ИЗ ИНТЕРНЕТА
Трехметровая бронзовая фигура поэта будет установлена в столице, на Страстном бульваре. Фото: Ольга Лисинова
Твардовский
В самый угол шалаша,
Где остывшая солома,
Забирается душа,
Чтоб одной побыть ей дома.
Отдышаться от затей
И обязанностей ложных,
От пустых речей, статей
И хлопот пустопорожных.
И не видеть их лица —
Резвых слуг любой эпохи:
Краснобая-подлеца,
Молчаливого пройдохи,
Полномочного скота,
Групповода-обормота,
Прикрепленного шута
И внештатного сексота…
Дайте, дайте в шалаше
Удрученной злым недугом
Отдохнуть живой душе
И хотя б собраться с духом.
6.XI.1966, Пахра
***
"Страна Муравия"
..................
- Что за помин?
- Помин общий.
- Кто гуляет?
- Кулаки!
Поминаем душ усопших,
Что пошли на Соловки.
- Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шёл из хаты,
Кто кидался в обмороки, -
Милицейские ребята
Выводили под руки...
ИЗ ИНТЕРНЕТА
http://magazines.russ.ru/voplit/2001/5/bab.html
Вадим Баевский
Кулацкий подголосок и враг народа: двойной портрет
Твардовский
-------------
Вас не смутить в любой анкете
Зловещей некогда графой:
Кем был до вас еще на свете
Отец ваш, мертвый иль живой.
В чаду полуночных собраний
Вас не мытарил тот вопрос:
Ведь вы отца не выбирали, —
Ответ по-нынешнему прост.
Но в те года и пятилетки
Кому с графой не повезло, —
Для несмываемой отметки
Подставь безропотно чело.
Чтоб со стыдом и мукой жгучей
Носить ее — закон таков.
Быть под рукой всегда — на случай
Нехватки классовых врагов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(“По праву памяти”)
В последней поэме с неожиданной стороны возникает и старая тема отца-кулака, готовность ответить и за него:
Ответить — пусть не из науки,
Пусть не с того зайдя конца,
А только, может, вспомнить руки,
Какие были у отца.
В узлах из жил и сухожилий,
В мослах поскрюченных перстов —
Те, что — со вздохом — как чужие,
Садясь к столу, он клал на стол.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Те руки, что своею волей —
Ни разогнуть, ни сжать в кулак:
Отдельных не было мозолей —
Сплошная.
Подлинно — к у л а к!
(“По праву памяти”)
Выше было сказано, что в 1931 году, узнав о том, что семья отца “раскулачена”, Твардовский добился приема у секретаря Западного обкома партии Румянцева. “Он мне сказал (я очень хорошо помню эти слова), — вспоминал Твардовский в 1954 году, — что в жизни бывают такие моменты, когда нужно выбирать “между папой и мамой с одной стороны, и революцией — с другой”, что “лес рубят — щепки летят”... И всю мою юность мне было привычно, хоть и горько носить на себе печать этого несчастья, считаться “сыном кулака”46. Незадолго до смерти Твардовский снова вспомнил об этом ужасе:
А мы, кичась неверьем в бога,
Во имя собственных святынь
Той жертвы требовали строго:
Отринь отца и мать отринь.
Забудь, откуда вышел родом,
И осознай, не прекословь:
В ущерб любви к отцу народов —
Любая прочая любовь.
Ясна задача, дело свято, —
С тем — к высшей цели — прямиком.
Предай в пути родного брата
И друга лучшего тайком.
(“По праву памяти”)
Так горький, неподъемно-тяжелый жизненный опыт поэта становился искусством слова и голосом народа. Он пролагал путь к решительному обновлению нашего общества, при котором клички кулака и врага народа потеряли бы всякий смысл, были бы невозможны.
13
Но я желал бы всей душою
В стихе таинственно-живом
Жить заодно с моей страною
Сердечной песни бытиём!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ей сроков нет, ей нет предела,
И если песнь пошла в народ
И песню молодость запела, —
Такая песня не умрет!
