ИЗ ДАВНИХ ЛЕТ
Я люблю вечера на юге. Пахнет корицей, лавром,
домом, немножко дымом, чем-то неуловимым,
амфитеатр гор высится Эпидавром,
в бархатной пустоте звезды висят над Крымом.
Катерок мерцает огнями, почти не слышен,
по тому, как прозрачен воздух, ты знаешь: осень,
переулок усыпан крупкой подсохших вишен,
скорлупою каштанов, хвоёй, чешуею сосен.
Здесь акаций стручки остриями турецких сабель
задевают плечо, если вниз идти вдоль ограды,
и калашниковы затевают ночной ансамбль,
когда вдруг в перестрелку вступают бойцы-цикады.
Запах поздних цветов; горьковатый... но он приятен.
Сквознячок шевелИт занавеску сквозь щель фрамуги.
И пускаются пальцы ландшафтами белых пятен,
что оставило солнце на теле твоей подруги.
Вдоль спины, по плечу (там есть крохотный шрам на коже),
замерев, и решая, куда теперь, вниз ли, вкось ли...
Все молчит, все молчит, все молчит, все молчит. Мы тоже.
Лишь далекое море шумит, как до нас, и после.
1970-I
Брести вдвоем, по грязи хлюпая,
и несусветный юный бред нести.
О молодость смешная, глупая,
простая, честная по бедности.
В ноябрьской мгле веселой парою
с горящими глазами, лицами
брести туда, где дача старая
скрипит и стонет половицами.
Скорее внутрь ввалиться с холода,
разжечь в печи три головешки,
и вдруг сойти с ума от голода,
от запаха жилья, от спешки,
от взгляда, шопота и шороха,
от терпкого вина стакана,
от поцелуев среди вороха
подушек старого дивана,
от чувства замкнутого круга,
от свиста поездов за Стрельною,
и до утра любить друг друга
любовью нечленораздельною.
1970-II
на краю вселенной
на задворках мира
дом обыкновенный
старая квартира
душно-жарко-жадная
суета бесцельная
лицененаглядная
членонераздельная
разбросаны тапочки
покосилась полочка
в настольной лампочке
дымится проволочка
на пыльных обоях
лютики-цветочки
от нас обоих
ни следа ни строчки
ВСПОМИНАЯ ЭСТОНИЮ
Город тесный, пещерный, таинственный,
город грая вороньего,
благодарствую - принял единственный
ты меня, постороннего.
Город сумрака, камня тяжелого,
город мрака и морока,
да свинца, да железа, да олова,
дегтя, едкого пороха.
А под боком у серого Таллина
моря мокрая вмятина.
Окись, ржавчина, корка, окалина -
его грубая патина.
Скрип колес да ворчание жернова,
вздохи меха кузнечного,
шлюп из дуба мореного, черного,
свист в снастях ветра встречного,
дождь, сливающий дали с окрестностью,-
вся страна эта скромница
честной бедностью, бедной ли честностью -
этим-то и запомнится.
ИЗ В.ГЮГО (из романа Собор Парижской Богоматери):
вольное переложение, с немецкого перевода
Колесо, вертись проворней,
Торопись веревку спрясть.
К Сатане на Брокен черный
Юной ведьме не попасть.
Ткись, пеньковая веревка,
Нить, беги с веретена.
В час ночной тебя, бесовка,
Не дождется Сатана.
Коноплю, не жито, сейте,
Сейте, люди, коноплю,
Ведьме верьвье вейте, вейте,
Ты вяжи, палач, петлю.
Дщери ада ждет, и рыщет
В горных безднах Сатана,
Но колдунью тщетно ищет:
Плод греха пожнет она!
2002
ГУТЕНБЕРГ
Сегодня в сон клонило старика:
он хорошо намедни отобедал.
Уже кончались средние века,
о чем никто пока еще не ведал.
Он жил в старинном Майнце. Был учен,
морщинист, сед, и горбился заметно.
Своей работой страстно увлечен,
он мыслил исключительно конкретно.
Немецкий идиллический пейзаж:
тишь городка, готические башни,
как выставленные на вернисаж -
Рейн, виноградники, деревни, пашни...
Еще юнцом (ах, сколько лет назад!)
он наблюдал с внезапным интересом,
как виноделы давят виноград
скрипучим тяжким деревянным прессом.
