Явление героя
Начало здесь: http://www.stihi.ru/2012/02/27/7694
предыдущее: http://stihi.ru/2012/02/27/7943
Памяти брата
Великоуважаемой
панночке Илонке
с большой любовью.
Несколько миниатюр
из полной опасностей и приключений
жизни двух братьев-друзей.
Ну что, панночка, ты не устала? Продолжим?
Первые девять лет моей жизни и шесть лет жизни твоего папы мы вместе жили очень мало. Так почему-то получалось, что мама, твоя баба Катя, сдавала нас бабуле Наташе по очереди: когда твой папа был с бабой Катей, я жил в Марах у бабули Наташи. И, соответственно, наоборот. Видимо, вместе мы представляли уж слишком гремучую смесь!
Поначалу, отсидев положенные по тому времени послеродовые два месяца, наша с твоим папой мама прихватила его, то есть твоего папу, и уехала в Ташкент. Меня она с собой не взяла. Почему? Да, кто его знает, почему. Видимо, уже тогда догадывалась, что ничего хорошего из этого не получится!
Что ты говоришь? Я был отпетым хулиганом?
Да нет! По моим понятиям, я был вполне благопристойным молодым человеком. Правда, на всякие выдумки гораздым. А, кроме того, как я тебе уже говорил, папа твой поначалу мне очень не понравился. Мало того, что он окатил меня из своего краника при первом же появлении, так и всё внимание в доме почему-то переключилось от меня к нему. Конечно, то вкусненькое, что приносилось с базара, в первую очередь доставалось мне, ему этого пока было просто нельзя. Но всё равно, носились все с ним, как с писаной торбой! Мама возилась с ним постоянно, то перепелёнывала его, то убаюкивала, напевая колыбельные, которые когда-то пела мне, то – вообще неслыханное дело! – кормила его грудью. Дядя Коля и тётя Надя, когда приходили в гости, теперь тоже в первую очередь лезли смотреть на него. А меня как будто и не было! Да и Славка все свои ехидинки стал отправлять в его, а не в мою, как раньше, сторону. Бабуля Наташа гоняла меня от его кроватки, когда я уж очень надолго задерживался там – как бы чего не вышло! Даже не особенно сентиментальный дед Иван, и тот сюсюкался с ним, показывая козу и щекоча его голое пузо. А мне в лучшем случае, если я за день не успевал что-нибудь учудить, дарил леденец. Но это бывало редко.
Как ты думаешь, могло мне такое понравиться?
Но я отвлёкся.
В тот раз у деда Ивана и бабули Наташи я задержался не так уж надолго – на год. А потом меня отправили в Ташкент – я чуть не спалил наше кухонное хозяйство.
Тут надо немного задержаться и рассказать, где и как мы жили.
Наш двор располагался в паре сотен метров от старогородского базара, за мостом через Мургаб*, по узенькому тупичку, в самом его конце. У нас был домик на три комнаты – одной проходной гостиной и двумя спальнями, выходившими в неё. При домике был очень большой по тогдашним моим меркам двор с сараями и хлевом вдоль дырявого забора. За забором жила моя лучшая подруга Гульчехрушка. Территория вдоль этого забора была совместным нашим с ней владением и мы постоянно пропадали там. Но это другая история и я опять отвлёкся.
Так вот. Посредине двора располагалась отдельная кухня с большой русской печкой вдоль дальней стенки и деревянным столбом посредине. Столб, как колонна, поддерживал крышу и служил вешалкой для кухонных полотенец. Когда мы с Гульчехрушкой не играли на своей территории, мы торчали на этой кухне.
Как-то следующим после маминого с твоим папой отъезда летом дед Иван был на работе, а бабуля Наташа сделала весьма опрометчивый шаг – ушла на базар и оставила меня одного. Наверное, ушла ненадолго. Иначе она меня одного не оставила бы. Нельзя было меня одного надолго оставлять. Но мне хватило и этого небольшого времени, которого её не было.
Не знаю, что нас с Гульчехрушкой занесло на кухню на этот раз – до этого мы спокойно строили свой город за сараями. Наверное, недомерки-бесенята наблюдают за нами постоянно и только и ждут удобного случая, когда их маленькие поднадзорные остаются одни, чтобы подсунуть какую-нибудь пакость. Так или иначе, мы оказались на кухне. Бабули Наташи не было дома, полотенца, как и положено, висели на столбе, а на печке, тоже, как всегда, лежал коробок спичек.
