Глянь: в горах, лесистых и могучих, монастырь: крупицей возле склона. Он века стоит над самой кручей, прямо в небо смотрит неуклонно. Каждый день, хромая, на рассвете, свистом птах окрестных созывая, из ворот выходит старый Петер, и заря от щебета живая.
Сколько лет он прожил – кто узнает? Тут, в горах, и время раскололось. Только птичья братия шальная любит старика, летит на голос.
…Это было в дни военной службы: я служил за честь, не славы ради, и стрелком считался самым лучшим, муху на лету сбивал, не глядя…
Видел снег? Ну вот, представь, попробуй, - ты, внучок, пожалуй, не поверишь – не было травы, одни сугробы, люди мерзли, голодали звери. Все бродили хилые, как тени, и боялись, что весна настанет: ведь она приносит душ смятенье, от нее любой рассудок тает.
Чтобы избежать невзгод несметных, от нее мы стерегли границы, и стрелкам, отобранным за меткость, капитан велел стрелять по птицам.
Так рубеж небесный мы закрыли, веря: страх безумия растает; ведь известно, что на птичьих крыльях над землей весна перелетает.
Я не спал; одна была забота – не пустить ее. Мой карабин не дрогнул, я убил малиновок без счета, лебедей, ворон… закрыл дорогу. С каждым днем я становился злее, дума все измазала, как сажа: если сон проклятый одолеет, вдруг напарник сослепу промажет?
К нам тащить весну, скажи на милость! Славно мы на птиц нагнали страха!
Был рассвет. На ветку опустилась серая взъерошенная птаха, до того невзрачна и нелепа, что промедлил с выстрелом, растяпа… И запела птаха, словно флейта, и на землю теплый дождь закапал.
Я стоял, как столб. Под песни звуки таял снег и оживали лозы. Дождь мне омывал лицо и руки, и казалось – это птичьи слезы. Небо сплошь пестро от крыльев было; я смотрел безмолвно, ошалело – ведь у каждой птицы, что убил я, ярко на груди пятно алело.
Расцветало все, что было голым, знал – от чар весенних не спастись нам…
…Тут старик прервался: белый голубь на плечо, воркуя, опустился.
С той поры века прошли на свете, горы высотой до неба стали. Рассыпает зерна старый Петер, и смеется, видя птичьи стаи.