Ощущение единства поэта со своею страной, со своим народом, понимание песенной сущности стихотворной речи, ощущение стихотворения как песни, мысль о том, что одним из главных критериев подлинности поэтического творчества, его действенности является присвоение стихотворения-песни народом, — любимые мотивы Твардовского, повторенные им на разные лады в стихах и в статьях не раз и не два. Сам стих приведенного фрагмента — четырехстопный ямб с завершающими строфы восклицаниями, без резких нарушений метрико-синтаксического единства строк, с такими значащими для Твардовского словами и словосочетаниями — Жить заодно с моей страною... Ей сроков нет, ей нет предела..., да здесь можно повторить каждую строку — и все-таки этот стих, эти строки принадлежат не Твардовскому. Это из стихотворения поэта, жившего за сто лет до Твардовского, аристократа по рождению, получившего блестящее образование в германских университетах, ближайшего предшественника русского модернизма — К. К. Случевского. Сегодня мы можем указать на эту бросающуюся в глаза близость, но не можем ее объяснить. Ясно только, что и предмодернизм, и поэзия Твардовского были значительно сложнее наших представлений о них. Великое таинство зарождения стиха нам еще познавать и познавать.
14
Относительно мало известна следующая новелла из не столь далекого литературного прошлого, в которой переплелись имена и судьбы Мандельштама, Ахматовой, Бродского, Н. Я. Мандельштам, Македонова и Твардовского. Я знаю об этом из рассказов Македонова, а в одном малоизвестном журнале есть публикация.
Стихи Мандельштама разделили участь их автора: они были репрессированы. В 1956 году пришла посмертная реабилитация к Мандельштаму. Но его стихи не были реабилитированы еще долго. Только в 1962 году “Библиотека поэта” решилась впервые после гибели поэта издать его книгу. Твардовский, состоявший в редколлегии серии, поддержал этот шаг. Он написал: “Для меня, конечно, нет вопроса: нужно ли издавать Осипа Мандельштама, безусловно нужно (и не только, может быть, в “Библиотеке”)... Все это для меня совершенно ясно, когда я имею в виду О. Мандельштама, которого знал по книге его, выходившей где-то в конце двадцатых годов. Для меня, например, эта книжка хоть и не была каким-то “откровением”, как явления русской или западной поэзии иных масштабов, но должен сказать, что и она — часть той поэтической школы, которую я проходил в юности, и я отмечаю это с самой искренней признательностью”47. Далее Твардовский называет ряд поздних стихотворений Мандельштама, которые не берется истолковать, настолько они для него темны. И ряд поздних стихотворений, которые растолковать может. И те и другие, по его мнению, необходимо включить в новую книгу, тщательно их прокомментировав. Не приводим обширных цитат из этого замечательного письма, поскольку публикация легкодоступна.
Македонов свидетельствует, что “Бунин, Мандельштам, Ходасевич играли большую роль в становлении Твардовского в эти решающие первые смоленские годы”. В стихотворении Твардовского “Думы о далеком” он разглядел черты поэтики Мандельштама — емкость деталей, переходы от близкого к далекому, от широкого предметного мира к самому себе, сочетание смелости ассоциаций с точностью деталей. В процессе подробного анализа он показал, как при создании стихотворения “Песня” Твардовский учился у Мандельштама сложной организации художественного времени — переслоению трех временных пластов (А. В. М а к е д о н о в, Эпохи Твардовского, с. 103—104, 129, 157).
Выше было рассказано, что когда в конце 1927 года Македонов вступал в РАПП и в анкете следовало назвать любимого поэта, он написал: “Мандельштам”. После ареста, лагеря, существования на поселении и реабилитации, переехав в Ленинград, Македонов на писательских собраниях несколько раз вступался за доброе имя Мандельштама, разъясняя значение замордованного, — Сталин вволю наигрался им, как кошка мышкой, — и полузабытого поэта. Хлебнувши репрессий сталинского времени, он особенно бережно, трепетно относился к судьбам писателей, сходным с его собственной, — к судьбам Заболоцкого, Шаламова, Мандельштама. Поэтому “Библиотека поэта” обратилась именно к нему с предложением написать вступительную статью. Материалов для такой работы тогда было мало, и чтобы пополнить лакуны, Македонов через Ахматову познакомился с Н. Я. Мандельштам. Знакомство перешло в многолетнее общение, а потом в настоящую дружбу. Письма Н. Я. Мандельштам начинаются “Дорогой Адриан Владимирович!” и “Милый Адриан Владимирович!”. “Очень вас целую и хочу получить от вас весточку”, — пишет Н. Я. Мандельштам 24 августа 1966 года48.