Конечно, по тогдашнему моему росту достать до полотенец я не мог. Чтобы дотянуться до них, мне пришлось придвинуть к столбу табуретку и взгромоздиться на неё. А потом зажигать спички, подносить к бахроме по канту самого большого полотенца – до других я просто не доставал – и смотреть, как весёлые огненные струйки бегут по ворсу под потолок и гаснут, оставляя тёмные полосы. Бахрому я тут же задувал, не давая разгораться. А Гульчехрушка радостно хлопала в ладоши и требовала ещё.
Как ты думаешь, нормальным детям может прийти в голову такое занятие? Может четырёхлетний пацан сам придумать поджигать полотенца, висящие на сухом деревянном столбе, да ещё и к тому же, залезть на табуретку, чтобы дотянуться до них?! Что ты говоришь? Что я же до этого додумался?! Ну да, ну да.
В общем, в самый критический момент, когда бахрома почему-то не погасла с первого раза и я потянулся повыше, чтобы уже задуть её с близкого расстояния, табуретка опрокинулась. Я полетел вниз, а полотенце продолжало гореть. Мы перепугались. Мы заметались по кухне. Гульчехрушка принялась голосить, я тоже. Достать горящее полотенце руками мы не могли, хотя я, не переставая орать, и подпрыгнул пару раз. У меня хватило ума выскочить во двор, прихватить достаточно длинную и достаточно лёгкую палку, чтобы дотянуться до горящих полотенец – а они к тому времени горели уже все, и скинуть их вниз. Гульчехрушка, неистово вопя, крутилась рядом, но, слава Богу, полотенца не попали на неё.
Полотенца мы выбросили во двор, и они весело догорали там. Но того времени, что они горели на столбе, оказалось достаточно, чтобы разжечь и его. Было лето, стояла жара за сорок градусов, а столб был сухой, сосновый и разгорелся хорошо.
Наверное, наша кухня так и сгорела бы. А может быть и мы вместе с ней, почему-то мы не торопились бежать от огня подальше. Но на наше счастье дома оказалась тётя Мотя, соседка, живущая напротив, через тупичок. Она прибежала на наши вопли, не растерялась, схватила ведро и залила горящий столб – благо, вода для полива огорода всегда была в большущей бочке прямо рядом с кухней – дед Иван наполнял её из колодца каждое утро вместо зарядки. Эта бочка, кстати, была вторым моим врагом в тогдашней жизни. Потому что поливать огород бабуля Наташа впрягала меня – Славка, мой двоюродный брат и старший её внук по совместительству, к этому моменту почему-то успевал смыться.
Что ты спрашиваешь? Кто был первым? Кем первым? А, врагом первым?! Первым и злейшим моим врагом был наш петух Каська. Касьян, то есть. Он уж больно громко горланил по утрам, когда ещё совсем не хотелось просыпаться. А кромке того у меня на штанах была дырка на самом неудобном месте, так Каська вечно норовил подкрасться сзади и пребольно клюнуть туда.
Ну что ты смеёшься?! Я потом даже сидеть нормально не мог!
За устроенный пожар я был крепко выпорот вернувшимся вечером с работы дедом Иваном, а ещё через неделю бабуля Наташа посадила меня на поезд "Красноводск-Ташкент" и отправила жить дальше у мамы. То есть, у твоей бабы Кати.
Как это, посадила и отправила? Да вот так. Посадила и отправила. Одного. Четырёхлетнего. Договорилась с какой-то попутчицей, ехавшей до Ташкента, вручила меня ей с просьбой передать меня встречающей в Ташкенте маме. Как обычную посылку. Правда, весьма хлопотную посылку. Несмотря на строгий наказ говорить всем, что это моя мама, я, естественно, вслух и при всех говорил, что, да, это и есть моя мама. А потом каждому в вагоне, включая и проводниц, убеждённо растолковывал, что никакая это не мама! Мама меня ждёт в Ташкенте! А это совсем чужая тётя! Но это большой секрет!
Что, "разве так можно"? Открывать секреты? Ах, отправлять четырёхлетнего ребёнка одного с чужим человеком? Как видишь, тогда было можно. Тогда было совсем другое время. Да и ничего со мной не случилось. Довезли и передали из рук вы руки.
Ну да ладно.
