СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА
Виноградною штопкою заштукованый склон.
Каменистою тропкою рассекается он.
Выше - светлые полосы на утесе вдали,
словно женские волосы падают до земли.
Нужно сильно приблизиться, чтоб увидеть поток,
что дробится и брызжется, и туманит зрачок:
до мочилова лакомый,- словно зверь-леопард,
сверху мягкими лапами прыгает водопад.
Солнце скрылось за скалами, и в полнеба горя,
георгинами алыми разбросалась заря.
А в долине селение с огоньками впотьмах,
где живут поколения в тех же самых домах,
где старинная мельница ни жива ни мертва:
ручеек хотя пенится, но стоят жернова.
Для работы негожее в пене плещет, как сом,
колесо ее, схожее с часовым колесом.
ГрУзны стены покатые, мхом покрытые сплошь,
с баснословною датою, коей не разберешь.
Мыслей жалкая путаница, пустота за спиной.
Это жизнь, моя спутница расстается со мной.
Что осталось? Журчание неуемной воды,
или просто молчание на все в мире лады.
В перемолотой вечности будет ли, вопреки
нашей детской беспечности горстка нашей муки?
Не пейзаж, не история - только взгляд, только миг
в этих строчках, которые ты заносишь в дневник
неразборчивой скорописью, и не ставишь число,
ибо тиной и водорослью колесо обросло...
2010
ЗАВЕТ
Люди, будем как боги, ладно, пускай как йоги.
Скинем свои обувки, сядем, скрестивши ноги
(эта главная поза в йоге зовется "лотос"),
быстренько отключимся, сбросим свои заботы с
плеч, не позволим ближним сбить нас с благого курса,
ибо всего важнее - правильно: ровность пульса.
Где-то пожары, взрывы, бури, цунами, войны -
не обращай вниманья, главное - мы спокойны.
Неурожай пшеницы, риса, овса и рапса?
не обращай вниманья, лучше всего расслабься,
выключи телевизор и отложи газету,
не обращай вниманья, следуй сему завету.
Мало ли что случится? - Все мы в дерьме по факту.
Не обращай вниманья, но говори I fuck you.
Теща страдает язвой? У друга отбили кралю?
Все мы в дерьме по горло. Но твоя хата с краю.
Лучше возьми пол-литра, и не сходя с дивана
выкушай их неспешно - вот она и нирвана!
А если пойдешь в сортир, где пахнет отнюдь не розой -
закрой поплотнее дверь, сядь, сиди и не ерзай.
2010
РУССКАЯ КЛАССИЧЕСКАЯ ЛИРИКА,- ПРИВЕ-Е-ЕТ!
Разметались отблески пожара,
Разгорелась зимняя заря.
Друг мой, друг мой, я иду с базара,
С ярмарки, точнее говоря.
Вдоль дороги, от зари багряной,
Я бреду, проваливаясь в снег,
Я бреду хмельной, точнее, пьяный,
И не чаю отыскать ночлег.
Улетели огненные кони,
Запрягать их снова - нету сил.
Я устал от бешеной погони,
Я душой забылся и остыл.
Был красив и молод, а теперь хоть
Волком вой от боли и тоски.
Сноп волос, как моль, побила перхоть,
Синих глаз повяли васильки.
Что еще скажу? Что жить не ново,
Что я жизнь как песню обронил,
И лишь каплет с перышка стального
Кровь заместо высохших чернил.
Припаду к березе-молодице,
К ее тощей, сморщенной груди.
За спиной - зловещие зарницы,
Темнота и гибель - впереди.
Стих сложу, прислушаюсь к молчанью,
Помочусь на девственном снегу.
Ведь когда умру - за тою гранью
Ни писАть, ни пИсать не смогу...
НЕМЕЦКАЯ КЛАССИЧЕСКАЯ ЛИРИКА,- ПРИВЕ-Е-ЕТ!
Шапкою-невидимкой
Мир накрыв до поры,
Ночь молочною дымкой
Вниз стекает с горы.
Солнце, вставшее рано,
Светит, как сквозь руно.
Ходят волны тумана,
И в долине темно.
Веет ветер весенний
Над моей головой.
О дыханье растений,
О цветок полевой!
Источающий сладость,
В росах блещущий луг!