Она снабдила Македонова необходимыми сведениями и материалами. Когда статья была готова, рецензенты В. Жирмунский и П. Громов дали о ней положительные отзывы. От издательского редактора поступило предложение статью вдвое сократить и внести в нее некоторые изменения. Именно в процессе доработки статьи и потом во время мытарств, через которые прошла книга (она вышла в свет только в 1973 году и со вступительной статьей не Македонова, а, наоборот, А. Л. Дымшица), у Македонова возникла с Н. Я. Мандельштам особенно систематическая переписка. 21 июня 1963 года Н. Я. Мандельштам пишет: “Теперь о вашей работе. Несомненно, это самое серьезное и глубокое из всего, что пока написано об О. М., включая, разумеется, и все, что пишут не у нас. У меня нет никаких возражений”.
Чтобы вполне оценить этот отзыв, следует вспомнить, как требовательно и ревниво относилась Н. Я. Мандельштам к посмертным оценкам своего мужа. Да и вообще ее отзывы о людях, как известно, бывали предельно субъективны и категоричны. Чего стоит характеристика Жирмунского в письме, цитируемом ниже. Но бывало и иначе. Об этом тоже ниже.
В свою очередь Македонов высоко оценил воспоминания Н. Я. Мандельштам: “Вдова великого поэта стала большим прозаиком”. Прекрасная лапидарная формула.
Незадолго до вынужденного ухода Твардовского из “Нового мира” Н. Я. Мандельштам обратилась к нему с предложением опубликовать ее воспоминания, но Твардовский ей объяснил, что судьба журнала висит на волоске и что сделать этого он никак не может.
Об отношении к Мандельштаму Твардовского Македонов написал: “Хотя он, конечно, все же не так высоко ценил Мандельштама, как я, но признавал, что и в его творческом пути Мандельштам сыграл в свое время большую роль, и он вспомнил, как в 1928 году со мной вместе читал и разбирал Мандельштама. Оговорив все же, что, по его мнению, я несколько преувеличиваю его значение”.
Приведу четыре отрывка из писем Н. Я. Мандельштам к Македонову. (Аббревиатура “А. А.” всюду обозначает Ахматову.)
“Голос, которым вы говорите об О. М., сразу показался нам с А. А. очень хорошим. И для нас интересно то, что это новое. Наши современники, если они живы, уже не говорят — они немые. И среди них было много эстетов — их мы не любим и боимся. То, что пришли другие люди и слои людей, которым понадобились стихи, это огромное счастье” (12 апреля 1963 года).
“Дорогой Адриан Владимирович! Спасибо вам за добрые письма... Вы пишете, что О. М. будет напечатан. Похоже. Но буду ли я к этому времени жива? Пока что книги нет 36 лет. Счастье, что все же не забыт... Сейчас я в плохом виде. Видно, нельзя вечно держаться. И я сдала внезапно и полностью. Убила меня история с Бродским. А. А. действительно высоко ставит его стихи. Мне они абсолютно чужды. Но он, по-моему, настоящий поэт... Начинает Б. очень своеобразно, но думаю, что ему выбьют зубы прежде, чем он найдет себя. А смог ли бы Блок печататься в “Юности”, живи он сейчас?” (25 февраля 1964 года).
Н. Я. Мандельштам умерла в конце 1980 года, так что книгу своего мужа в “Библиотеке поэта” она дождалась.
Необходимо подчеркнуть замечательную формулу: Стихи Бродского мне абсолютно чужды, но он, по-моему, настоящий поэт. Это сказала Н. Я. Мандельштам, которую столько раз упрекали в нетерпимости и субъективизме.
“Дорогой Адриан Владимирович! Постараюсь ответить на ваш вопрос. Рада, что вы не расстаетесь с О. М. ...Жирмунский мало понимает в стихах, но человек высокого качества. С О. М. учился в Тенишевском. С ним отношения хорошие. Очень хорошие. О. М. его очень ценил как филолога... Будете в Москве, заходите. Есть что показать. Я в Ленинград не могу — после смерти А. А. — нет на это сил. Привет Раисе Абрамовне. Надежда Мандельштам” (Лето 1966 года).
“Милый Адриан Владимирович! ...Почему вы думаете, что ничто не помешает изданию Мандельштама? Предлог всегда найдется” (1966 год).
