Так и вижу: пентхаус уродский,
Окон пластиковых белый цвет.
Во дворе на скамейке - Высоцкий,
Грустный бард тридцати семи лет.
Только что он вернулся с турнира
"Подающих надежды юнцов" -
Вновь не к месту пришлась его лира.
Сколько можно, в конце-то концов! -
Вопрошает в хмельном он угаре
После выпитого коньяка -
Я играю на этой гитаре
Двадцать лет уже! Наверняка,
Просто чуют они мою силу
И боятся меня как огня.
Но как только уйду я в могилу,
Все начнут говорить про меня.
И откроют глаза наконец-то,
И воскликнут, отныне любя:
«Его творчество – это наследство,
Что оставил он после себя!»
И возможно, что кто-то ответит
На вопрос мой тогда до конца:
Почему только шельму Бог метит,
Будто любит его, подлеца?!
То ли наглость его пробивная
Богу нравится, то ли азарт?
Ты не знаешь? Я тоже не знаю,
Тридцати семи лет грустный бард…
А возможно, я даже уверен,
Что, когда лягу вновь в колыбель,
И сомкнутся вагонные двери,
И отправится поезд в туннель,
Мои песни и стихотворенья,
Голос хриплый, что сорван почти –
Все исчезнет, но исчезновенья
Не заметит никто, и почтить
Мою память придут лишь родные,
Цену знавшие сыну-отцу…
Времена наступают иные,
И все движется, явно, к концу.
Миром правит «свободная касса»
Вместо класса свободного. Что ж,
Все довольны: как серая масса,
Так и массу кромсающий нож…
Под ногами январские «клецки»,
Из подъезда доносится мат.
Во дворе на скамейке - Высоцкий,
"Не поэт", "не певец", "неформат"…