ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ (*)
Весна наступает. В верховьях растаяли льды.
Река угрожает подъемом, разливом воды.
Вот силы накопит - и бросится, как на врага,
подмоет, затопит, проглотит свои берега.
Березам и ивам не день, а неделю и две
стоять над разливом, купать свои ветви в воде.
Пока же все тихо, беда еще только в пути.
Плетет паучиха свои кружева, и в сети
запуталась муха; бедняжке, не выбраться ей.
На взгорке, где сухо, с травинкой ползет муравей
как маленький гномик, и тут же другие кишат,
свой маленький домик отстроить, подправить спешат.
Как дам я понять им, что времени стало в обрез,
что время бежать им тропой муравьиною в лес,
что им угрожает погибель, несчастье, беда,
что уж подступает к жилищу их злая вода,
и медлить опасно? Могу ли я их остеречь?
Им слово не ясно, не внятна обычная речь.
Ну что ж, отступиться? И пусть пропадет их семья?
Когда б превратиться на время я мог в муравья...
Тогда бы я не дал погибнуть их роду в реке,
я все б им поведал, что знаю, на их языке.
..................................
..................................
Не так ли случиться могло, что и к нам со креста
Господь обратиться спешил, обратившись в Христа?
............................
(*)идея не моя; где-то я вычитал ее,
и только озвучил
СЛОВО
Вначале было слово. Обратимся к основам:
к тому, что собственно слово вначале и было богом.
Но "бог" для меня, увы, так и остался словом:
не больше, хоть и не меньше по размышленьи строгом.
Слово на языке, который был весь утрачен,
кроме этого слова. Или, напротив,- весь он
и состоял из сего слова, и предназначен
к разовому употребленью тем, кем он был принЕсен.
Либо изобретен. Либо придуман. Что же,
все правильно: из зерна произрастает колос.
Но я, по привычке вновь произнося "о боже",
слышу себе в ответ свой же невнятный голос.
Я живу с уваженьем к вере, завидую тем, кто верит,
но сам, похоже, не верю, обделен благодатью.
Если же Петр и вправду стоит у заветной двери,
надеюсь, он не встречает входящих к нему по платью.
Похоже, я сомневаюсь. Надеюсь, суд истолкует
сомненье в пользу ответчика. Конечно, весьма смущает,
что каждому воздается по вере его. Тоскует
душа моя, и взыскует. Но разум все упрощает.
Он, разум, склонен иные подсовывать объясненья:
что всякий - лишь горсть молекул, обреченных распаду
в вечном круговороте бессмысленного движенья
в роде мелкой попсЫ, выскакивающей на эстраду
погромыхать, побеситься, звуком испортить воздух.
Но все через день забудут о прошедшем концерте.
Конечно, можно и выспренее порасуждать. О звездах,
к примеру, как о присяжных каждой конкретной смерти,
ну и тому подобное.
Устал я, устал, о боже.
Пусто мое нутро, скудно существованье.
Но если ты - слово, значит, и в этих стихах есть тоже
хоть малая часть твоя, хоть пар твоего дыханья.
ПРОИСШЕСТВИЕ, КОТОРОГО, ВОЗМОЖНО, НЕ БЫЛО
Я бродил возле моря. Нашел я старинный сосуд.
Он на берег был выброшен штормом иль сильным прибоем.
И, на крышке оттиснутое "Сулейман ибн Дауд",
прочитав по-арабски, подумал я: мир вам обоим.
Да, Аллахом клянусь, разобрал я петлистую вязь
на свинцовой печати, замкнувшей его горловину.
Я обтер с него тину, осматривал не торопясь
и решал, что сказать мне внутри заключенному джинну.
Да, о чем попросить всемогущего духа сего,
и каких три желанья потребовать тут же исполнить?
Вдруг я понял, что я не могу пожелать ничего,
и что прежних хотений не в силах я даже припомнить.
Нет желаний. Сгорели. Исчезли. Прости меня, джинн.
Еще тысячу лет посиди в своем темном сосуде.
Снова брошу в пучину сей медный помятый кувшин.
Жди, тебя, брат, найдут, и когда-нибудь выведут в люди.
Все ж я медлил. Неужто настолько я жалок и пуст?
Надо хоть попытаться сегодня расширить палитру.