А правда - сколько лет?... он проворчал
"да что уж... ладно, после обмозгую",-
перекрестился, и сошел в подвал,
где сам себе устроил мастерскую.
Он встал к мехам (труды ему легки!) -
и закипел металл в утробе тигля,
и хищные плясали огоньки
в глазах его, горящих как у тигра.
За буквою он букву отливал,
он точен был в движеньи, даже резком,
и озарился сумрачный подвал
каким-то смутным красноватым блеском.
Пергамент, краска, литера и пресс:
все это вмиг сошлось, сложилось, спелось.
В поту и в саже, сам горбат, как бес,
вдруг замер он: куда девалась смелость? -
он не решался надавить рычаг,
казалось, сердце молотом стучало.
Неужто вновь ошибся? - если так,
уже не хватит сил начать сначала.
- Ну что ж, пора! - воскликнул погодя.
И тут в углу раздался писк мышиный:
зверьки поживу чуяли, следя
за адской гутенберговой машиной.
Тогда он усмехнулся, и совсем
легко на сердце стало. Бой полночных
курантов пал. Он пустит вал - и тем
лишит писца его трудов урочных.
Евангелья, Послания, Псалтирь -
он в месяц напечатает их тыщу,
обогатив несметно монастырь,
что дал ему приют, и кров, и пищу.
Ему епископ давеча пенял:
хлеб даром ешь, всех средств тебя лишу, мол.
Он первый лист рукой неверной снял.
О просвещеньи он вообще не думал.
Не мыслил на великое дерзнуть.
Им двигала лишь истовая вера.
Не Сатана ль завлек его на путь
еретика, революционера?
Тот первый лист так легок был на вес!
В глазах чернела россыпь строчек слитных.
О, сей крестьянский виноградный пресс -
он был страшней орудий стенобитных.
Дрожала стариковская рука,
Седые брови хмурились сурово,
а первая печатная строка
гласила, что вначале было - Слово.
2002
ИЗ ЭДУАРДА МЁРИКЕ
EDUARD MOERIKE: FRUEH IM WAGEN
Es graut vom Morgenreif
In Daemmerung das Feld,
Da schon ein blasser Streif
Den fernen Ost erhellt;
Man sieht im Lichte bald
Den Morgenstern vergehn,
Und doch am Fichtenwald
Den vollen Mond noch stehn:
So ist mein scheuer Blick,
Den schon die Ferne draengt,
Noch in das Schmerzenglueck
Der Abschiedsnacht versenkt.
Dein blaues Auge steht,
Ein dunkler See, vor mir,
Dein Kuss, dein Hauch umweht,
Dein Fluestern mich noch hier.
An deinem Hals begraebt
Sich weinend mein Gesicht,
Und Purpurschwaerze webt
Mir vor dem Auge dicht.
Die Sonne kommt;- sie scheucht
Den Traum hinweg im Nu,
Und von den Bergen streicht
Ein Schauer auf mich zu.
ЭДУАРД МЁРИКЕ. РАНО В ПОВОЗКЕ
Вариант 1
Пред утренней зарей
спит поле в серой мгле.
Чуть видной полосой
восток прильнул к земле.
Рассвет сотрет с небес
все звезды, и одна-
там, в стороне, где лес,-
останется луна:
мой робкий взор точь-в-точь,
в блаженно-горький сон,
которым стала ночь
прощанья, погружен.
Вот озера в горах
глаз темно-голубой.
Мне слышится впотьмах
твой вздох и шепот твой.
Я плачу, я с ума
схожу, к тебе припав,
и пУрпурная тьма
сгущается стремглав.
Но тьму прогонит луч
родившегося дня,
и свежесть горных круч
ошеломит меня.
Вариант 2
Спит перед утренней зарей
Седое поле в серой мгле,
И только бледной полосой
Вдали Восток прильнул к земле.
При солнце звездам не сиять,
Но, словно завороженА,
Еще останется стоять
Над лесом полная луна.
Таков и робкий взор мой: он,
Хотя его и манит даль,
В ночь расставанья погружен,
В блаженно-горькую печаль,
В озера глаз твоей души,
Залитых темной синевой,
И все мне чудится в тиши
Твой зов, твой вздох и шепот твой.
Я плачу, как к сырой земле
Припав лицом к твоей груди,
И взгляд мой тонет в алой мгле,
Сгущающейся впереди.
