BRECKENHEIM (*)
То ли уже поселок, то ли еще деревня.
Особняки, дома, подстриженные деревья.
(Зимою любое дерево как многорукий Шива).
Шпалеры из темной туи, яблоня, груша, слива,
словом, все, что в ряду "береза тире маслина"
(за исключеньем последней). Дорогу ласкает шина
бесшумного на ходу светлого "Мерседеса",
ныряющего в холмах. Спеша за гонцом прогресса,
скромный ручей хитрит, срезая кой-где дорогу;
впрочем, как ни спешит, не попадает в ногу.
Там, где поток пошире, кормятся гуси, утки:
важно, неторопливо, не прозревая шутки,
которую с ними сыграет следующее Рождество, и
того, что однажды им случится попасть в герои
праздничного стола. Есть белки, но нету кошек.
А также плевков, окурков, бумажек, картонок, крошек,
чем столь изобильно отечество наше. Чисто.
Все вымыто, будто в гостинице "Интуриста".
Повсюду асфальт и плитка, бархатные газоны.
На это, бесспорно, немцы имеют свои резоны,
предписанные методой, практикой и наукой.
И жизнь балансирует меж красотой и скукой,
пока, наблюдая, сколь край этот мил и мирен,
поеживаясь со сна, я делаю свой шпацирен.
В солнечный ясный день здесь по холмам гуляя,
в себе ощущаю всю пустоту нуля я,
и поднимаясь дальше, к роще у края поля,
пошатываюсь на ходу, как опосля запоя.
Кажется, тихо так, что не бывает тише.
Тихо, ни ветерка; и под ногами крыши,
крытые черным сланцем и черепицей,
будто посыпаны крупным маком или корицей.
В улей безлюдных улиц глаз залетел, как муха.
Вряд ли я поручусь, что под зеницей сухо.
То ли просто тепло, даже немного парит,
то ли мне повезло... но котелок не варит.
К небу тянет орех пальцев, локтей обрубки.
Я, подобрав с земли ореховые скорлупки,
воображаю, как осень здесь билась оземь,
но в январе в полях уже зеленеет озимь,
ибо зима и лето, похоже, здесь спят валетом
(в смысле: мал промежуток между зимой и летом).
Здесь можно жить подолгу - без дела, почти без денег,
не различая среду, пятницу, понедельник,
выделяя из прочих день лишь один - воскресный,
когда магазин закрыт, а кирха для паствы местной,
наоборот, открыта. Над белою колокольней
(грузной, венчаемой кровлей остроугольной)
взвиваются голуби Братства Святого духа,
и лепет их крыльев порой достигает слуха.
А старый звонарь, давненько страдающий от одышки,
ступенькою за ступенькой добравшись до самой вышки,
глядит оттуда на здание местного Дойче Банк,
равномерно вызванивая "Vielen Dank, vielen Dank" (**).
янв. 1998
...............................
(*) Поселок в районе Франкфурта
(**) Большое спасибо, нем.
РУЧЕЕК
Выныривая из норы,
бежит ручеек с горы:
и в зимние холода,
и летом, в пору жары
(отбою от детворы
нету ему тогда).
Петляя, виясь, юля
бежит он через поля,
в поселке - через дворы
минуя холмы, бугры
вслепую и наугад,
поскольку кругла земля,
и значит, всегда есть скат.
Бежит ручеек, журчит,
точнее сказать, ворчит,
тысячу лет ворчит,
камешками стучит.
Скучно ему журчать,
тысячу лет ворчать,
камешками стучать.
Правда ведь: день за днем
небо все то же в нем,
те же в нем облака.
Изредка только птица
захочет к нему спуститься,
напиться из ручейка.
Но вот небольшой затон,
и здесь он меняет тон.
Уже не ворчит - воркует;
Ласкает ее, целует,
покачивает на волне,
вскипает, как на огне.
Замедлив бурливый ход,
то пеною обоймет,
то брызнет в нее игриво,
отхлынет, опять прильнет.
- Ах, как же она красива,
баночка из-под пива,-
подумает... и всплакнет.
янв 1998
ИЗ ИКС-БАДЕНА
Шагрень все более съеживается. Но еще у Бога из милости
я покамест живу за пазухою: в Икс-бадене,
среди платанов, каштанов, туи и прочей жимолости,
Этот город отчасти похож на Питер, хотя наряднее,
и в зданиях больше лепки, балкончиков, шику-блеску.
Ощущается близость юга. И утро, войдя в парадное,
словно челку со лба, откидывает занавеску.
В это время на улице громко горланит горлица,
будто она выполняет задание в школе Берлица,
либо играет роль, словно за нею гонятся,
но, как говаривал Станиславский,- не верится.
