Что-то шастало, чавкало слякотью в кромешной тьме, в которую мы сошли с поезда. Мы приехали с тобой в какой-то глубокий пригород, в предместье, за край обитаемого мира. По окраинам этого населённого пункта люди ещё топили печи углём и дровами – вся в копоти маленькая, неудобная чугунная дверца, за которой ревёт, рассыпается на искры, на диковинные ветвистые переплетения огонь. Там же, по окраинам, в неближний край ходили за водою к колодцам, из которых воду носили вёдрами, под не мигающим светом высоких, колючих, страшно мелких, цепко глядящих звёзд. В мороз звёзды эти становились ещё мельче и злее, и словно бы протыкали небо иголками. Но сейчас была слякоть, иногда подмораживающая слякоть октября.
Несмотря на все вышеперечисленные ужасы – или, если хотите, прелесть окраины, - в райцентре, на сравнительно небольшом пространстве, как бы ребёнок с задатками архитектора играл в кубики – были расставлены всякие нужные здания, а между зданиями этими – крупными, полновесными желтоватыми плошками светились фонари. Вокруг небольшой асфальтированной площади располагались: телеграф с телефоном, банк, почта; располагалась там и гостиница, в которой мы заплатили за комнату во весь рот зевающему, с помятым лицом служащему за стойкой. Служащий, зевнув особенно широко и обнаружив нам ряд зубов с несколькими зияющими прорехами, выдал на руки ключ с жёлтым пластмассовым номерком.
Сели на застеленную кровать, чокнулись, по-простому, пластиковыми стаканчиками с разлитой в них сорокоградусной. Я была ещё тонка тонкостью одной из первых любовей и всё не могла понять, как это нам удалось слинять из Москвы, наврав с три короба родным, родным родных и в деканате ВУЗа. Нас не хватятся три дня, и завтра можно будет идти, выбирая сравнительно сухую дорогу, к реке, тем более экипировка подходящая: плащи, тёплые свитера, брюки хаки, резиновые сапоги. Дорога к реке в это время напоминает дорогу по болоту: бесконечное нащупыванье сапогом не очень трясинистых, не разверзающихся под ногами островков пожухшей травы. Не уверена, как ходят по болоту, - но, вероятно, именно так. Я стояла у окна и бездумно рассматривала закрытый по ночному времени ларёк напротив. Потом мы обняись, но штор не стали задёргивать. Под окнами непонятно по какому случаю в такое время года с оглушительным рёвом и шипением дрались коты.
**
**
В Москве над бульваром, качаясь, скрипел фонарь. В смещающемся пятне фонарного света сидел чёрный, резко очерченный, как силуэтом вырезанный кот. Бесцветные в темноте, пушистые, редкие хлопья снега летели, вспыхивали в фонарном свете отдельными снежинками, будто моментально сгорающими искрами. Фонарь был один на весь бульвар, всё остальное тонуло в снегу и во мраке. Мимо бесформенных громад статуй, по жестоко, опасно обмёрзшим ступеням мы шли воон туда вперёд, к часовне у станции метро Арбатская. Станция метро возвышалась отдельной невысокой постройкой, что-то вроде светящегося розового слоёного пирога. И таким же точно образом, как станция метро, карнавально, театрально, с толикой неонового безумия внешним и внутренним электричеством светилась часовня. У этой часовни мы когда-то впервые поцеловались.
**
**
Купили недалеко от реки симпатичный домик с небольшим садом.
Приехали из Москвы, затопили печь, сели на веранде играть в шахматы. И дальше уж я перестала понимать: то ли это мне вообще всё приснилось, то ли я заснула во время игры, но вдруг мои партнёры по игре стали появляться и пропадать, сменяя друг друга. То некто с круглой бритой головой, низенький, толстоватый, в ярко сверкающем золотом пенсне. Но пропадает, развеивается, и в другую минуту вдруг Каин, такой, каким его недавно сыграли в московском спектакле: заострившиеся правильные черты лица, страшно резко обозначившиеся глаза, в глазах страдание, и верхняя пуговица кирпичного цвета рубахи расстёгнута, как будто задыхался, - мучающийся, гордый подросток.
Вместо Каина – медведь, тот самый, который гнался за пушкинской Татьяной в “Евгении Онегине”. Вместо медведя психиатр, главный врач отделения психбольницы, в которой я лежала и раньше, и теперь лежу, а веранда, дождь в окне, игра в шахматы мне только снится. Вместо психиатра вдруг снова ты, опираешься щекой на руку, думаешь над следующим ходом… Дождь за окном, бренди в бокале. Никто никогда ни к кому в гости не ходит по такой погоде; и к нам не придут.
**
**
Переругавшись со всеми, кого можно было достать, я не смогла закончить Литературного института имени Горького. Ты закончил; и теперь мы оба с тобой перебивались случайными статьями, рассказами, иногда репетиторством. Большую часть денег, бывших необходимыми для покупки дома, нам подарили родные. В школе у меня была масса дизайнерских идей. Например, Цветаева выбрала себе дом, двухэтажный, с особой восьмиугольной комнатой на втором этаже, в которой устроила кабинет. Эту комнату она, кажется, оклеила тёмно-красными обоями. На тёмно-красных обоях она повсюду начертала своим чётким, с правым наклоном печатным почерком автографы собственных стихотворений. Мои идеи по обустройству интерьера были всё столь же смелые, но ко времени приобретения дома я перегорела уже и передоверила всё тебе. Мой вклад в благоустройство жилплощади заключался в приобретении чуть темнее, чем алой, шкурой неизвестного зверя. Длинношёрстная, страшно приятная на ощупь шкура была брошена на пол перед кроватью.
**
**
Надо же, ничего не хотелось. Ты уехал куда-то, я сидела у себя, за компьютером, вяло правила какой-то текст, подолгу останавливалась взглядом на унылом, сером, успокаивающем осеннем пейзаже в окне. Деревья простирали свои голое ветви и тонули в вихревом каком-то дожде; тот же дождь негромко барабанил по стёклам. Казалось, природа кого-то или что-то оплакивает.
**
**
Шли ночью, летом. Тополя над нами шумели. Громадами настигали друг друга тени. Маячила по левую руку освещённая одиноким фонарём Школа Искусств – обвалившаяся штукатурка, ступенька полуразрушенная перед входом. Тишина, ночь звала, обнимала, не отпускала. Звонко в разных концах посёлка взлаивали собаки. Где-то калитка скрипнула. Где-то явственное шарканье и ругань, грохот собачьей цепи. Из оврага, довольно далеко отсюда, по неисследимым законам физики вдруг донёсся пьяный гогот и даже звон, дребезжанье стекла; и так же внезапно оборывалось это всё. Ветер ласкает, перебирает волосы.
**
**
ДОРОЖНОЕ
*
Матерятся, гремят железом, зажигают фонарь на перроне.
Всё в тьме ночи потонет…
*
Привидение обернулось. Лицо её светилось в темноте круглым, плоским, ярким белым блином ли, бельмом. Из позёмк поднялся вихрь, а когда упал он, чтобы стать снова позёмкой, - ни привидения, ни лица, ни блина не было уже на месте вихря, - ничего не было. Только приплясывала у вагона проводница, стуча нога об ногу меховыми сапожками, чтобы согреться.
2012-04-05