15
Едва ли не столь же тернистым путем, как книга Мандельштама, прошла в “Библиотеке поэта” книга Твардовского. Кто бы мог подумать? Македонов тяжело переживал перипетии этого издания и сам принимал в этом деле горячее участие. Вот показательный фрагмент из его письма ко мне. Он рассказывает, что состав редколлегии обновлен и “полон хороших намерений; в частности, включил в план выпуска 1985 года издание Твардовского в Большой серии и надеется добиться включения в него “Теркина на том свете”. Как Вы знаете, предыдущий состав редколлегии небольшим большинством проголосовал против этого включения, а Мария Илларионовна правильно отказалась санкционировать издание избранного Твардовского без этой поэмы. Но, конечно, дело было не только в том составе редколлегии, и хотя новый состав обещает более разумное решение, имеются всякие указующие персты, которые могут все задержать. Предстоит некое преодоление глухой стены. Несмотря на то, что поэма эта вошла в два последних собрания сочинений Твардовского, а до этого уже публиковалась огромными тиражами! Выступавшие на обсуждении люди дружно говорили о необходимости скорейшего издания Твардовского, подразумевая — с этой поэмой” (16.11.1983).
Все препятствия, которых опасался Македонов, действительно встали на пути многострадального издания, и оно уже на заре перестройки было ампутировано.
У меня есть возможность привести свидетельство того, как страстно и, казалось бы, нерационально, волнуясь и спеша, захлебываясь и обуздывая себя, перехлестывая и вновь себя ограничивая, писал Македонов. Вот отрывок (весьма типичный) из его недатированного письма. На конверте даты штемпелей тоже не читаются. Поскольку речь идет о вступительной статье к изданию 1986 года, письмо можно предположительно датировать 1984—1985 годами.
“Последние дни у меня были целиком поглощены ликвидацией сверхзадолженностей, накопившихся за время моей болезни. Только на днях сдал наконец сокращенный до трех листов текст своей вступительной статьи к изданию Твардовского в “Библиотеке поэта”, о чем Вам писал. Вместо договорных 2,5 листов получилось все же 3 листа, но издательство как будто согласно на это небольшое увеличение. Статья потребовала от меня гораздо больше труда, чем я первоначально собирался в нее вкладывать, первый вариант разросся до 240 страниц, второй до 100 и только третий уложился в 67. Все это разрастание произошло за счет желания лучше разобраться в истоках Твардовского, судьбе семьи, с учетом новых материалов и т. п., и почти все это пришлось сократить с надеждой использовать в книге о раннем Твардовском, перспективы издания которой все еще остаются неопределенными.
А теперь предстоит еще иметь дело с обычными трудностями прохождения, преодоления всяких редакторских и прочих опасений и т. п. Дело это уже, к сожалению, привычное, хотя и порядком надоевшее. Ну да не укатают сивку крутые горки! Во всяком случае сивка довольна тем, что выполнила свое некоторое обязательство и по отношению к “Библиотеке поэта”, и — главное — по отношению к памяти А. Т.”.
16
“Новый мир” Твардовского осуществил последнюю в СССР попытку совместить свободу слова с коммунистической идеологией. Ее провал и гибель Твардовского избавили от иллюзий многих в СССР и во всем мире и подтолкнули к развалу всю коммунистическую систему.
Твардовский — истинно трагический герой нашей жизни и нашей литературы. В быту мы говорим: “Какая трагедия!” — если человек попал под машину. Высокая эстетика видит трагедию там, где могучий герой, превосходящий всех окружающих по характеру, по уму, по таланту, гибнет под неотвратимыми ударами обстоятельств, еще более мощных, чем он. Трагедия не там, где враг убивает врага, а там, где свой убивает своего. Где Эдип убивает своего отца Лайя. Где Отелло убивает Дездемону. Где Твардовского убивает та идеология, которой он служил и от лица которой выступал. Где Твардовский боролся за социализм с человеческим лицом, а социализм обернулся к Твардовскому звериной мордой. Он получал Ленинские и Государственные премии, а цензура запрещала его поэмы, его лирику, его журнал. 1960-е годы начались смертью лауреата Нобелевской премии Пастернака, который до канцера был затравлен, как зверь в загоне, партийными функционерами и, пользуясь выражением Пушкина, сволочью нашей литературы. Твардовский называл их “бешеными” и “темными силами литературы”. В середине десятилетия партийными функционерами и темными силами литературы был признан тунеядцем и сослан будущий лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский; травля, через которую он прошел, предопределила его раннюю смерть. А кончилось десятилетие трагическим необъявленным делом “Нового мира” и его главного редактора Твардовского, которого забили, затравили до инсульта и канцера, до смерти партийные функционеры и темные силы литературы.