Где сосуд мой стеклянный, тот самый, что прямо из уст
мне в уста перельет (вы уже догадались?) поллитру?
Вот он, здесь. Чую, возвеселилась душа!
Чую, я уж лечу! Целый мир заключаю в объятья!
Вот в чем дело, браток: жизнь моя до того хороша,
что уже ничего и не мог бы себе пожелать я!
Нет, томить тебя, друг, я не стану - давай выходи.
Ты свободен! Мы выпьем сейчас за свободу с тобою!
И сорвал я печать, и кувшин прижимая к груди,
жду, когда из него дымом в небо взлетит голубое
мой приятель...
Нейдет.
- Да смелей,- говорю,- не робей.
Знать, привык к тесноте, а теперь испугался масштаба.
Я сосуд наклонил, и потряс. И клянусь, хоть убей,-
в ноги плюхнулась мне преогромная скользкая жаба.
И упал я на камни, ударил о камень висок,
и лишился всех чувств, и не знаю, что далее было.
Но потом я очнулся. Валялась бутылка у ног.
И вечернее море поодаль шумело уныло.
"С МЫСЛЬЮ, ЧТО ДАННОЕ СТИХОТВОРЕНЬЕ..."
С мыслью, что данное стихотворенье -
частное, то есть итог от деленья
общего всем на мою единицу -
я низачто не хочу согласиться.
В том, что оно результат вычитанья
смысла из жизни; иль произведенье
боли и звука, любви и страданья,-
я убежден и еще того менее.
Но не парЯ, как иной авиатор,
не завывая сиреной пожарной,-
я, неизвестный согражданам автор,
скромный артист разговорного жанра,-
я полагаю, что не дал промашки
русский язык, запуская коренья
в черную почву, не знавшую вспашки,
в недра глубинные стихосложенья,-
стихослужения - тихослуженья -
слуха - послушничества и так дале.
Творчество есть результат пораженья:
то есть того, чего не ожидали.
Годы проходят, а я не умнею,
в ступе водичку толку бестолково.
Если отчасти я что и умею,-
может быть, к слову прикладывать слово.
Правильно, правильно вы говорите:
в мире ничтожней занятия нету.
Но запуская перо по орбите
так Леверье открывает планету.
Дальше - неважно. Пусть даже на крышу
дома лавиною ляжет эпоха,
так что в ответ себе я не услышу
ни ободренья, ни эха, ни вздоха,-
дальше - неважно...
ИМПРОВИЗАЦИЯ
Живу себе за просто так, раззявою,
не жду известности и не гонюсь за славою,
далекий от какой-либо публичности,
все более переходя на личности.
Я обыватель без момента жлобского,
я вне толпы и вне ее бесовского
раденья, улюлюканья, топтания
"тех, кто не с нами",- т.е. воспитания
я все-таки приличного, о братия,
хоть о культуре, в целом, без понятия.
Люблю развеселиться, выпив водочки;
но если кто заглянет, други, пОд очки -
увидит грустные, с кислинкой, карие,
что подтверждает и вот эта ария,
излившаяся из-под моего пера,
(хоть никому не ведома та опера),
которую без всякой околичности
вы тут же вправе обвинить в вторичности,
ибо тиражность, сходство, повторяемость
есть свойство жизни, чья сопротивляемость
небытию, определяясь суммою,
зависит от количества, я думаю,
от массы, ею скопленной, но, видимо,
никак не от меня, от индивидуума.
ОТТЕПЕЛЬ
За окнами внезапно потеплело,
и божья коровка, что спала
меж рам двойных, - очнулась, ожила
и на ладонь мне потихоньку села.
Устроилась, и обождав чуть-чуть,
ползет по коже, точно капля крови,
как бы дает понять, что наготове
я должен быть, что ждет нас дальний путь.
Я думаю: не ты ли этот знак,
Господь, ниспосылаешь нынче мне, и
хоть я его не ждал - тебе виднее,
и если ты решил - да будет так.
КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ
Из контекста (велик ли урон?)
выпадая, как та запятая,
ты всю зиму считаешь ворон,
проходящие дни не считая.
Жизнь прошла, говоришь. Но в конце-
то концов устыдишься ошибки,
и февраль, изменившись в лице,
расплывется подобьем улыбки.
