29.03.2012
А когда совсем невозможно тошно, вспоминаю год девяносто четвёртый, как стояли, срезанные, в Июле, лапы ели в ведёрке синем в гостиной.
И в блестящих шарах отражалось солнце, а июльский воздух душный и спёртый несуразно мешался с смолистым хвойным и щемящее-празднично-апельсинным…
А она никогда не любила писем, с той поры, когда в декабре, в сорок третьем треугольник обжёг замёрзшие пальцы, и пошла на крышу, на ящик с песком.
И молилась тихо, кому не зная, чтобы стёрлась память о том конверте, или, чтоб попасть сейчас под бомбёжку и упасть беззвучно в песок ничком.
А настал рассвет, и спустилась с крыши, и пошла с санями в Нескучный сад, и нарезала лап еловых охапку, и смотрела в синеющий небосвод.
И брела по снегу, и пела песню, вдоль скамеек, статуй, немых оград, и твердила небу: «Вернётся Петя, и мы встретим сорок четвёртый год».
В девяносто четвёртом, кивнув почтальону, закрыла дверь и легла в кровать. Был Июль. Она не любила писем. Любила ёлки в ведре наряжать.