Русских поэтов бросали на растерзание чужеземной разъяренной толпе, убивали на дуэлях, вешали и расстреливали, ссылали и изгоняли из страны, гноили на каторге и в концлагерях, они слепли и замерзали, их морили голодной смертью, доводили до самоубийства — до петли и пули. Одной из самых изощренных форм расправы над поэтом было публичное шельмование, надругательство над главным делом его жизни, травля его с улюлюканьем и издевательствами, со сворой специально натасканных бешеных псов. Вслед за Ахматовой, Пастернаком, Бродским подобное поношение выпало на долю Твардовского и свело его в могилу, при его могучем здоровье, в шестьдесят лет. Борьба шла не за социалистические идеалы, не за национальную самобытность. Шла извечная смертельная борьба невежественных, завистливых бездарностей против великого творческого дара. Лжепатриоты, сделавшие из любви к родине профессию, истребляли главное достояние России — ее таланты.
Стоит только человеку подняться над серым средним уровнем, как невежественные, завистливые, циничные бездарности спешат пригнуть его к своему уровню или, еще лучше, вовсе его уничтожить. Стоит энергичному, волевому, одаренному человеку создать что-либо значительное, как те же силы спешат сровнять его создание с землей, заглушить, изгладить саму память о нем.
Твардовский сказал однажды, что писатели различаются не по западническому или почвенническому мировоззрению, не по приверженности тоталитаризму или демократии, а по тому, читали они “Капитанскую дочку” Пушкина или не читали.
Сам он мог цитировать пушкинскую повесть наизусть целыми кусками, любил читать ее дочерям вслух и говорил, что она — учебник мастерства. Полушутя советовал начинающим писателям страницами переписывать ее наизусть, вдумываясь в каждое слово, в их отбор и порядок (свидетельство В. А. Твардовской).
17
При всей разнице масштабов поля деятельности конец жизни Македонова чем-то напоминает конец жизни Твардовского. Македонов тоже весь отдавался общественной и литературной борьбе и тоже, — так же, как Твардовский, — подвергался гонениям со стороны темных сил. Когда в середине 80-х годов в политической и общественной жизни страны застой сменился брожением, в Македонове во весь голос заговорила кровь трех поколений русских интеллигентов. Невзирая на возраст и многократную занятость, он стал активно вмешиваться в ход событий, стремясь повлиять на них. Он воевал против цензуры, занимал последовательно и бескомпромиссно демократическую позицию в общественной жизни и выражал ее в устных и письменных выступлениях на писательских собраниях и съездах, в газетах литераторов и в общей печати. И к его голосу прислушивались.
В 1987 году он разослал в несколько изданий статью “О советской поэтической классике, ее друзьях и противниках”. Это — призыв уничтожить цензуру не только как государственное ведомство, но и как систему произвольных запретов, исходящих из таинственных кабинетов, из неназываемых сфер. Здесь Македонов подробно говорит о трудной судьбе “Теркина на том свете”, который, четырежды опубликованный при жизни автора, не был включен в издание “Библиотеки поэта” 1986 года, потому что ни составителю — Марии Илларионовне Твардовской, ни комиссии по литературному наследию Твардовского, ни редакционной коллегии серии не удалось преодолеть сопротивление невидимок-сталинистов, “которые не решаются выступить открыто, но тем не менее действуют за спиной и читателей, и редакторов, и издательства, и всей литературной общественности... имеют возможность пакостить, задерживать выход к читателю одного из величайших образцов советской поэтической классики”49.
Далее Македонов выдвигает требование опубликовать наконец последнюю поэму Твардовского “По праву памяти” и говорит о безобразном произволе таинственных, но могущественных сил, задерживающих и искажающих издания Пастернака и Мандельштама.
