одни готовились отпраздновать Безложье,
а маловеры ждали срок отметить встречу
щеки Мариевой со щиколоткой Божьей
(на полдороге между доводом и течью
в сосуде веры, что от скорби треснул тайно,
к сердцам явился Иисус воскресным утром,
тогда-то радостью своею поминальной
затмили женщины венец, хотя и гУртом).
В зелёном Гомеле на улице Советской
всё – от теней до ослепительных пробелов,
всё – от излишества и до нужды простецкой
имело, кажется, по несколько заделов
умильной влаги для объятий без зазоров,
для неги очной и заочной (мы не только
друг друга тискаем от рук и до подолов,
меж нами что-то застревает тих-тихонько,
оно могуче до готовности склониться
перед коленопреклонённою гордыней,
оно в безгрешном зазеркалии томится,
и в шейных душках у кровиночек – поныне;
оно нас трогает до жаркого желания
стать Исааками на жертвенных пламёнах
ему в угоду, самоличного заклания
тогда мы жаждем, на хоругвях и знамёнах
хотя бы дырами прожжёнными лучиться
хотим, чтоб частью стать иль долей миллиардной
огня) который скоро должен был явиться
из гроба Господа и из души отрадной
в зелёном Гомеле на улице Советской,
где ниже уровня волнения людского
сдыхал кашляющий обрубок по соседству,
сдыхал по очереди: снова, снова, снова…
Он напрягал собой тележку на колёсиках
с ручными стёртыми колодками в комплекте,
на самокате для калек мечтал о просеках
в глуши отсутствия, как сироты о секте.
В подземном зеве под гранитными зубами
просил на хлеб я, хоть и был разжёван жизнью,
тартарары меня покуда не глотали,
хотя я где-то …надцать лет не знался с высью.
Да, Современность меркантильно отказала
моим годам советским в праве на соитие,
мечта о первенце, чьё имя – Послезавтра,
ушла задолго до фатального прибытия
состава литерного прямо мне на ноги,
что протоптали пьяно прошлое порядком,
но Эхо, без вести пропавшее, в итоге
я не нашёл, хотя давал Фортуне взятку
натурой; после постелил себя на рельсы,
в хмельном беспамятстве принявши их за балки
из недостроенного дома, а путейцы
все проиграли мне в полуночные прятки…
По горло полные «чернилами» бутылки
со мной нутром менялись до седьмого рога,
мой быт просел, просел до уровня могилки,
но нету прав на эксгумацию у Рока…
День, полумрак. Ютился я… мой метр тела…
в подземном стыке половин родного града,
в сквозном и стылом бытии оно сидело,
где нету времени на жизнь, да и не надо…
Под мордой – топанье и цоканье до скону,
гоняли ветер то ли юбки, то ль штанины,
определить не можно, кто какого полу,
а вздёрнуть взор, гружённый горем, нету силы…
Я в полутьме был незаметен, после солнца
за сто шагов – не успевали к ней привыкнуть
иль принимали за мешок меня, но донце
руки потело, всё же было ей, чем дзынкнуть.
(Эх, перед Пасхой попрошайничать доходно!..
тогда людское воскресает сострадание,
и я ловлю – ему ненужные банкноты,
они достоинством в одно недоедание…
Да, есть и те, кто от стыда заболевают!..
когда в ладонях видят первые монеты…
но голодуха, жажда жизни превращают
за две недели человека в стыдоеда…)
Я исподлобья догадался, что карманник
ущерб решился возместить через бомжару,
взял из-за пазухи, как сердце, «свой» бумажник
и отщипнул мне на мозоли хрустов пару.
«Живая Похоть в еле видимых колготках
den на пятнадцать… Не продуло б эту дуру…»
Случайно сунула мне в тысячной обёртке
презерватив, что был дороже той купюры.
К обеду – с грохотом(!) колода небосводов
была до бархатных краёв перетасована,
я перед смертью оказался среди лотов,
что для зажиточных юдолей расфасованы.
Рука… ручища с ореолами браслетов
разворошила полумрак в норе народной
и подала мне, словно тысячу сонетов,
святую милостыню во плоти полесской.
Как будто только что приняв у Девы роды,
femina таинством восьмым сошла в предадие,
пажи крылатые несли за нею годы
и кружевные, и сермяжные, и всякие.
Из кошелька до уголков, до швов, до всюду
она всё высыпала, из пилотки стылой
дедули (без вести пропавшего) как будто
мне в руку пали капли пота золотые.
Морщины пясти той забились (накануне
расцвета местных воскрешений) звонким златом
из сундуков дебёлых на пиратской шхуне,
утопшей в девичьем мечтании когда-то.
«На ней убором головным сидит созвездие,
где полуночные поля не знают света,
но плодородны на вселенские известия,
её глазами смотрят СИЛЫ… Ты ли это?!.»
Её ладоней поцелуй эхостихийный
гербарий бабочек спугнул, и те взлетели
со стаей тайных ароматов, потеснили
могильный смрад в моём рабочем кабинете.
Сплошная женщина меня огрела жаром
из Вертограда с воспалёнными плодами,
она в нём стряпала мне по рецептам старым,
на куличи месила солнце кулачками.
Мы у подножия Заката среди лилий
на водном ложе колыхались, обессилев,
она с молитвами в устах меня укрыла
собой и манной поцелуйною кормила,
жалейкой пела вместе с ангельским кагалом
и от очей моих грядущие эпохи
крылом, дыханием, стихами, опахалом
до сочной ночи отгоняла… Охи… охи…
И так бы вечно, но к мечтаньям многодетным
я в анфиладе своего простого рода
пустым покоем оказался и последним,
дверь из него вела туда, где непогода…
Вдруг притяжение земное многократно
для белоруски увеличилось любимой,
и мары взмывшие посыпались обратно,
она к моей припала коже шелудивой.
Её царапал - бородатою щекою,
жаль, было нечем опереться мне на стремя,
в НЗ-слезах соединились под землёю
два взвода лет после прорыва через время.
На «чёрный день» оставив скорбные вопросы,
в охапку взяв мои 0,5-тых,
зазноба их поволокла туда, где позы
небоевые принимают дьяволята;
меня тащила и отчаянно, и нежно,
как будто снятого с креста или предкрестия,
шло сотворение мирка, хоть и небрежно,
и я не смог перечить мускулам предвестия.
«Ну помоги же мне, Володя!..» – подчинила
того, кто был поодаль, но не приближался,
крутой мужчина этот явно был без «…чина»,
восстать ему благодаря я отказался!
«Да это брат мой… и троюродный к тому же…
Ну помоги же мне!.. Эх, жаль, не знаю матов…»
И вновь могила для калеки стала уже,
а небо сделалось ширей на пару взглядов!
Меня подняли, словно гнома городского,
и вынос тела был, и туш, как для высочества,
и откатился камень с грохотом(!) от входа
в гроб многолюдный, где живое одиночество…
«Что ждёт меня на этом свете?.. Да неважно!..
Пока я с ней… или хотя бы с тем, кто с нею…»
Хватайте всё(!) бездумно, крепко и отважно,
чтоб взять хоть толику… хоть что-то… хоть виденье…
2012