Все в итоге выходит на свет,
и в глаза тебе смотрит и дышит.
Сколько б ни было прожито лет,-
пусть весна, то, что минуло, спишет.
Листья разом пробили кору,
в наступлении мая уверясь,
словно рощица мечет икру,
в мелководье пустившись на нерест.
Торопись, разворачивай лист,
в громе, гомоне, грохоте, гаме
пой себе, как пернатый солист,
не нуждающийся в фонограмме.
Что до прошлого - дело твое.
Новый день еще бел, как бумага,
и черемуха сушит белье
у ручья, что сбежал из оврага.
"БЬЕТ СОЛНЦЕ ИЗ-ПОД КУПОЛА..."
Бьет солнце из-под купола,
и горячи
(не зря зима захлюпала!)
его лучи.
Осой луча ужаленный,
войдя в азарт,
февральские развалины
сметает март.
Река мутна и вспенена,
вода, ворча,
пустилась во вращенье на
оси луча.
Весна, спеши, настырная,
под пенье ос!
Пусть свежесть нашатырная
ударит в нос,
пусть наскоро оденется
листвою лес.
Ах, сколько у затейницы
еще чудес,-
от зелени из семени
до птичьих стай.
Лети же, книжку времени
листай, листай!
Пусть все течет и движется,
пусть, пьян и яр,
отважный чижик пыжится,
звенит комар.
Пусть эхо в роще кликает,
оса жужжит,
и воробей чирикает:
жид-жив, жив-жид...
В КАПЛЕ ВОДЫ
Мы состоим на столько-то процентов
(почти на сто) из мутной Аш-два-O.
Но я не жду, друзья, аплодисментов
по факту сообщенья моего:
он всем известен. Если б было можно
попасть туда, где не видать ни зги,
и линзой Левенгука осторожно,
чуть подсветив, обследовать мозги
(мои, я разумею),- чтО при этом
заметил бы отважный следопыт,
знакомящийся с названным предметом
от темячка и до глазных орбит?
Все ту же воду с примесями соли
и спирта, с пленкой грязи наверху
и тиною в районе лобной доли,
и прочую, должно быть, чепуху.
Но в то же время, как в любом болоте,
там водятся живые существа,
и присмотревшись, вы их там найдете,
и в оных опознаете - с л о в а.
Одно, другое, третье,- как амебы
они вертЯтся в жиже, и спиной
нередко больно стукаются в небо,
что здесь зовется крышкой черепной.
Они подобно дафниям толкутся,
бессмысленно снуют туда, сюда,
друг возле друга бестолково трутся,
и кажется порой - кипит вода.
Они мелькают стайкой инфузорий,
все в туфельках на остром каблучке,
словно кружась под вальс "memento mori"
на сельском танцевальном пятачке.
Они в бредовом броуновом движеньи
живут весь век... виток, еще виток...
... Но иногда глубинное теченье
их вовлекает в слабый свой поток.
Они метутся, но руслО все уже,
и вот теченье ускоряет бег,
и вдруг выносит их на свет, наружу
в соленой капле из-под темных век.
Тогда они, пройдя сквозь орган зренья
и по щеке спускаясь свысока,
осознают свое предназначенье,
и наконец, достигнув языка,
приобретают вкус стихотворенья.
ГУБЕРНАТОРСКИЕ ВЫБОРЫ - 96 В ПЕТЕРБУРГЕ
Невольно на ум приходит школьная зоология:
болото, ряска и тина, жабы, ужи, пиявки
и прочие пресмыкающиеся, водоплавающие, головоногие,
нечто вообще в духе чтимого мною Кафки,-
сказал бы, возможно, я, если б читал хоть что-то,
что он написал; но мне давно уже неохота
что-либо читать.
Граждане! Жители города Питера!
Глаза бы на вас не глядели, шли бы вы лучше в задницу.
Словами не вразумить вас, и не способна литера
между черным и белым дать вам заметить разницу.
Серые, словно валенки,- откуда в вас столько жлобства?
Выбирает не разум, не чувство, но общий состав кровей:
и поэтому никогда верблюда не выберет муравей,
а Шариков, безусловно, всегда выбирает Швондера.
Столько выплеснулось помоев, грязи, ненависти и злобы,
в нос такой ударило вонью от общего разложения,
что и сам удивишься внезапной мысли: видимо, и микробы
способны испытывать удовольствие от размножения.