Когда выяснилось, что ни одно издание печатать это обращение не намерено (поразительный факт, показывающий актуальность этого выступления Македонова для 1987 года), автор размножил статью объемом в 13 страниц на машинке и разослал друзьям с просьбой ознакомиться и ознакомить с нею как можно более широкий круг людей. Тогда и я получил этот документ. Македонов сознательно формировал общественное мнение, и в том, что два года спустя была-таки отменена цензура, есть и его вклад.
За свою деятельность Македонову приходилось расплачиваться душевным покоем. Несколько раз он становился жертвой злобных несправедливых выпадов в печати, находил у себя в почтовом ящике анонимные письма с оскорблениями и угрозами. В мае 1994 года в Петербурге и в Смоленске скромно, но достойно было отпраздновано его восьмидесятипятилетие. В газетах появились юбилейные статьи, поздравления. А по почте он получал такие письма (одно из них переслала мне его дочь): “Грязная жидовская свинья уматывай скорее в свой поганый Израиль пока из твоей вонючей шкуры мы не изготовили замечательный абажур жидам не место в России место жидов в крематории. Русские”.
Несмотря на все испытания, которые выпали в ХХ веке на долю России и на его долю, Македонов постоянно называл себя “умеренным оптимистом”.
18
В 2000 году мы в свободной обстановке отметили юбилей Твардовского. Пусть не будет забыто, как прошло шестидесятилетие поэта — прижизненный юбилей за полтора года до его смерти. Алесь Адамович, прекрасный белорусско-русский писатель, друг Твардовского, записал в дневнике, что юбилей 1970 года “был почти закрытый (чтобы не сказать, подпольный)”. Писателей на него не пригласили и не пустили. А когда Адамович, Айтматов, Залыгин на юбилей прорвались, они не чувствовали себя зваными. “На том вечере Ф. Абрамов, когда увидел зал, пустой от писателей (и вообще полупустой), и когда понял, что слова не дадут никому, кроме званых, а мы проглотим, яростно прошептал: “Не пустили нас к А[лександру] Т[рифоновичу], и правильно! Потому что мы говнюки”. Какой горькой иронией звучат эти два слова: “Яростно прошептал”! Не посмел вслух возмутиться. И Адамович продолжает: “Я не стану прятаться за Абрамова. Скажу от себя: да, говнюки, и сами это знаем”50.
При жизни Твардовский был приемлем для властей и стоявших у трона палачей Свободы, Гения и Славы в самых узких пределах, обрубленный, втиснутый в прокрустово ложе социалистического реализма и маразматической идеологии. Они ненавидели и без колебаний отвергали Твардовского — сатирика, поэта-правдолюбца, непримиримого бесстрашного воина в постоянных сражениях против цензуры, за свободу творчества, Твардовского — журналиста, открывателя Солженицына, врага любого лицемерия, лжи. Они боялись его независимого характера. Они ему мстили, они его и убили. Те власти сгинули, но отрыжки их идеологии дают себя знать. Проявляются они и в искажении личности Твардовского и смысла всей его деятельности. Пусть же навсегда останется в памяти России, всем нам служит вечным примером Твардовский во всем огромном масштабе его личности, а не Твардовский ампутированный, Твардовский, выкроенный по мерке его гонителей и убийц.
г. Смоленск
1“Знамя”, 2000, № 7, с. 121.
ИЗ ИНТЕРНЕТА
Путешествие на тот свет и обратно
40 лет назад была опубликована поэма Александра Твардовского "Теркин на том свете"
Весь сюжет История одной из самых значительных явлений советской сатиры - поэмы Твардовского "Теркин на том свете" содержит немало тайн и соперничает своим сюжетом, драматичностью и непредугадываемостью событий и с шекспировскими трагедиями, и с детективами Агаты Кристи.
А между тем эта поэма - наряду с "Одним днем Ивана Денисовича" - стала провозвестником "оттепели". Для советской литературы немыслим сам сюжет: автор, любимец власти, человек из народа, "писательский генерал", главный редактор ведущего советского литературного журнала "Новый мир" пускает своего героя путешествовать... на тот свет. Никто не ожидал подобного от депутата Верховного Совета РСФСР, кандидата в члены ЦК КПСС. Испокон веков в литературе принято было подшучивать над адом, этой, по определению современного остроумца, исторической родиной человечества (тогда как рай всего лишь доисторическая - так кончается острота!). Со времен Данте герои книг путешествовали по кругам ада и эмпиреям, причем в аду, как заметил другой остроумец, общество поприятнее. И вот бравый воин Великой Отечественной попадает на тот свет. И оказывается, что все там - наше, родное, советское.