О блаженство, о радость,
Разлитая вокруг!
Благодарные слёзы,
Взгляд любимых очей,
Виноградные лозы,
Серебристый ручей...
И звенит колокольчик,
Что настала пора
Взять всё это на кончик
Новенького пера.
Ещё дрыхнут селяне
По округе по всей.
Лишь овечек блеЯнье,
Или гогот гусей,
Или – сердцу отрада –
За соседней горой
"Мму-уу" коровьего стада
Раздаются порой.
Песнь моя, без усилья
Вылетай из груди!
Словно лёгкие крылья
У меня назади!
О былом не жалея,
Средь тенистых аллей
Распустилась лилея,
Засвистал соловей.
Жди меня на пороге,
Словно роза, ясна.
Я лечу, я в дороге,
И со мною весна!
В росах вымокло платье?
Что за горе? Любя,
Я раскрою объятья
И согрею тебя!
Я по склону сбегАю,
А куда – мой секрет.
Для меня, дорогая,
Ничего лучше нет
Тех мгновений, когда ты
Предаёшься мне вся!
О весна! Ароматы!
Сладкие воздуся!
ПРИНИМАЯ ПОЗУ
Вы хромаете, стараясь не ступать на больную ногу,
корчитесь в кресле, потому, что тянет спина.
Ваша живость, подвижность ограничивается понемногу,
день за днем уменьшаясь на йоту, на
миллиметр...
глядишь - и не держит выя,
руку еле-еле дотягиваешь до плеча,
поднимаешь рюмку - и пальцы дрожат кривые,
и вставные зубы выделывают ча-ча-ча.
Шевелиться неловко, поскольку ноют все кости,
и стараешься чаще присесть, отдохнуть, прилечь,
прибавляешь в весе, теряешь в росте
и в развороте плеч.
Пока, наконец, не найдется такая поза:
на спине - со свечою в руках - и она горит.
Вы одеты в свой лучший костюм. И белая роза.
И совсем ничего не ноет и не болит.
2010
ВЕТЕР
Вшестером собрались и пришли сюда пО воду
молодые плакучие ивы.
Майский ветер шумит, и по всякому поводу
треплет их шелковистые гривы.
Налетает сильней, собирает морщинами
пруд, затянутый сонною ряскою,
и несется куда-то полями, лощинами,
залитЫми зеленою краскою.
Ветерок... холодок, ощущаемый кожею,
словно женские прикосновенья.
Так, быть может, дыхание веяло Божие
над водою до акта Творенья.
Ветер... Радостей, горестей чересполосица,
убыль дней нашей жизни шагреневых.
Соловьиная песня из рощи доносится
и в кустах отдается сиреневых.
2010
С ТОГО СВЕТА
Говоришь, тот свет? - Ему грош цена.
Ни черта здесь нет, скукота одна.
Только шастают,- сучий клан! - голЫ,
херувимы, блин, да архангелы.
Ни винца тебе тут, ни водочки,
ни какой-нибудь хоть молодочки,
все зефиры, благоухания...
Но у нас тут своя компания:
мы сидим,- друганы с одного двора,
наконец-то все собрались вчера.
А последним прибыл чудак-Толян.
Он в субботу выпил, но был не пьян,
встрял по дури в чужую ссору, и
два часа дожидались "скорую".
Те приехали – видят, что нож в боку,
он холодный весь, и - мерси боку.
Вовка с бабой своей разругался вдрызг,
бо она ему учинила сыск,-
он, мол, тысячи заколачивал,
а башли от нее заначивал.
Не стерпел Вован, он здоровый жлоб,
закатал рукав, да и вмазал в лоб,
у нее в мозгах что-то сдвинулось,
ну, бабенка-то и откинулась.
Оказался он за решеткою,
за год с малым сгорел чахоткою.
Гриша был у нас кандидат наук,
книг прочел, должно, тысяч десять штук.
Он крутился больше в своем кругу,
а зимой по пьяне замерз в снегу.
Прикорнул в сугробе, легко уснул,
а потом его вьюговей задул;
лег постелькою белый снег ему,
а искать его было некому,
вот и взял его старый Дед Мороз...
Ну а сам-то я в детском доме рос,
воровал, баловался травкою...