РЕПЛИКА В СТОРОНУ
............ Подруга была права.
Дрова,
очертания облака, голубя в верхотуре,
плоскую воду, что-то в архитектуре,
но - никого в лицо.
.....................................
И.Бродский.
Что бы узнал россиянин, проснись он в Риме времен,
в которые заправляли Клавдий или Нерон?
Очертания облака, голубя в верхотуре,
плоскую воду, что-то в архитектуре
(особенно, если он - из Питера); и в лицо
кричал бы ему на латыни хозяин меняльной лавки,
живущий с ним по соседству, завидев издали в давке
у ворот Колизея, куда толпа ломилась с утра
до вечера каждый день, сегодня как и вчера,
поскольку на радость черни там проходили игры,
в коих участвовали рабы, гладиаторы, львы и тигры.
Знающий понаслышке о многих вещах, как тО
об атомах, о ракетах, телевидении и авто,
о Христе, т.е. Боге, воплотившемся в человека,-
что бы привнес он в Рим, рядовой прожигатель века
двадцатого, кроме триппера? - я думаю, ничего,
так же как вы или я. И нам не судить его.
Впрочем, он бы устроился, я уверен. Даже,
возможно, сделал карьеру, став капитаном стражи
или мелким чиновником и т.п: кто жил
в России - постиг науку вытягивания жил
то в древнем Риме их вдосталь, и тучи не застят неба.
Конечно, есть неудобства. Он бы привык не вдруг
жить без своей газеты, вечно ходить без брюк,
к отсутствию папирос, и следовательно, курилки,
к тому, что придется есть, не прибегая к вилке.
Набивши в таверне брюхо, отяжелев от вина,
он мог бы сказать, что вернулись брежневские времена,
даже покруче. И сидя в гремящем цирке,
когда бойцы на арене железом долбили дырки
в теле товарищей,- этот мирный выходец из
нового Рима - рыгал бы, перст опуская вниз.
К * * *
Мои мышцы еще сокращаются, но уже сокращаются.
По мере того, как Земля вращается - все превращается
Если щепоть земли пальцами растереть,
можно будет меня под лупою рассмотреть,
устроить в особом роде нечто вроде поминок,
короче, какой-то мусор (выражаясь выспренне - прах).
Сорвите травинку, зажмите ее в зубах,
вымойте руки, зайдите к соседке в гости,
забыв на время, что время играет в кости
и неизменно выигрывает. Времени наплевать,
станешь ли блефовать, подглядывать, мухлевать
или играть по правилам. И прекращают речи
Шахерезады, Черчилли, парламенты, барды, вече.
Иные перо борзое пускают за ним вдогон,
но на что тут может рассчитывать эпигон?
Уж если признаться честно, то ум холодный
коробит самая мысль о тропе народной,
ведущей знаем куда. И едва ли останется от меня
даже эту бумагу испачкавшая болтовня.
O'KEY В СУМЕРКАХ
Обои отклеиваются. Бегают тараканы. В стекле дыра.
Шкаф с выпадающей дверцей. Газета. Огрызки сала.
В подпалинах и разводах клетчатое одеяло.
В целом все как везде, наш родимый o'key,
в том же ряду, что космос, балет и большой хоккей.
Понемногу бутылка пустеет, а день темнеет,
ибо любой развлекается как умеет.
К стенке прилеплен скотчем красочный календарь:
дива в купальнике смотрит в морскую даль,
если цифры не врут - с восьмидесятого года.
Сзади к ней пририсовано непечатное, но если на
это вниманья не обращать, то эта картина на-
помнит вам Крым, Кавказ, кипарисы, пальмы,
горы, с которых глядели в морскую даль мы,
как вот эта красавица. А где, бишь, я, правда, был
в восьмидесятом? Не помню. В семьдесят пятом? Забыл.
И был ли тогда вообще? И есть ли сейчас? Неважно.
Она скидывает босоножки, входит в воду. Отважно
преодолевает накат и плывет - посмтри - плывет.
В лицо ей брызжет соленая пена и крепкий йод.
Мои глаза закрываются, стало совсем легко,
и последняя мысль - как бы слишком уж далеко
не заплыла, и что надо успеть проснуться
к моменту, когда она захочет назад вернуться.