То смолкает она, может быть, с милым мирится,
то кричит - наверное, снова ссорится,
но в ее монологах нет ни следа кириллицы,
ни голубиных звуков, присущих родной глаголице.
В нашей северной скуке, сдается мне, есть величье.
И Рейн не сравнить с Невой: просто вода, не более.
Впрочем, все под одну гребенку поостерегся б стричь я,
ибо стригут в тюрьме, а я, говорят, на воле.
Так говорят, но это - не правда. И кромка суши
жертве кораблекрушенья может казаться раем.
Но затем он глядит вокруг, бродит, и бьет баклуши.
Чем заняться еще, коль остров необитаем?
Остров необитаем, хоть местного населения -
пруд пруди; но едва ли найдется Пятница.
Задыхаясь в пахучем облаке белой сирени, я
замечаю, что жизнь отошла, и обратно пятится.
Я выхожу из дОму. Розовой пеной сакура
(думаю, это сакура) исходит с утра до вечера.
Но впечатленье, что в крем переложили сахара,
и во всяком случае, пчелам тут делать нечего.
А еще, здесь нет куполов. Зато повсюду в округе
острые шпили, шпили... всегда почему-то пО два,
что остро напоминает ноги одной подруги,
вытянутые к потолку... пальцы, лодыжки, бедра
и т.д. и т.п. Вот и лирическое отступленье.
(Я всегда отступаю, лишь бы найти причину).
Сегодня восьмое мая. Странное ощущенье
данного дня в Германии под водку и лососину.
Особенно если помнить о голоде в русских весях.
Но это другая тема; пока ее не затронем.
В толпе на улицах турки, негры, хорваты... здесь их
множество, и нищета часто трясет исподним
пред публикою, шатающейся по лавкам и магазинам,
но и тут до нее никому нет никакого дела.
Глаз, томясь суетой, счет потерял машинам.
Дали зеленый свет, и улица загудела.
Но в целом тут полный орднунг. И, в общем,- иная раса.
Неважно выглядят здесь мои странность и нелюдимость.
И где же еще, дружок, могла сочиниться фраза,
что свобода - осознанная необходимость?
О, наконец осознанная, хоть, видимо, поздновато:
необходимость свободы не очевидна вовсе,
если в огне Чечня, брат восстает на брата,
да и к тому же сам ты не в тюрьме, а возле.
Здесь я брожу один. Тот, кто посажен в клетку,
все же, как ни крутись, должен ходить по струнке.
Но это больше похоже на шарик в игре в рулетку,
что вертится до тех пор, пока не исчезнет в лунке.
Так выпадает красное, либо черное. Игроками
овладевает безумье, удесятеряя ставку.
Невозмутим лишь Крупье с выхоленными руками
и крупным брильянтом, вделанным в галстучную булавку.
май 1998
МОТЫЛЕК
Поздний час. На улице темно.
Знаю, ч е й привет
бабочка, влетевшая в окно
на неяркий свет
принесла на крылышках своих.
В комнате моей
никого, помимо нас двоих.
Нет, троих, троих, считая с ней.
Бабочка гудит, как самолет.
Сыплется пыльца.
Слышу Слово, сказанное от
Первого лица.
Возле лампы вьется мотылек,
громко стрекоча.
Я легко читаю между строк:
эта лампа слишком горяча.
Я накрыл ладонью мотылька.
Мотылек затих.
Так слова летят издалека
на горящий стих.
Но Господь кладет на них ладонь,
белую плиту,
и из виду потеряв огонь,
они вдруг стихают на лету.
НАПРОТИВ ОКНА
Против моего окна -
белая стена.
Что ни день садится на
бабочка одна
в темном платьице простом
(в траурном верней),-
и не думает о том,
кто следит за ней.
Я живу себе, живу,
день сменяет день,
стелет вечер на траву
траурную тень,
полночь в лестничный пролет
падает спиной...
Только б был на свете ТОТ,
кто следит за мной.
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Нынче во сне получил от тебя письмо,
и, торопясь, скорей разорвал конверт.
Но треск бумаги вдруг разбудил меня.
Как мне узнать теперь, что было в твоем письме?
МАЛЕНЬКИЙ КУПЛЕТ
Жизнь, которую врассрочку
Некто дал однажды мне,
проживаю в одиночку
в чужедальней стороне.
Вот она, судьба изгоя:
нет ему покою: где б
ни был он - там все другое,
сон не в сон и хлеб не в хлеб
Но России в полной мере
все же, к счастью, не лишась,
с нею - пусть в астральной сфере -
я поддерживаю связь,
и с упорством наркомана,
словно в мутное окно
все гляжу в телеэкрана
черно-белое пятно.