В Ташкенте оказалось, что пока я жил у бабули Наташи, папе с мамой дали новую квартиру. В самом центре города, на Кафанова. Это улица такая была, Кафанова. Сейчас на месте этой улицы жилой массив, Ц-1. Или Ц-2, я точно не знаю. Правда, в то время считалось, что мы живём довольно далеко от центра – нам до Цветного Фонтана, что у театра Навои, надо было целых двадцать минут пешком идти. Это сейчас от моего ТТЗ до дальнего конца Сергелей полтора часа на машине ехать надо. А тогда город маленький был. Компактный.
У нас был довольно большой двор, общий на три семьи, в глубине которого буквой "П" располагался длинный, на всю ширину двора одноэтажный дом с тремя дверями, выходившими во двор. В отличие от домика на Паркентской, здесь у нас было две комнаты. Вернее, одна комната, где жили папа с мамой и твой папа, естественно. И проходная, довольно широкая прихожая, где стоял старинный сундук, подаренный маме, то есть, твоей бабе Кате, её мамой, бабулей Наташей. А той – мамой деда Ивана Евдокией Семёновной. Может быть, ты этот сундук и не помнишь, но ты на нём тоже играла, когда тебя привозили в гости к бабе Кате. Твой двоюродный брат Сашка лет до двенадцати считал, что баба Катя хранит в нём сокровища – уж слишком он был похож на пиратские сундуки, веками лежащие на дне океана на потопленных пиратами кораблях.
Но я снова отвлёкся.
Так вот, на этом самом сундуке меня и поселили жить. Это была чудовищная дискриминация! До этого я жил в одной комнате с мамой и папой, спал в своей кроватке, которую теперь у меня отобрали и отдали твоему папе. Обижен я был страшно и первое время в знак протеста, как только папа с мамой затихали в своей комнате, стаскивал постель с сундука и ложился на пол, прямо под дверь в их комнату. Потом это прошло.
В отличие от меня, с твоим папой баба Катя первые два года сидела дома. Тогда декретный отпуск давали на два года. Управлялась она с нами довольно успешно. Если не считать мелких казусов, конечно.
С двух сторон наш двор от соседних дворов отделяли глинобитные дувалы. На них было очень удобно вырезать горные дороги с крутыми подъёмами, по которым можно было водить миниатюрную игрушечную полуторку, единственную не самодельную игрушку, имевшуюся у меня в то время. Как ездила экспедиционная полуторка на Пархаре, в таджикских горах, где работал мой папа и куда мы с мамой приезжали его навестить. Вернее даже, не приезжали, а прилетали. На допотопном фанерном "У-2", в тесной кабинке позади пилота.
Я подолгу самозабвенно строил эти дороги, приспособив для этого дела потерянный мамой на огороде и припрятанный мной ножик. А твой папа мог обычной палкой в считанные минуты уничтожить все мои труды. И приводило это к тому, что я устраивал ему трёпку, а потом уже получал такую же трёпку от мамы. Чтобы не распускал руки. Но это были мелочи.
Надо сказать, твой папа в те времена был весьма вредным и привередливым малым. Что не по нему, закатывал скандал и бежал жаловаться. На меня, естественно. Потому как не по нему обычно бывало только со мной. Говорить он тогда ещё особенно не умел – всё-таки было ему чуть больше года – но бегать уже умел. И жаловаться тоже. Мне за его обиды попадало, всё-таки, я старший и мне надлежало уступать. Но довольно часто попадало и зря, потому как были вещи, которые он собирался сделать, но делать которые было нельзя. Например, залезать на сруб колодца, чтобы увидеть, как расходятся в темноте круги по воде, если туда бросить камешек. Или ходить к соседскому винограднику, росшему у противоположенного моему – дорожному – забора, чтобы попробовать виноград на вкус. Или пытаться залезть на пятидесятилетнюю орешину, росшую в нашем дворе почти у ворот. На которую я, кстати, лазил постоянно. Или пытаться достать папину бритву.
Вот с этой бритвой и приключилась очень неприятная история.
Была уже поздняя осень, видимо, во дворе было довольно прохладно, потому что мы играли в доме, в большой комнате. Мама, твоя баба Катя, стирала в прихожей, там хватало места и на мой сундук, и на корыто. На какое корыто? В котором стирают. Вернее, стирали в то время. Ванны никакой у нас не было, стиральные машины ещё тоже не появились, вот и стирала она в корыте. В котором и нас с твоим папой купала, кстати.