Я пробуждаюсь внезапно, как от пинка
пес; не знаю, сколько прошло времени, но пока
я закемарил, - она и вправду вернулась. Локон
ее различаю в сумерках яснее, чем свет из окон
напротив. Мне хочется снять ее со стены,
нет, выйти за дверь, в коридор, чтобы с той стороны
увидеть ее лицо. Заодно вынести бы окурки.
Но лень. И я знаю: кроме облупленной штукатурки,
там нет ничего. Зароемся в одеяло, o'key, ковбой,
и будем слушать, как уши закладывает прибой.
POST SCRIPTUM
"... И жив ли тот, и жива ли
"И где уголок их нынче?"
- наивней вопроса нет:
стоит ли углуПляться
и изучать предмет,
который нельзя пощупать,
который лишен примет?
Итак, тебя больше нету,
хоть, слава Богу, жива.
И я, как видишь. Вернее,
как слышишь. (Да, ты права:
конечно же, как н е слышишь) -
я тоже живу, едва
бессмысленность существованья
втискивая в слова.
Жизнь не имеет смысла.
Тем более, жизнь вообще.
Тем более - цели. Только
и остается. Согласна?
Если нет, то ещЕ
подумай об обезьянке,
ястребе и леще.
О лебеде/раке/щуке -
хотел я сказать. Ну вот.
А те попали случайно,
как мухи влетели в рот.
Однако мораль все та же -
весь этот разлад, разброд
и есть наша жизнь, конечно,
никак не наоборот.
Смешно тебе? Ладно, смейся.
Таков уж я без прикрас.
Брюзга, эпигон и циник,
любитель трескучих фраз.
Но если все повторимо,
подруга, то не как фарс,
а так, будто смотришь в профиль
Жизнь не имеет цели,
смысла, величины.
Стоит подумать: те ли
друг другу обречены,
кто спали вдвоем и ели,
женаты, обручены,
или кто просто были
друг другом облучены?
Ум, заходя за разум(ом),
заходит не просто так,
а скинуться по рублишке
и вместе пойти в кабак.
У них там свои разборки
(стороннему - полный мрак):
то мирятся, то дерутся...
а в общем, жаль бедолаг.
Бредут они по задворкам,
тупик ли, не то пустырь.
Здесь им не приходит в мысли
по звездам читать псалтирь,
поскольку (ежу понятно),
помойка - не монастырь,
но место, где б опростаться
мог мочевой пузырь.
Оставим словес полову,
полову, кажу, словес.
И ты не верь рыболову,
улов проверяй на вес.
Я был для тебя тем самым,
что, как говорят, на без-
-безрыбье сойдет за рыбу.
Но я не помчусь в собес.
А что до того поэта,
то я, говоря всерьез,
поставил бы по-иному
наивный его вопрос:
"и тот ли жив?" - лишь два слова
всего бы и перенес;
"и та ли жива?", - что в целом
не предполагает слез.
Теперь мне гораздо лучше.
Гораздо лучше уйти.
А эти стишки на случай
сгодятся в конце пути
чтоб скулы размять, сказав их
прежде чем лечь на место,
и мясом сползти с кости.
"ЧТО ЖЕ, ПРОЩАЙ..."
Что же, прощай, моя робкая муза.
Голос твой не отзовется в потомках.
Жизнь сорвалась, как случайная фраза,
кем-то обрОненная в потемках.
Гаснет закат, словно желтая роза,
желтая роза в кровопотеках.
Что там "в потомках"! Обычное ego.
Ждать ли, доверив посланье бутылке,
почты обратной? - Бессмысленно. Ergo,
боли, пекущей картошку в затылке,
нет утоленья, и бьются allegro
в синем виске бесноватые жилки.
Нужно прощаться. Зашпилены скрепкой
ноты, закрыты. Прекрасную Даму,
скромную музу с поломаной скрипкой
вряд ли проводят до дОму, но драму
делать не стоит, спускаясь с тетрадкой
в общую всем оркестровую яму.
"ТО ЛИ ВО СНЕ..."
То ли во сне увидел, то ли припомнил вдруг.
Осень. Пустынный берег. И никого вокруг.
И никого вообще: друзей ли, нижЕ подруг.
