Март кончается. Но длится
здесь, в лесу, еще страница
прошлых битв жестоких вьюг.
И как будто в карантине
лес стоит в одеждах зимних,
и земля бела вокруг.
Меж стволов, еще морозных,
я вдыхал холодный воздух,
и такая вилась мысль,
что из всех земных отдушин
лес, пожалуй, будет лучшей.
Лес — и есть, пожалуй, жизнь.
О, приют для одиночеств!
Безмятежность дня и ночи.
Тишина да колкий мех
дремотой объятых сосен.
Только чей-то вдруг донесся
позади задорный смех.
Через редкий ельник двое
пробежали. «Бог с тобою, —
он кричал ей, — не беги!
Вот словлю тебя, плутовку». —
И снежком бросал вдогонку.
И скрипели сапоги.
Следом слуги с шубой лисьей:
«Барин, не губи, вернися,
Петр Андреич, дорогой!..
Ах, простудится мальчишка!»
Но, резвясь, бежал вприпрыжку
дальше барин молодой.
Чье это промчалось детство?
Время чье? Я огляделся.
Стихли голоса в лесу.
Рыхлый снег, как будто ветхий,
пробудившиеся ветви
колыхали на весу.
Лес дышал, апрель встречая,
от зимы освобождаясь,
от бинтов ее и ват.
Где я нынче и какой мне
век достался? Беспокойный?
Беспокойный, это факт.
Где реальность? Где виденье?
И вообще таким деленьем
можно ль жизнь определять?
В той иль в этой ее части
ждать, ловить скупое счастье,
строить дом, стелить кровать?
Лишь в лесу открыта словно
дверь в безвременье, в условность
лет, столетий и эпох.
Лес — отрезанная зона,
подчиняясь лишь сезонам,
знает только выдох-вдох.
Но дымком костра как будто
потянуло. Две минуты —
и спустился я к реке.
«Эй, земеля, третьим будешь?»
Харч в пластмассовой посуде
и «Столичная» в руке.
Вот он, век мой, друг мой, недруг,
отыскал меня и к недрам
своим вновь приткнул меня.
И, непьющий, нелюдимый,
я вернулся в век родимый
у рыбацкого огня.