Но всходит солнце. Блещет луч,
Мои виденья прочь гоня,
И ливень налетает с круч,
Обрушиваясь на меня.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ
Для чего ты вернулся сюда,
бродишь тут, как закопанный клад ища?
Здесь лишь небо, гранит и вода.
Запустение кладбища.
Как ни тщись, не отыщешь нигде
тех, кто были родными и милыми.
И былое по невской воде
словно писано вилами.
Солнце к западу тихо течет,
ветром сталкиваемое за море.
Пусть и зная все наперечет
до щербинки на мраморе,-
лишь глотнувши гремучую смесь
хамства, наглости, матерной лексики,
понимаешь: ты все-таки здесь,
здесь, в России,- не в Мексике.
Да и сам-то ты тех же кровей,
что и пьяная голь за фасадами,
так что лучше заткнись, соловей,
со своими руладами.
Твоя лирика тут не нужна,
отсебятина, всякая всячина.
Пусть родная когда-то страна
словно трешка, заначена,-
но холодная груда камней
равнодушной пустой метрополии
не нуждается в жизни ничьей,
а в твоей - и тем более.
2002
МОТЫЛЕК
Ступая
босиком по знойному песку.
Тупая
боль, переходящая в тоску.
У кромки
синевой сияющей воды
Обломки
раковин и прочей ерунды.
Куда-то
в море улетает мотылек.
Возврата
нет ему, а берег так далек.
Но что-то
неизбежное его влечет.
Полета
жаждет он, а прочее не в счет.
Как скоро
ни потухнет искоркой в воде,-
Простора
он такого не найдет нигде.
Лети же.
Я слежу, пока хватает глаз.
Все ниже.
Вдруг сверкнул на солнце - и погас.
Взыскуя,
ни людьми ни Богом не храним,
Иду я
в море, дальше, дальше... вслед за ним.
2003
MAME 07.12.2003
Кто любит - тот будь любим!
За это мы все сейчас,
наполнив бокалы, пьем.
Ничто не удержит нас
поздравить тебя с твоим
большим юбилейным днем.
Пусть время летит: оно
внушает нам, смертным, страх,
жжет царства, крушит мосты
и горы стирает в прах.
Но времени не дано
твои изменить черты.
Пусть Еву создал Господь
из плоти и из кровИ,
как сказано,- из ребра.
Тебя ж - из одной любви,
терпенья, добра - и вплоть
до ж е р т в е н н о г о д о б р а.
И виден особый свет
в прекрасном твоем лице:
д о с т о и н с т в а редкий знак,
как лучший алмаз в венце.
Дай Бог тебе долгих лет,
здоровья, и сил, и благ.
На пятницу выпал тот,
согласно календаря,
серебряный день седьмой
угрюмого декабря
в голодный, холодный год,
промозглой сырой зимой.
Тот день был особый дар:
так ясен был неба свод
и первый снежок так чист!
Тот год был особый год,-
тот год был ein Wunderjahr,
weil du da geboren bist!
ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПЕСНИ ДЕВУШКИ-КОНТРАБАНДИСТКИ
ИЗ "Тамани" ЛЕРМОНТОВА
Как пО морю, по волюшке
От берега вдали
Под белыми ветрилами
Гуляют корабли.
И между тех корабликов
Ныряет, одинок,
Невидный мой, беспарусный
ДвухвЕсельный челнок.
Вот буря разыграется,
Взбунтуется вода,-
Кораблики на крылышках
Летят Бог весть куда.
На все четыре стороны
Поклоны отобью.
"Ты, злое море, лодочку
Не погуби мою.
Везет она сокровище
В далекие края,
А правит ею буйная
Головушка моя".
2004 г.
МУДРЕЦ
Один мудрец, что жил в седые веки,
Не горбясь над томами пыльных книг,
Познал все струны сердца в человеке
И духом сокровенное постиг:
Он страсти умертвил, изгнал желанья,
Святой любовью к Истине дыша,
И, чуждая и счастья, и страданья,
Как зеркало была его душа.
И каждой гранью: вечным,-сущим,-бренным,-
Принадлежащим небу и земле,-
Мир отражался в этом совершенном,
Ничем не затуманенном стекле.
Оно и то, быть может, отражало,
Что меж небытием и бытием
Лишь самому Творцу принадлежало.
.......................
И только Бог не отражался в нем.