Мягко песка касаясь, на белый балтийский пляж
волны наводят скромный северный макияж.
Я - только часть пейзажа. Портящая пейзаж.
Все-таки зябко. Ветер посвистывает, ретив.
Приплясывают на дюне кусты под его мотив.
За куст захожу, ссутулясь, голову опустив.
Устроимся поудобней. Подсядем к старой ольхе.
Отыщем в сумке бутылку, купленную в ларьке,
сорвем жестяную пробку. Зажмем эту вещь в руке
и вздернем голову кверху на сорок градусов. Всё
зальем в себя сразу. Море! Природа! Сплошной Руссо!
Пусть вертится горизонта чертово колесо
вокруг нас. А как стемнеет - заползем в камыши
и свернемся калачиком под ихнее "ши-ши-ши."
Утром здесь не останется, думаю, ни души.
ПРОЩАНИЕ
Ноябрь. Ледяная сырость. Снег с дождем вперемежку.
Рычат, обдавая прохожих, машины, и стадом мчатся.
В глазах фонарей и окон, похоже, таит насмешку
мой город, с которым я сегодня пришел прощаться.
Набережная пуста, и под ногами слякоть.
(Слякотью стало то, что было вчера травою).
И не обратит вниманья на теплющуюся мякоть
черный всадник, встающий петроглифом над Невою.
Всаднику Апокалипсиса "прощай" говорю - и дале.
Ветер брызжет слюной, воду покрыла пена.
Нева вконец взбеленилась. Но крейсер на пьедестале
не покачнется, ибо моря ему по колено.
Сумрак промозглый, злой. На Рембрандта не похоже.
За голубой стеной (если взглянуть с изнанки)
дева-Даная ждет прикосновенья к коже
солнечного дождя... - дождя кислоты из склянки.
Что толку перечислять и запоминать приметы.
Черная сотня улиц в спину плюет и свищет.
И если моя Нева темнее и глубже Леты,
то я - не тот, кто, тоскуя, любви от любови ищет.
Негры в белых штанах фланируют; это Рио.
Легкий бриз с океана, пальмы... но я не Бендер:
homo, некий субъект, если короче - "врио".
Поэтому все равно, в какой умирать из L;nder.
Домой же. В ту конуру, что притворялась домом.
Под одеяло, в постель. Ступни мои холоднее,
чем сбившиеся колючим ребристым чугунным комом
выключенные сантехником пыльные батареи.
Еще одеяло сверху. Кровь по суженным руслам
еле движется. Устья ль, уст ли - достигнет к маю.
Время остановилось. Время умолкнуть гуслям.
И медленно согреваясь, я глаза закрываю.
Качай же на сонных крыльях, беспамятство, мою душу,
влеки ее к изначальным, забытым навек истокам,
когда она скользкой тварью ползла из воды на сушу,
вслед за волной прилива, по отмелям и осокам.
Наверное вскоре, вскоре с отливом вернемся в море,
и в точности как теперь, плотно смежив глаза, я
буду лежать спокойный, с темной водой во взоре,
без голоса, без движенья, медленно остывая.
НА ШАРИКЕ
Скажете - плагиат, но с вами ведь и не спорю я:
это все та же, брат, все та же, дружок, история.
Все уже было, было, и вовсе не обветшал
Ветхий Завет, поскольку на месте кружится шар.
Если что и меняется, то, видимо, география.
И то это больше видимость, точнее, мираж. Аравия.
Бесплодная степь. Пустыня. Но там, где была вода,
она весной зеленела, и люди пасли стада.
Неважно, какого племени, клана ли, корня, рода ли,
сперва оглушив по темени, Иосифа братья продали
из зависти, мести, подлости, по злобе, от темноты,
вообще, оттого, что были - люди; сиречь: скоты.
Судьба его доставала дальней дорогой, ссылкою,
узилищем, оговором,- короче, ножом и вилкою,
давала ему понять посредством пинков, заноз
что не имеет привычки пОд ноги сыпать роз.
Так докатился он до самого аж ЕгипЕта,
и горькая эта чаша была им до капли выпита.
Но,- бедный изгой, оплаканный матерью и отцом
истолкователь снов,- признан был мудрецом,
даже пророком, - и, немногие как, обласкан,
нобеля нацепил на безупречный лацкан,
чтоб, наконец, обресть женщину, стол и кров
там, где жуют траву много тучных коров.