Там... и глаз украдкой вытер...
карта родины видна,
а на ней - Москва и Питер:
два родимые пятна.
НА ОТШИБЕ
На отшибе заброшенный дом.
В белом клевере возятся осы.
Три березы над тихим прудом
заплетают зеленые косы.
Здесь стоять им по самые пни,
и за долгие-долгие годы
ничего не узнают они
о роскошествах южной природы.
Может, где-то иначе, но тут
носят скромные платья в полоску,
и глядясь, точно в зеркало, в пруд,
никогда не меняют прическу.
1998
ЛЕТОМ
Возле окошка шептались чуть слышно ели,
за подоконник тянули большие лапы
на свет неяркий, зажженный подле постели,
где мотылек кружился в орбите лампы.
Простой халатик - небрежно - на венской спинке
хромого стула. Подобна молочной пенке
чуть пожелтевшая тонкая ткань простынки,
как бы случайно смятой, и сдутой к стенке.
И ты в постели лежишь на спине нагая
(ах как люблю в этот миг я тебя, лентяйку!)
безвольно, раскинув руки, напоминая
подняться в небо готовую птицу, чайку.
До нас сегодня нет дела ни тем, ни этим,
и в небо, полное влаги и звездной пыли,
взлетев с тобою, едва ль мы поймем, заметим
на юг, на север, еще ли куда поплыли.
Вот мы поплыли, и нет нас нигде обоих,
что ж до былого - ни дна ему ни покрышки.
Скользит по стенке поблекший узор обоев,
чернеют сладко ямки твои, подмышки.
Прохлада кожи, и шелковый ворс колечек.
(Закрыв глаза). Осязанье даст фору зренью.
В траве за домом как зингер строчит кузнечик,
и пахнет летом, нагретой листвой, сиренью...
Я ЛЮБЛЮ ГУСТО-ЖЕЛТЫЙ, МАСЛЯНЫЙ ЦВЕТ ЗАКАТА
Я люблю густо-желтый, масляный цвет заката,
какой иногда бывает в исходе лета
и заставляет тихо вздохнуть: "когда-то",
или, задумавшись, грустно припомнить: "где-то".
Тогда облака, вбирая лучи светила,
бывают с жемчужным блеском и со слезою,
и ты, глядя в небо, думаешь: "было, было",
и с ближней кирхи бьют вечернюю зОрю.
Вершины деревьев в оранжево-желтом свете
кажутся черными, и над большой рекою
медленный ветер веет крылами смерти,
приглашая к покою.
1999
Я БЫЛ ТОГДА ДОВОЛЬНО МОЛОДОЙ
Я был тогда довольно молодой.
.........................
Там был пустырь, заросший лебедой.
Твой дом-корабль словно по воде
весною плыл по этой лебеде.
*
Нас не смущал сомнительный уют
трех кое-как обставленных кают,
где из углов сквозила нищета.
Мы начинали с чистого листа.
*
На старенькой в цветочек простыне
ты без расчета предавалась мне,
и ночь июньская была бела.
Нас жизнь свела и снова развела.
*
И двадцать лет прошло, ужасных лет.
Нет ничего, что было прежде. Нет
ни той страны, ни нас. И обо мне
никто не помнит в нынешней стране.
*
Не вспоминаешь, видимо, и ты.
Безмерное пространство пустоты
все гуще зарастает лебедой.
......................
Я был тогда довольно молодой...
САД
Вместо мира гремящего,
прошлого, настоящего,
всякой твари грозящего
полным небытием,-
знать лишь сад зацветающий,
пух, над садом летающий,
дух, над садом витающий,
скрытый в зелени дом.
Вынуть ногу из стремени
быстролетного времени,
отрешиться от бремени,
выпутаться из пут,
и не больше не менее
обрести, чем забвение,-
минимальное трение
о реальность; и тут
жить спокойно на пенсии,
без малейшей претензии,
поливая гортензии,
растворяясь в среде,
позабыть свои песни, и
безо всякой лицензии
в виде мелкой суспензии
оказаться - везде...
1999
В ПАРКЕ
Ночью был сильный дождь. Вот им-то и смыло тьму.
Слизни (или улитки, сбросившие скорлупки?)
переползают дорожки и цепенеют от света.
И очевидно, только лишь потому,
что женшины сняли брюки, чтоб влезть наконец-то в юбки,
и наступает лето.
*
Лето. Лиственный океан. Клены, платан, жасмин.
Пруд, слезящий зрачок, вспыхивает как блиц.