2004
ИЗ ЙОЗЕФА АЙХЕНДОРФА
JOSEPH EICHENDORF: FROHE WANDERMANN
Wem Gott will rechte Gunst erweisen,
Den schickt er in die weite Welt,
Dem will er seine Wunder weisen
In Berg und Wald und Strom und Feld.
Die Traegen, die zu Hause liegen,
Erquicket nicht das Morhenrot,
Sie wissen nur von Kinderwiegen,
Von Sorgen, Last und Not um Brot.
Die Baechlein von den Bergen springen,
Die Lerchen swirren hoch vor Lust,
Was soll ich nicht mit ihnen singen
Aus voller Kehl und frischer Brust?
Den lieben Gott lass ich nun walten,
Der Baechlein, Lerchen, Wald und Feld
Und Erd und Himmel will erhalten,
Hat auch mein Sach aufs best bestellt.
ЙОЗЕФ АЙХЕНДОРФ. ВЕСЕЛЫЙ СТРАННИК
В далекий путь Отец небесный
Шлет тех, кому,- благоволя,-
Явить желает дар чудесный:
Потоки, горы, лес, поля.
Заре отрадной вечно чуждый,
Всегда заботой полон дом:
Пеленки, хлопоты и нужды,
Хлеб, тяжким дОбытый трудом.
Веселый жаворонок вьется,
По скалам прыгает ручей,
И песня радостная льется
Свободно из груди моей.
Так!- правь же, Бог небес и тверди,
Хранящий птицу и змею,
Ты, кто в великом милосердьи
Наполнил благом жизнь мою!
2004
БРЮГГЕ
A.L.
Чешуею камней площадь влажно блестит, как рыба,
и ты можешь идти хоть вперед, хоть направо; либо
хоть назад, хоть налево - повсюду упрешься в воду:
то, к чему ты привык, ибо видел такое сроду.
Ты узнАешь в каналах все ту же Фонтанку, Мойку...
... Всю застройку, весь город, весь каменный Brezel-слойку
пропитала вода, и, скромна, вытирая ноги,
она медлит у входа в дом, шаркая на пороге.
Из-за узких окошек здесь тренькает фортепьяно.
Моцарт, может быть, Гайдн; и слышится звук стеклянный
карильона квартальной кирхи там, в переулке,
и под звук сей старинной музыки из шкатулки
запряжные лошадки (даром, что ходят в шорах)
по булыжнику, знай, рысят, цокая на повторах.
Ах, меня еще есть на свете, но нет в карете,
я запутался здесь точно окунь в сети,
что меж аглицких львов и французских лилий
век за веком плели на коклюшках шпилей.
Толстый голубь воркует, везде, как обычно, гадит,
чайка крУжит над куполом и опуститься ладит,
где плывут величаво в свободном своем порядке
лебедей,- не десятки, а двойки, не то - девятки.
И обычно здесь дует северный ветер с моря.
... Высотою от ми-бемоля до си-бемоля,-
он берет в переулках "до",- знать, не врет наука,
что суженье есть центр притяженья воды и звука.
Но сейчас здесь затишье. Вечер. Начало лета.
Пахнет тиной, гнильцою. Курится сигарета.
И в недвИжимом воздухе дым, расстелясь слоями,
не желает отсюда отнюдь улетать в Майами,
но как мост моих вздохов висит над водой канала,
и лишь чьи-то шаги раздаются за два квартала.
Я бы здесь и остался. Не в центре, где нет проходу
от своих и приезжих, к которым и я по роду
и по статусу принадлежу, которым
полагается вечно жужжать и болтаться хором,
и где ты ощущаешь себя (извини, Европа)
точно муха, попавшая в брюхо калейдоскопа.
Я приладил бы к двери с своими бы ФИО бирку,
я бы жил здесь в каморке (но с видом на ров и кирху!),
а была бы подруга, то я б написал подруге:
заезжай как-нибудь, не поверишь, я выбрал Брюгге,
просто-напросто, знаешь, я выбрал себе свободу
молоком обжигаться - и дуть вот на эту воду.
2004
ТО, ЧТО ТЫ ЧИТАЕШЬ...
То, что ты читаешь эти строчки,
означает: я дошел до точки,
я закрыл последнюю главу,
я в конце пути сошел с мальпоста,
и достигнув горизонта, просто
присоединился к большинству.