Работая над материалом, я позвонил главному редактору "Нового мира", и оказалось, что сегодня остались считанные единицы тех, у кого на глазах разворачивалась драматическая история "Теркина на том свете", - Андрей Турков, возглавлявший отдел критики журнала, Игорь Виноградов, пришедший в журнал несколько попозже... Обратимся к разговору с ними, свидетелями и очевидцами драматических событий.
Игорь ВИНОГРАДОВ:
"Перефразируя известную формулу, можно сказать: "Теркин на том свете" - сатирическая энциклопедия советской жизни. В поэме представлена вся мертвечина советской системы, все стороны советской жизни - от особых отделов и работы редакторов до проработок на партбюро. Она была написана человеком, который верил в идеалы коммунизма. Как для Церкви самую большую опасность представляют еретики, так и для советской системы было легче справиться с какими-нибудь людьми, не принимающими режим. Но вот что делать со своим, который разочаровался? Вспоминаю, Твардовский очень часто любил нам повторять:"Все, что я говорю в своем кабинете в "Новом мире", я могу повторить на Красной площади и в любом кабинете ЦК!"... В этом была его и сила, и слабость. Он был в одной лодке с советской власти и не смог из нее выбраться, как сделал это Пастернак. Это ограничивало его поэтическую масштабность. С другой стороны, в этом была его сила: люди, которые понимали в это время больше него, вроде Солженицына, они должны были молчать либо действовать в легальных условиях из дипломатических соображений по двойным стандартам. Твардовского в последнем никогда нельзя было заметить!"
В самом деле, продолжение поэмы о Теркине шокировало добропорядочного гражданина Страны Советов узнаваемостью героев, реалий, ситуаций. "Загробный мир", куда попадал Теркин, оказывался слегка окарикатуренной картиной реально существовавшей в Советском Союзе политической системы. И хотя Твардовский определял основной пафос поэмы, как "суд народа над бюрократией и аппаратчиной", уши виднелись слишком явно. Попытка напечатать поэму в 1950 году в своем журнале "Новый мир" не удалась. Поэма была расценена как "клеветническая" и "пасквиль на советскую действительность".
Андрей ТУРКОВ:
"Запретная поэма ходила в списках, о ней жарко спорили. Как-то поэт и один из руководителей Союза писателей Алексей Сурков, тоже, к сожалению, внесший свою лепту в проработку "Нового мира" и самого Твардовского, зачем-то приехал в редакцию журнала "Огонек", и мы с ним в коридоре в окружении слушателей заспорили о "новом" "Теркине", в очень благожелательном обсуждении которого (еще до разразившейся грозы) в редакции "Нового мира" я принимал участие (помнится, один Николай Асеев выразил опасение за судьбу поэмы). Слово за слово, и в конце концов Алексей Александрович почти по-поспеловски горестно воскликнул: "Ну, уж я и не понимаю, Андрей Михайлович, как вы с такими взглядами можете работать в советской литературе!" (К чести его надо сказать, что ровно никаких последствий эта стычка с одним из главных функционеров Союза писателей для меня не имела.)".
"Ад нужен не для того, чтобы злые получили воздаяние, а для того, чтобы человек не был изнасилован добром", - сострил философ Бердяев. В аду Твардовского советского человека продолжает "насиловать" "добро". И это "добро" по-прежнему остается советским. Неудивительно, что сама идея публикации крамольной поэмы была встречена в штыки. В 1954 году Твардовского снимают с поста главного редактора "Нового мира" по специальному решению ЦК. В вину ему вменялись публикации в журнале, "противоречащие партийной линии", "Об искренности в литературе" В. Померанцева, "Люди колхозной деревни в послевоенной прозе" Ф. Абрамова, разборы М. Лифшицем "Дневника писателя" М. Шагинян и М. Щегловым - "Русского леса" Л. Леонова. На самом деле главной причиной был "Теркин", который начал писаться в январе 1954 года и был закончен уже к концу года. Поэма обсуждалась на Секретариате Союза писателей и, видимо, была соответствующим образом представлена в высших органах. Там ее восприняли как клеветническое произведение.