Дрозд, избоченясь, гордо глядиться в лужу.
Каштан нашпигован тыщей рогатых мин,
и грецкий орех бесстыдно зелень своих яиц
выкатывает наружу.
*
Порой из воды вылетает медный кривой ломоть,
закусывает комаром
и плюхается обратно.
Цапля гвоздит лягушек, плотью питая плоть,
и под кустом видны, посыпанные пером,
красноватые пятна.
*
Важная словно фря, плавно плывет кря-кря,
и маленький флот утят,
выстроившись в затылок,
следом за ней идет, мелкую живность зря
среди (ибо есть хотят)
непотопляемых пластиковых бутылок.
*
День обещает быть жарким. Под соловьиный Твист
по влажным после дождя
дорожкам вокруг прудА и в его окрестности
вихляется юный велосипедист,
и давит улиток, целенаправленно производя
то, что теперь называют "зачисткой местности".
1999
"СТИХ..."
Волны, ветер, сродни перекатной голи.
И слова изо рта бьют, как струя фонтана,
без усилия автора, часто помимо воли.
Сказано ведь недаром "нахлынут горлом".
Горлом нахлынут или возьмут с нахрапа.
Все начиналось глаголом на месте голом,
словом, брошенным чуть ли не "на арапа".
"Стих" на Западе часто звучит как "verse",
что в общем никак не связано со "стихией".
Уж такие мы азиаты, скифы, огнепоклонники, словом, персы,
и стихи у нас соответствующие, но кажется, неплохие.
Впрочем, я не арбитр, не поэт - хоть умри, хоть усерься я,
хоть сойди от натуги мыслительной вам не в пример с ума.
против собственной же инверсии: космоса как Универсума.
........................................
А еще: по-немецки стихи - Gedichte,
то есть того же корня, что и "сгущение".
О, как верно подмечено! Только что о твоих-то
так не скажешь. В твоих-то, по принципу помещения
тела в жидкость, слова вытесняют нечто,
что должно быть названо сутью, и дна в сосуде
кровеносном достигнув, теряют в весе. О том и речь-то,
что ты больше не можешь их применять по сути.
Хорошо, не твои, и ты э'то оставишь. ПУсть так
и случится. Но есть иные, где в каждом слове
очевидно, что стих - это сгусток. Сгусток
чувства, смысла, бессмыслицы. Часто - крови.
2000
ИЗ Э.ГАЙБЕЛЯ (Emanuel Geibel, 1815 - 1884)
HOFFNUNG
Und draeut der Winter noch so sehr
mit trotzigen Gebaerden,
und streut er Eis und Schnee umher,
es muss doch Frueling werden.
Blast nur, ihr Stuerme, blast mit Macht,
mir soll darob nicht bangen,
auf leisen Sohlen ueber Nacht
kommt doch der Lenz gegangen.
Drum still! Und wie es frieren mag,
o Herz, gib dich zufrieden, es ist ein grosser Maientag
der ganzen Welt beschieden.
Und wenn dir oft auch bangt und graut,
als sei die Hoell auf Erden,
nur unverzagt auf Gott vertraut!
Es muss doch Fruehling werden.
ИЗ Э.ГАЙБЕЛЯ. УПОВАНИЕ
Хотя зима еще ревет
со всей своею сворой,
хотя повсюду снег и лед,-
весна наступит скоро.
Беснуйся, буря, вой, рычи,-
пугаться я не стану:
весна неслышная в ночи
подходит неустанно.
О будь покойно, сердце. Нет
ненастья, что не минет.
Огромный майский день весь свет,-
так суждено,- обнимет.
И если жизнь порой страшна
как адская геенна,-
доверься Господу: весна
настанет непременно!
2001
НОЧЬЮ
Когда душа пуста, а жизнь обуза,
прошла любовь и бросили друзья,-
то и с тобой пора проститься, Муза,
о ветреница странная моя.
Мои стихи не даровиты, плоски,
а впрочем не известны никому.
Почти вся жизнь ушла меж тем в наброски,
в бесплодную, пустую кутерьму,
почти в ничто; и никуда не деться
от самоощущения нуля.
Что ж, если хочешь жить - умей вертеться,
как говорила Спутнику Земля.
Нет, я отнюдь не Байрон, не избранник,
а просто странный господин в очках,
кто всё не может обойтись без нянек
и пустячки марает на клочках.
Уже не помню - Брамс ли, Шуман либо
однажды в частном обронил письме:
"Мне кажется, я просто умер, ибо
нет доброй мысли ни одной в уме."
Однако же... какое замечанье!