То, что ты читаешь строчки эти,
означает: меня нет на свете
в этом нашем лучшем из миров.
Если ты сейчас в твоей квартире,
я, возможно, в параллельном мире
излучений, водяных паров,
радикалов, атомов, молекул
и чего еще там накумекал
недалекий человечий ум;
от меня осталось - кот наплакал,
но сказал бы, может быть, оракул
иль сивилла вещая из Кум,
что меня теперь намного больше,
я повсюду - в Дании и в Польше,
в глине, в почве, в воздухе, в воде,
в рыбах, птицах, в насекомых, в травах,
в скромных липках, в кедрах величавых,
и куда ни погляди - везде.
Ну конечно,- мы ведь матерьяльны.
И все эти мысли - тривиальны:
да, тела доступны дележу.
Но коль дух - материи основа,-
в этих строчках я с тобою снова,
и одной тебе принадлежу.
ЗАКЛИНАНИЕ ДУХОВ, ШАМАНСТВО...
Заклинание духов, шаманство, верченье столов,
толкование снов или астрологической мути,-
не таким ли вещам он сродни, твой словесный улов,
что в дырявые сети случайно попался по сути?
И к чему тебе вся эта броунова суета,
трепет жаждущих жабр среди ила и глинистой взвеси?
Так Синьяк и СёрА не позволят понять ни черта,
и пуанты не смогут пейзаж удержать в равновесьи.
Так клубится туман, так в пустыне мерцает мираж,
горизонт размывая так воздух струится нагретый,
так в окно уплывает, покинув последний этаж,
синеватый дымок от забытой в зубах сигареты.
За окном уже полночь. Невнятно лепечет листва,
и звенит Млечный Путь как серебряное коромысло.
Чувств и мыслей помимо, пятнают бумагу слова,
нисходя на нее, чтоб хоть как-то добраться до смысла.
2004
ПРОФЕССОР X. (*)
Профессор X., британский джентельмен...
Он 20 лет сидит недвИжим в кресле-
каталке, в коем двигают его.
Не чувствует ни шеи, ни колен,
ни поясницы, ни спины, а если
и чувствует - не скажет ничего.
Поскольку он вообще не говорит,
равно как и не видит и не слышит.
И так, освобожден от всех забот,
он думает, он мыслит, он творит,
а потому - не просто спит и дышит,
а может, даже более живет,
чем я и вы, и вообще наш мир,-
беспримесный, свободный, чистый разум,
Вселенную стремящийся объять,
понять происхожденье черных дыр,
мгновенно поглощающих все разом,
и мирозданью объясненье дать.
Ну что же, мирозданью поделом,
и время он заставит сбросить маску,
и формулу бессмертия найдет.
Но мы рассмотрим под другим углом
всю эту, столь похожую на сказку,
правдивую историю, и вот
представим на минуту, сей чудак,
взлетевший духом к звездам в эмпиреи,
прикован, словно Прометей к скале,
к своей каталке - жил бы, скажем так,
у нас, допустим, где-нибудь в Рассее,
а не за, скажем так, Па-де-Кале.
Легко понять, куда б он залетел,
о чем бы мог он размышлять в палате,
где он лежал бы, под себя ходя,
среди подобных же увечных тел,
в дырявом и загаженном халате,
под злое бормотание дождя.
К нему подходит пьяный санитар,
тяжелый человек с косматым сердцем -
глядь... - он погас, как свечка на ветру
(хотя и был совсем еще не стар),
и светлый мозг, вместивший Универсум,
сам превратился в черную дыру.
Но к счастью, все не так. На свете есть
среди дремучих первобытных наций -
увы, всего лишь несколько - иных,
и все же людям делающих честь
продвинутых на шаг цивилизаций,
как бы порой ни поносили их.
X. бестелесен. Умершая плоть,
скорей всего, подобие налога
на дерзкий ум,- недвижна. Но зато
его душа стремится к небу, вплоть
до, может статься, осознанья Бога,
к которому он близок, как никто.
2004
........................
(*)Этого английского физика-теоретика зовут,
кажется, Hawkins. Он тяжело болен,
все его органы чувств постепенно отказали
один за другим; с внешним миром он общается
посредством каких-то особенных современных
суперприспособлений.
И.Б.
За стихи за твои и прозу
получил ты свой Нобель, но
я беру твой сосуд без спросу,
наливаю мое вино.