Кружится шарик наш: горы, поля неброские.
Все мы чуть-чуть Иосифы, все мы немного Бродские.
Время стоит на месте, помахивает косой.
Если что и идет,- то дождик. И тот - косой.
ВОЗВРАЩЕНИЕ БРОДСКОГО. 28.01.97
Недавно по телевизору о тебе рассуждали. Факты,
разные случаи и т.д. Кто-то припомнил, как ты,
будучи в школе, встал посреди урока
и вышел, чтоб не вернуться никогда в эти стены,
в оном не видя ровно ни малейшего прока
(все же вышел во врЕмя, думаю, перемены).
Вьюгами перемен твой раскрутило глобус.
После ты написал, что снять, мол, случилось, пробу с
двух океанов и двух континентов. Воля -
двусмысленное понятье. Завидую: я не смог бы.
Судьба у меня иная (раньше сказали б "доля"):
ждать у моря погоды да околачивать смоквы -
сам знаешь чем - с березы, ободранной, кривоватой,
явно напоминающей скорее о полосатой
робе в казенном доме, чем о чужой супруге,
как возгласил однажды Есенин под пенье вьюги.
Воля. Свобода. В чем
дело? В тюрьме ли, в робе ль?
Нынче, когда попали в рифму еврейский шнобель
и знаменитый швед по имени Альфред Нобель,
белым кобелем стал некогда черный кобель.
Ну да у нас это в обычье.
Словом
к нам возвратился ты, не возвратившись плотью,
ибо нельзя уснуть дважды под тем же кровом
или в один поток дважды направить лОдью.
Это, впрочем, не важно, поскольку не знают ига
пространства именно те, чьи времена настали,
да и само пространство - только условность, ибо
Нева и Гудзон впадают в один океан устами.
Урок хорошо усвоив и правильно, что к пенатам
не возвратился ты от небоскребов, пиний,
как бы стопу ни тянуло снова припасть к заплатам
заплеванных тротуаров василеостровских линий.
Год уж, как тебя нет. Зимы с ее волчьим мехом
не знает земля, где в мох кладбищенский тихо лег ты,
земля, куда долетит, быть может, мой голос: эхом
буксира, который гудзонит где-то в районе Охты.
СТАНСЫ И.Б.
Мой прекрасный Иосиф!
Я остался один.
Но, условность отбросив,
из родных палестин,
столь известных обоим
по нужде и судьбе
(столь известной изгоям)-
обращаюсь к тебе.
Кто я? Дело не в этом.
Я тебе не знаком
именем и портретом,
разве что - языком.
Брат мой старший, ты гений,
классик века, гигант,
ну а я, вне сомнений,
разве что дилетант.
Так, признанье провякав
(не сочти уж за лесть),
я б хотел, как Иаков,
к тебе нА небо взлезть.
Но атлет я неважный:
задыхаюсь и проч.
Тут и мат стоэтажный
мне не может помочь.
Решено: не полезу,
хоть (признаться ль в ГБ?)
как к магниту железо
меня тянет к тебе.
Я узнал тебя поздно,
но ты сам посуди:
размышляя серьезно –
у нас все впереди.
Подражать тебе? Что ты!
И кишка, брат, тонка.
А что схожие ноты
сорвались с языка,-
объяснить я не в силах.
Но: еврей и еврей:
значит, есть в наших жилах
капля общих кровей.
Я не так уж и мало
написал к сорока,
когда муза пропала
в тупике языка,
да к тому же, каналья,
поломала дуду.
Тут тебя и узнал я
в девяностом году.
Наконец-то издАли.
И - поверишь ли, нет,-
словно за руку взял - и
из чулана на свет
меня вывел братишка.
Тут я понял: я жив.
А ведь думал, что крышка,
хрен на все положив.
Так что не подражанье
эти строки, и не
(видишь сам) оправданье
в какой-либо вине.
Что ж, Иосиф, до встречи.
Будем жить на паях
как часть речи и речи
в залетейских краях.
Я, конечно, тебе не
ровня, хоть I love you.
Бог значком "Nota Bene"
часть отметит твою.
А мою ты найти там
сможешь разве в хвосте:
в примечаньи петитом
на последнем листе.