Мама шьёт. Машинка тарахтит всю ночь. И ещё я слышу, что мама плачет. Я высовываюсь было из комнаты, но мама прогоняет меня обратно. Обиду я праздную недолго – засыпаю. А утром узнаю, что бабушка умерла. Это ей шила мама последний, погребальный, наряд.
…Мы с моим братом Витей эту бабушку не любили. Мы чувствовали, что вроде как чужие ей: мамина мама нянчила детей своей младшей дочери, Юли, к ним и прикипела душой; а Валентина, средняя дочь, вышла замуж за «кацапа», уехала и детей – нас то есть – родила и воспитывала на чужбине. Бабушка нас толком-то и не знала. И полюбить не успела – в Россию её привезли «жизнь доживать». Она и чувствовала себя соответственно. Сидела тихо-тихо в уголочке – худенькая, в беленьком платке, с трясущимися руками. Говорила на каком-то ненастоящем, смешном языке. А когда мы с братом особенно её донимали: то пугали деревянным ружьём, то кривлялись, как бесы, – беззвучно плакала от отчаяния и безысходности. По тёмному, иконописному её, старческому лицу стекали неправдоподобно крупные, медленные и светлые слёзы…
О чём думала она тогда, горькая моя украинская бабушка? Господи, да простишь ли ты нас когда-нибудь, глупых?..