так живу себе, и не тявкаю,
день да ночь живу, до поры терплю,
но однажды взял - и полез в петлю,
а очнулся на небе, кстати, я,
отчего, зачем - без понятия.
Вот сидим мы тут, други-кореша,
соловьи поют, выпить ни шиша,
херувимы спят, отовсюду храп...
Повернул у нас разговор на баб:
на Валюху с подружкой Светкою,
потаскушкою-малолеткою,
на Тамарку, на Галку с Танею,
на гулящую их компанию.
Мы Алиску звали Али-баба.
Матерщинница, передком слаба,
тварь грудастая,- ох, весела была,
кто хотел ее - она всем дала,
каждый вхож был в ее В а л г а л л и щ е,
так что все мы вдвойне товарищи,
даже, можно сказать, братьЯ:
Вовка, Гриня, Толян и я.
2010
ВОРОНА
Раскаркалась ворона, почуяла весну,
и со всего разгона махнула на сосну.
И клюв ее, и перья, и весь задорный вид
"глядите, что за зверь я!" как будто говорит.
Атласных крыльев глянец, головка на боку,
веселый пьяный танец на сломаном суку:
коленце, два поклона...
Давай, старуха, жарь,
ворона ты, ворона, хорошая ты тварь!
У птицы нет терпенья, и ветер в голове,
хоть ей лет сто, не менье, иль даже сотни две.
Все удержу не знает, все скачет, егоза,
отчаянно сверкают бИсеренкИ-глаза.
Она теперь в ударе: на весь огромный парк
средь соловьиных арий гремит вороний карк.
Гремит тысячекратно, хоть брось, хоть оторви,
и всякому понятно, что это - песнь любви!
2010
СМЕРТЬ АРТИСТА
Памяти Г.С.
Он заехал во двор и поставил свой велик у стенки,
так застыл на секунду, схватился за сердце, обмяк,
в тот же миг у него подломились бессильно коленки,
и в глазах потемнело, и он пошатнулся - и бряк -
повалился. И нету веселого циника Гриши.
Поздно в скорую помощь звонить, уповать на врача.
Словно он угодил под удар прилетевшего с крыши
грубого кирпича.
Сам Господь его взял, очевидно, к себе на разборки,
но не выслал повестки, не дал подготовить отчет.
Чтоб доставить его, смерть явилась на наши задворки;
время будто запнулось, и дальше нормально течет.
Он почти не болел и не чаял кончину такую,
не предвидел, не знал, что записан в ближайший реестр.
Он не мучился, нет; ну от силы минуту-другую,
и почти не заметил, как разом попал под секвестр.
Мой сосед, он меня был на несколько лет всего старше.
Ни страданий, ни боли, ни страха... я так же хочу:
обрывается пленка, и вздох похоронного марша
задувает свечу.
Меж двух дат на могильной плите не поведает прочерк,
кто он был,- жизнелюбец, азартный картежник, артист.
Кто он был? - Человек. Не дурнее, не лучше всех прочих,
раздражителен, вспыльчив, горяч, легкомыслен, речист.
На побитом ФордЕ он любил погоняться по бану,
Форд рычал, точно зверь, пожирающий мутную даль.
Но водитель его не жалел, не спускал ветерану,
выжимая педаль.
То в густой бороде, то посредством наточенных лезвий
бритый начисто, он - излучал не тепло, но накал.
Громко хлопал дверьми, и не хуже, чем вьюноша резвый
через две-три ступеньки по лестнице нашей скакал.
ЧтО был очень умен, или руки имел золотые,-
не сказать: толком гвоздь не забьет, не прочистит засор.
Но ему наплевать. Он артист. Все артисты такие,
все живут без рессор.
Он скрипач. И пока обыватель, моргающий сонно,
пялясь в телеэкран, свою пресную жвачку глотал,
он играл вдохновенно щемящий концерт Мендельсона,
и о славе Менухина, может быть, втайне мечтал.
Если правда, что будто бы всем воздается по вере,-
где он нынче,- гуляка, игрок (и на скрипке, и так)?
Двери в комнату настежь, и только в тяжелой портьере
шевелится сквозняк...
2010
КРЫМ, 1970-ые
Весь день лило и в лужах хлюпало,
а вечер вышел небывалый:
он вызолотил своды купола
и залил киноварью алой.