Выходит, что я также умер. Но
на эти восемь строф мое молчанье
отложено, хоть не отменено.
Уж за полночь. Негромко раздается
звон колокола с кирхи. Мотылек,
влетев на свет, гудит,о лампу бьется.
Везде темно, лишь я еще не лег.
О бабочка, что обжигает крылья,
стремясь к огню рассудку вопреки!
Я над собою делаю усилье
и свет гашу, не дописав строки...
2001
ЭТО БЫЛО...
Это было давно, давно,
это было в другой стране,
это было со мной, со мной,
и живет: не вовне - во мне.
Пять иль шесть соседских дверей,
загибающийся коридор.
Пролететь по нему скорей,
черной лестницей - и на двор.
На дворе не росла трава,
там был снег, пестрота следов,
там стояли дрова, дрова,
шесть десятков поленниц дров.
Весь диковинный лабиринт,
хитро сложенный из древес,
за полгода зимы сгорит:
может роща, а может лес.
Накаляются кирпичи
и тепло запасают впрок
оттого, что в жерле печи
ах, как жарко свистит швырок!
Это нынче ненужный вздор,
ностальгия по старине,
но мне кажется, до сих пор
греет кафель лопатки мне.
Январем, февралем ли злым -
поднимающийся столбом,
сотни труб выдыхали дым
белый-белый на голубом.
Ночь ложилась как на века
в мягкий снег, как в лебяжий пух.
... Из немыслимого далека,
чуть улавливаемый на слух,
погружающий в сладкий сон,-
раздавался в ночи глухой
дребезжащий неясный звон -
колокольни Никольской бой.
Маневровые поезда
пересвистывались во сне,
и стеснительная звезда
серебрилась, дрожа в окне.
Как мне нравился паровоз -
зверь ревущий, в огне, в дыму!
На стекле рисовал мороз
ботаническую кутерьму.
Старый год забирал с собой
кочерыжку календаря,
пахло горькой лесной хвоёй
тридцать первое декабря.
У соседей был "Зингер": слон,
занимавший метр из семи
в комнатенке их. Это он
был кормильцем всей их семьи.
Всех ведь надо одеть, обуть...
Я бы отдал... ну всё, ну всё -
лишь позволили б крутануть
мне чугунное колесо!
Коренастый хромой мужик
(помню этого мужика -
он с точилом ходил) вжик-вжик
сыпал золотом с наждака.
Огневая лилась струя,-
глаз, ей-богу, не оторвать.
В керосиновой лавке я
также очень любил бывать.
Полутемный подвал, а как
входишь (лучше, когда один)-
вот он, справа - огромный бак:
острый, сладкий в нем керосин.
Бочки с кислой капустой. Их
в "Гастроном" привозила в наш
пара, помнится мне, гнедых...
даже к нам, на второй этаж
доходил лошадиный дух.
А в июле везде, везде
тополиный носило пух -
и по суше и по воде.
Был канал у нас невдали,
и по набережной в мороз
в баню строем матросы шли,
каждый веник под мышкой нес.
В праздник - в мае и в ноябре -
тоже было что посмотреть:
шли колонны, и на заре
оркестровая пела медь
и стучал барабан; в руках -
знамя, флаг, транспарант, портрет
дорогого вождя в цветах.
Всюду буйствовал алый цвет.
А ноябрь не на асфальт -
на булыжник и на плиту
сыпал снежный суперфосфат,
тут же тающий на лету.
Эти плиты (теперь их нет,
все давно уже снесены)
отпечаток имели,- след,
мне казалось, морской волны,
и еще - мелкой оспы крап,
так как били ломами лед
дворничихи... у этих баб
где передник - там был перед.
Рынок. Тут, отойдя к стене,-
облизавши исподтишка,-
моя няня давала мне
леденцового петушка,-
ах, любимого моего!
я бы съел их сто штук на спор.
Слаще не было ничего
в целом мире с тех самых пор.
А бывало, мы по утрам
в сад Никольский ходили с ней.
Все старушки кормили там
хлебным крошевом голубей.
Няня в церковь шла, наказав
"Поиграй-ка пока что" мне
и таща меня за рукав,
упиравшегося, к ребятне.
Вот от них-то, от ребятни,
в первый раз я и был гоним:
вот друг дружке кричат они:
"Он еврей, не водитесь с ним!"
Это было потом не раз,
и осталось со мной, во мне.
Это слышится и сейчас,
хоть живу я в иной стране,
и теперь вспоминаю тут
те покинутые места,
где залег у воды верблюд
Охтинского моста,
где когда-то я был дитя,
и где теплится жизнь едва
мою жизнь спустя, и спустя
невские рукава...
2001