Но я не об этом. Так вот. Мы играли с твоим папой вдвоём. То есть, играл, в основном я. А он пытался отобрать у меня игрушку, ту же игрушечную полуторку, чтобы забросить её куда-нибудь подальше. А потом стал пытаться достать с подоконника папину бритву.
Это была не простая бритва. Её, трофейную, привёз с войны дядька Володька, мамин братишка. И потом подарил папе. На их с мамой свадьбу. Бритва лежала в красивом чёрном футляре, отделанном внутри лоснящимся малиновым бархатом, и сама была очень красивая, с костяной ручкой, в вензелях и узорах, с вороненым лезвием. Когда папа брился, мы заворожено смотрели и на футляр, и на саму бритву, с восторгом слушая, как она с лёгким свистом скользит по широкому ремню, когда папа правит её.
Бритву было трогать нельзя. Кроме того, что это была папина драгоценность, об неё можно было порезаться. На поднятый мной шум зашла мама и переложила бритву на буфет. И сразу вышла – ей было не до нас, надо было достирывать.
Твой папа, понятно, не успокоился. Он тянулся к буфету, даже подтянул к нему табуретку, хотя та и была совсем не лёгонькая. По крайней мере ты в таком же возрасте сдвинуть её не могла. Я пытался ему объяснить, что это нельзя, что бритва, это совсем не игрушка. Но он и слушать ничего не хотел, залез на табуретку, тянулся за красивым футляром, готовился закатить скандал и требовал: – "Дай!" Уж это-то слово он выговаривал чётко и громко. И я решил наглядно показать ему, почему бритву трогать нельзя. Наверное, уже тогда я придерживался самых радикальных методов в воспитании.
Я уже говорил про бесенят, которые только и ждут, чтобы направить нас на какое-нибудь пакостное дело. Так вот я согнал твоего папу с табуретки, залез на неё сам, до бритвы, понятное дело, не достал, перебрался с табуретки на крышку нижней тумбы, умудрившись не грохнуться при этом – даром, что ли, потом альпинистом стал! – достал бритву и таким же путём спустился обратно. Естественно, то, что я уже способен на такой подвиг, мама даже и представить не могла. Иначе просто убрала бы бритву подальше.
Твой папа пытался отобрать у меня коробочку, но я не дал. А достал бритву, раскрыл её и, приговаривая: – Так делать нельзя! – провёл бритвой по его запястью.
Всё-таки, есть меня какой-то ангел-хранитель! Я не достал до вен какие-то пол миллиметра. Хотя, конечно, бритва – это не ножик. Даже моего небольшого нажима хватило, чтобы рассечь кожу и верхнюю подкожную прослойку. Наверное, это было даже не больно. Потому что твой папа даже не закричал. И не испугался. Он просто с интересом будущего исследователя смотрел, как красивое лезвие тонет в его руке, как раскрывается рассечённая плоть и наливается кровью рана. Закричал я. Ну а потом уже и он, глядя на меня.
Мама тут же влетела в комнату, увидела у меня в руках бритву, рассечённое запястье твоего папы и лужу крови на полу. Наверное, у неё были стальные нервы. Она не запаниковала, не ударилась в истерику. А осторожно забрала у меня бритву, положила её в футляр и убрала снова на буфет. А потом наскоро перевязала раненную руку, одела твоего папу, сдала меня на временный присмотр соседской девчонке Оле, которой тогда было лет десять, и уехала в больницу.
В больнице твоему папе наложили восемь швов и порадовались, что бритва не достала до вен. Конечно, тогда я считать ещё не умел и количество швов на ручонке твоего папы сосчитать не мог. Но на всю жизнь запомнил, как мама, видимо для того, чтобы я глубже осознал всю пагубность моей никчемной жизни, показывала мне эти швы и вслух считала каждый из них.
Именно тогда я впервые в жизни испугался за другого человека гораздо больше, чем за себя. И стал относиться к твоему папе совершенно по-другому. Но это уже совершенно другая история.
Продолжение: http://stihi.ru/2012/03/25/1954
* - Мургаб - речка на границе Афганистана и Ирана, в низовьях протекающая по Туркмении, не берегу которой располагается город Мары.
Ташкент, октябрь 2011 – март 2012