И населенье санаторное
глядит с восторгом и с опаской
на голубое море Черное,
кипящее багровой краской.
Ясней расплавленного олова
сверкают на закате вон те
большие сахарные головы
лиловых туч на горизонте,
и перевиты лентой пламенной,
на небе выступают все три
зубца отвесных тяжкой каменной
короны старого Ай-Петри.
Но вдруг по радиотрансляции
напоминают: танцы в восемь.
- Сеньоры, сеньориты, грации,-
поторопитесь,- просим, просим.
И вот курортники нарядные,
все возбужденные сугубо,
спешат на шлягеры эстрадные,
уже гремящие из клуба.
На два часа забыты старые
недуги, стресс, больные почки...
Потом расходятся - кто парою,
кто, загрустив, поодиночке.
ГорЫ почти не видно в темени,
словно от пепла, небо серо,
и тучей на скалистом темени
надето рваное сомбреро...
2010
В ФИЛАРМОНИИ
Строгое классическое зданье.
Публика спешит со всех сторон.
Бывшее Дворянское собранье.
Бархат кресел. Белизна колонн.
Мягкие дорожки под ногами
посредине зала и вдоль стен.
Что у нас в сегодняшней программе?
Рихард Штраус, Малер и Шопен.
Ярким светом залитая сцена,
и на ней пюпитры. Дирижер -
Арвид Янсонс; а концерт Шопена
исполняет юный гастролер.
Все полным-полно: партер и ложи,
стулья занимают даже часть
сцены, да и на галерке тоже
нынче негде яблоку упасть.
Я ищу глазами по привычке
на обычном месте тех двоих:
две старушки, верно, две сестрички;
всякий раз я тут встречаю их.
Вон они! Сидят по всей науке,
так, что все детали учтены:
чуть левей прохода, чтобы руки
пианиста были им видны.
Чистенькие седенькие букли,
и до пОлу, на старинный вкус,-
платье на одной, словно на кукле,
а по шее - нить янтарных бус.
И другая, парой лет моложе:
шарфик, брошка, скромное кольцо,
россыпь желтых пятнышек на коже,
милое, приятное лицо.
Снять бы с них портреты, вставить в рамки,
да ведь,- скромницы,- не захотят...
У них дома, верно, есть программки,
собранные лет за шестьдесят.
Ведь они, должно быть, в этом зале,
в этом зданьи, ставшем им родным,
Есипову много раз слыхали,
Гофмана, и прочих иже с ним.
Выходил Менухин на поклоны
и, ниспровергатель всех основ,-
дерзкий Скрябин; а у той колонны
стаивал обычно Глазунов.
Дамы, кто же вы? Консерваторки?
Любящие с самых юных дней
музыку от корки и до корки,
навсегда сроднившиеся с ней?
Я могу представить без усилий
их тяжелый, крестный путь земной:
ведь они, конечно, пережили
все, что было с веком и страной.
Голод, страх, немецкие бомбежки
в дни блокады. Ссылки. Лагеря.
В страшном мире - малые две мошки,
две пылинки, честно говоря.
А теперь, на стадии финальной,
обитают эти две сестры
в питерской квартире коммунальной,
в комнатенке метра три на три.
Неприглядной бедности приметы
уж конечно там не скроешь, где
экономят, чтоб купить билеты,
и живут на хлебе и воде.
... Дали третий. Постепенно в зале
гаснет свет, стихает шум, и вот,
поклонившись зрителям вначале,
старый Янсонс палочку берет.
И в ответ литаврам "Заратустры"
(даже если знаешь, если ждешь)-
чуть заметно вздрагивают люстры,
по затылку пробегает дрожь,-
понеслось! Субтильных две сестрицы
утирают выступивший пот
и листают желтые страницы
принесенных в толстой папке нот.
Водят пальцем: паузы, восьмушки,
квинты восходящие в басу...
Две филармонических старушки
со следами пудры на носу.
*
Музыка, звучи же, ради бога,
разгоняй морщинки на лице.
Дай им бог пожить еще немного,
и побольше музыки в конце.
2010
АШ-ДВА-О
ЧТО есть обыкновенная вода,
вам объяснит сегодня всякий школьник.
Но в формуле простейшей, вот беда,
скрывается любовный треугольник,
поелику ведь в ней на пару "АШ"
наличествует "O" одно всего лишь.