Андрей ТУРКОВ:
"Рассказывали, что поэт так непримиримо стоял на своем, что один из тогдашних крупнейших партийных идеологов П.Н.Поспелов сказал: "Ну, товарищ Твардовский (как смешливо вспоминал последний, тогда все его "высокие" собеседники враз позабыли его имя и отчество и перешли на сугубо официальное обращение), с такими взглядами вы вряд ли будете главным редактором", на что получил в ответ: "А вы с вашими вряд ли будете иметь настоящую литературу!" Твардовского сняли специальным постановлением ЦК, хотя Хрущев, явно ему симпатизировавший, долго не хотел этого делать".
Почему прогрессист Хрущев испугался публиковать "потустороннего Теркина" с первого раза? Существует несколько версий.
Игорь ВИНОГРАДОВ:
"В 1958 году после известной встречи Твардовского с Хрущевым поэт вернулся в журнал. Впрочем, в 1956 году он предпринял попытку напечатать "Теркина на том свете". Но Хрущев, насколько мне известно, которому показали эту поэму, встретил ее недоброжелательно. Говорят, что он испугался в ней одного места. В одном из первоначальных вариантов поэмы действующее лицо - генерал-мертвец, "комендант иного мира", встречающий и провожающий Теркина на том свете, бросает фразу: мол, мне бы взвод живых - я бы тут навел порядок! Хрущев воспринял эти слова как намек на венгерские события 1956 года. И поэма по-прежнему не была напечатана..."
В 1959 году была предпринята еще одна попытка напечатать поэму - и вновь неудача. Наконец, в 1963 году после ХII съезда и выноса тела Сталина из Мавзолея поэма была лично одобрена Хрущевым и разрешена им к печати. Твардовский печатает ее в "Известиях", а затем отдельной книгой в "Советском писателе", но уже без этих строк о генерале-мертвеце. Нет этих строк и в трехтомнике Твардовского 1990 года... Загадки поэмы этим не исчерпываются.
Андрей ТУРКОВ:
"Мне запомнилось в одном из ранних вариантов поэмы в сцене проработки на партбюро преисподней была строка:
Признает мертвец ошибки,
Извернуться норовит...
В первом издании поэмы в "Советском писателе" в 1964 году ее уже не было..."
Добавим, этих строк нет и в последующих изданиях поэмы... Еще один драматический момент связан с событиями времен брежневщины: в 1966 году Театр сатиры выпустил спектакль "Теркин на том свете".
Игорь ВИНОГРАДОВ:
"Поставил спектакль Плучек, и мы всей редакцией "Нового мира" вместе с Твардовским были на премьере. Хорошо помню этот вечер. Твардовскому устроили овацию. Теркина превосходно играл молодой Папанов. Спектакль был поставлен очень остроумно, смешно. Теркин попадал на тот свет с подзорной трубой... Буквально несколько спектаклей - и постановку запретили".
Поэма Твардовского сыграла огромную роль в процессе возвращения свободного поэтического слова. И поэт не случайно последовал примеру Данте. После "Божественной комедии" Италия обрела новую речь. После поэмы Твардовского отечественная литература обрела новое дыхание не без кровавого сплевывания от лагерного туберкулеза. Твардовский и его поэма - одна из самых главных советских тайн, которую партийные мальчиши-кибальчиши так и не выдали ни проклятому буржуину, ни нам, потомкам. Теперь уже у Александра Трифоновича не спросить, какие они - 8-й смертный грех и 11-я заповедь? А ведь явно знал наш дорогой и мудрый старик
Окуджава
-------------
"Ну что, генералиссимус прекрасный..."
Ну что, генералиссимус прекрасный,
потомки, говоришь, к тебе пристрастны?
Их не угомонить, не упросить...
Одни тебя мордуют и поносят,
другие все малюют, и возносят,
и молятся, и жаждут воскресить.
Ну что, генералиссимус прекрасный?
Лежишь в земле на площади на Красной...
Уж не от крови ль красная она,
которую ты пригоршнями пролил,
пока свои усы блаженно холил,
Москву обозревая из окна?
Ну что, генералиссимус прекрасный?
Твои клешни сегодня безопасны --
опасен силуэт твой с низким лбом.
Я счета не веду былым потерям,
но, пусть в своем возмездьи и умерен,
я не прощаю, помня о былом.
1981