Я черпаю его бадейкой,
заполняю чужой объем,
но цена ему рупь с копейкой:
нужной крепости нету в нем.
И бахвалится я не стану
его выдержкой многих лет;
не подходит оно гурману,
и не тот у него букет.
Виноградной лозе подпорки
я не ставил. Не мудрено,
что и вкус его кисло-горький,
что и мутно на свет оно,
ординарное...
Что ж, соседку
угощу я им как сосед,
но сниму твою этикетку,
соблюдая свой этикет.
Ты бы, впрочем, не стал сердиться,
мыслю я, не тащил бы в суд,
ибо пьянице похмелиться
все равно от кого сосуд;
ибо сам ты делился словом,
как чекушкою натощак,
даже с теми, кто был готовым
поплясать на твоих мощах.
2004
ЧТО ОТ НАС ОСТАЕТСЯ
Что от нас остается? Что времени достается?
Ничего, полагаю. Зачем же тогда бороться,
напрягать свои мышцы, извилины, сухожилья,
суетиться, плодиться?... ведь после того, как жили,
до того, к а к мы жили, не будет в грядущем дела
никому; мы исчезнем совсем, начиная с тела.
Что мы знаем о прошлом? Что мы ничего не знаем?
Оттого и считаем, должно быть, былое - раем.
Но утеряны летописи, сожжены архивы,
мифы, слухи, легенды, сказанья - разноречивы,
если ж чудом найдется пергамент, клочок бумаги,
нам уже не понять языка уцелевшей саги.
В лабиринте гипотез, сомнительных догм, теорий
исчезают навек отголоски былых историй;
что же больше, коль Господа в муке его и славе
помянуть не сподобился Осип, который Флавий?
Археологам лучше. У тех есть хоть камни, плиты.
Хотя, как посмотреть.
Пирамиды, допустим, вскрыты.
Обнаружена мумия, скажем, Тутанхамона,
его маски, и перстни, и два золоченых трона.
Там, покрытые слоем трехтысячелетней пыли,
кем-то найдены, слышно, носки фараона были,
в глубине сундука, в фараоновых тряпках, платьях.
В суете похоронной не стали, видать, стирать их,
и в гробнице поэтому пахло довольно дурно
(что описывать все-таки было бы некультурно).
Вот, к примеру, мои, шерстяные... Проделки моли -
эта дырка на пятке - иль так износились, что ли?
Впрочем, вряд ли: им лет-то семь-восемь, едва ли больше.
Как же, теткин подарок - она их купила в Польше,
где была в турпоездке... Впервые увидеть Запад -
это что-то!.. Резинки растянуты, да... и запах...
Что же мне остается (опять отголосок темы) -
постирать или выбросить? -Так поступаем все мы,
говорил датский принц,- мол,решиться никак не можем,
и бездействуем... ладно, решенье пока отложим:
пусть цыпленок родится, пусть окостенеет хрящик.
А носки до тех пор лучше сунем обратно в ящик.
2004
ЗДЕСЬ ЕСТЬ ВСЕ...
Из того, что ты мог бы себе пожелать,
здесь есть все; а помимо всего
у тебя есть квартира, сортир и кровать,
да, кровать; для тебя одного.
Тебе много не нужно; давай, брат, живи,
пока терпит небесный Минюст.
Разноцветным экраном мерцает TV,
холодильник твой также не пуст.
Можешь съездить куда-нибудь, если не прочь,-
мир богат еще на чудеса.
Здесь имеется день, здесь имеется ночь,
в сумме двадцать четыре часа.
Виден неба кусок у тебя из окна,
он довольно велик в ширину.
Там ночами бессонная бродит луна,
да, луна, чтобы выть на луну.
2004
НАМ ГОВОРЯТ...
Нам на всех языках говорят - а шел бы ты! -
и шлют по матери в край отцов,
потому что цвет нашей шоблы - желтый,
и звезда у нас в шесть концов.
Каждый первый - по дурости ли, по злобе ли,
вообще, во имя больших идей,-
готов своротить наш перпетуум-шнобеле,
мол, давай, иудей,- редей.
Нас веками прореживали старательно,
двадцатый век развернул процесс.
Мы заложники, И наш залог - страдательный,
так что плоти у нас - в обрез.
Мы покорно всегда уступали силе, и
рассеялись между семи морей,
но две тысячи лет мы ничьей не лили
кровушки, окромя своей.