Кому тут предпочтение отдашь?
Валентностью любить не приневолишь!
Что это, как не шведская семья?
И оба "АШ", сгорающих от страсти,-
соперники, противники, друзья,-
вздыхают:"O!"- и рвут его на части.
А мы, пока они ведут борьбу,
бросаемся к сантехнткам в дежурку,
ибо вода, прорвавшая трубу,
обрушивает сверху штукатурку,
сплошным потоком льется с потолка,
разводы оставляет на обоях,-
и нам в сей миг плевать наверняка
на это "O", как и на "АШ" обоих...
2010
НЕСКОЛЬКО СЮЖЕТОВ(*)
(*)Это я не сам придумал: в основе лежат слышанные мною
анекдоты; я только пересказал их на свой лад, стихами,
хотя едва ли сильно улучшил...
(1) АЛАДДИН
Жил в древности ученый из Магриба.
Он Аладдину лампу подарил -
без цели, без расчета,- за спасибо,
поелику он добрый суфий был
и юношу всем сердцем возлюбил.
- Потри ее и загадай желанье:
из этой лампы мигом выйдет джинн,-
твой верный раб, и ты, о Аладдин,
ему тогда, как царь и господин,
любое сможешь поручить заданье.
Случилось раз, дервиш, войдя в шатер,
увидел, как мальчишка лампу тер.
Он тер ее с таким остервененьем,
его ухватки были таковы,
что наш мудрец, охваченный смущеньем,
о юноше подумал с сожаленьем:
- У парня нету девушки, увы!..
(2) СЛОН И МУХА (рассказ актера)
В компании знакомых и друзей
мы отмечали чей-то юбилей.
Шли годы горбачевской перестройки,
сменившей сытый брежневский застой,
зияли магазины пустотой,
а тут - восторг нечаянной попойки!
Все это нам в тот миг казалось сном:
бокалы наши пенились вином,
мы пировали широко, по-русски,
сметали разом блюда и закуски.
Нам приносили водку и коньяк
(ассортимент напитков был богатый)...
Горячее, мясное и салаты -
я все умял, и несколько обмяк.
Попили мы, поели мы на славу,
рубля не заплатив; а коли так,-
пожрать вдвойне приятней на халяву,
и это придает особый смак!
Со мной была подружка. Мы на пару
провозглашали тосты юбиляру.
Она сидела рядом за столом,
не брезговала водкой и вином,
и вдруг шепнула в самое мне ухо,
что хочет переспать со мной потом.
- Поешь, попей, набей потуже брюхо:
ведь чем весомей будет слон под мухой,
тем лучше будет мухе под слоном...
(3) БОЛЬНОЙ И ДОКТОР
Один больной, измученный недугом,
худой, зеленый,- из последних сил
с надеждою профессора спросил:
"Откройте правду, доктор, будьте другом,-
я обречен, иль шансы все же есть?"-
и он в постели попытался сесть...
"Сказать определенно было б сложно",
проговорил профессор осторожно.
"Мне кажется, что это не финал;
но все же новый телесериал
на вашем месте, милый мой, возможно,
смотреть бы я уже не начинал".
(4) ДВА ХУДОЖНИКА
Один художник говорил другому:
"Я выставку намедни посетил;
полдня из зала в зал переходил,
устал как черт, едва добрел до дому.
Я был разочарован, друг мой: ведь
какие имена и люди! что ты!
а между тем, лишь на твои работы
и можно было только посмотреть
из всей из нашей живописной роты."
"Ты так считаешь?!" закричал собрат,
признанию коллеги страшно рад,-
"ты думаешь, и я на что-то годен?!"
"Конечно, друг", ему ответил тот,-
"ведь знаешь сам, какой у нас народ:
Кузьмин скандален, Панин нынче моден,-
их окружали дикою толпой;
зато к твоим шедеврам, милый мой,
все это время доступ был свободен!"
(5) БОКСЕР
Как полутруп на ринге он лежал,
а зал гремел, рычал, и выл, и ржал,
свистел, смеялся, топал, бесновался...
Он думал "Блин, ну как я облажался..."
Он все же встал, но, бедный, весь дрожал
и за канаты еле удержался.
Шажок, другой... чуть не упал он вновь;
перчаткой по щекам размазал сопли...
Губа разбита, глаз заплыл, и бровь
рассечена... смешались пот и кровь...
Он до угла добрел под рев и вопли.
И тут раздался долгожданный гонг.
Его обидчик, страшный, как Кинг-Конг,
крик испустил, победно вскинул руки,
а наш спортсмен с поникшей головой
сидел в своем углу едва живой
и лишь хрипел "Ведите с ринга, суки" -
что явно относилось к тренерам...
Но главный тренер, в шоке бывший сам,
хотел смягчить посредством разговора
ожесточенье битого боксера,
и между прочим так ему сказал:
"Ты мужеством потряс сегодня зал!
Ну, проиграл, оно бывает, ладно,-
зато продемонстрировал наглядно,
что ты сражался не жалея сил,
что не берег себя и не щадил,-
и напугал противника изрядно:
ведь он подумал - он тебя убил
и сядет за решетку...
вот дебил!
А что не сядет - это, брат, досадно..."
2010 г.
СЦЕНА В ПРОВИНЦИИ
"Ольга, где Вы? Бегите сюда,
отдохнем на скамейке
в ивняке у пруда
и подальше от Вашей семейки."
Ясный блеск ее глаз, блеск зубов,
щеки - свежие слойки.
На двоих они выпили штоф
земляничной настойки.
"Как мила, Боже мой!" между тем
размышляет растроганный Ленский.
"Пусть она и не смыслит совсем
в модной классике венской."
Он присел на скамью
(деревенские мебели жестки!)
и ладошку свою
положил на шершавые доски.
Подлетела, спеша,
вся на солнце вспотела,
и подолом шурша,
на ладонь, словно бабочка, села.
Распустив волоса,
уронила шнурок под скамейку.
"Ольга, Ольга! Оса!
Берегитесь! Укусит за шейку!"
"Где оса?!" - "Вот уже на спине!"
"Ну, гоните!" плутовка смеется,
"А не то она мне,
не дай Бог и в корсаж заберется!
Ах, неловкий какой!
Ведь ужалит!" - "Сей миг, извините."
"Да не лезьте рукой,
лучше веточку с ивы сорвите."
"Я бы тоже не прочь
поглядеть, что у Вас за корсажем!"
"Мы, девицы, лишь в брачную ночь
все сокровища мужу покажем!"
Как волнуется грудь
под простым ее ситцевым платьем!
О, коснуться ее как-нибудь,
мимолетным объятьем!
"Вот, мужчины, вы все таковы,
чуть позволь вам - вы сразу под юбки!"
(Поворот головы,
поцелуй по касательной в губки).
"Перестаньте, Владимир, позор!
Вам бы только смутить нас, невинных...
А что это у Вас за бугор?"
"Где?" - "Да вот же, в штанинах."
Тянет руку к нему
(тонкий пальчик, обломанный ноготь).
"Что-то в толк не возьму,
ах, Владимир, позвольте потрогать."
"Нет, краса моя, нет!
Это не для девицы!"
Что за странный секрет?
Нужно будет спросить у сестрицы.
Непременно узнать,
сей же вечер спросить у Татьяны.
Таня любит читать,
всё французские больше романы.
Если в спаленку - Бог сохрани! -
кто взойдет,- она том под подушку.
А вообще-то с сестрою они
очень любят друг дружку.
То поют, то играют в серсо,
то по озеру ходят на веслах.
Что им эти Вольтер и Руссо,-
это темы для взрослых.
А теперь еще вот
появились Онегин и Ленский.
С этих пор все идет
по-иному в глуши деревенской.
Их зовут на обед
и на танцы, по будням, и в праздник.
"Ольга!" - "Что Вам, сосед?
Прекратите! Какой Вы проказник!"
Ольге нужно в кусты.
"Отлучусь на минутку... пустите,
Я сейчас, только ты
не смотри! То есть, Вы не смотрите!"
Ах провинция! Тут
пред наивною прелестью женской
очень скоро сойдут
лоск столичный, налет геттингетнской.
Ленский - Ольгин жених,
они кольцы купили заране.
Скоро свадьба у них.
А Евгений милее Татьяне.
О как юны они,
Таня-скромница, Ольга-шалунья!
... Беззаботные дни!
Соловьиная свежесть июня!
2010