Стихи о флейте разных авторов
"ОДА ГРЕЧЕСКОЙ ВАЗЕ" Джон Китс
Нетронутой невестой тишины,
Питомица медлительных столетий, -
Векам несешь ты свежесть старины
Пленительней, чем могут строчки эти.
Какие боги на тебе живут?
Аркадии ли житель, иль Темпеи
Твой молчаливый воплощает сказ?
А эти девы от кого бегут?
В чем юношей стремительных затея?
Что за тимпаны и шальной экстаз?
11 Нам сладостен услышанный напев,
Но слаще тот, что недоступен слуху,
Играйте ж, флейты, тленное презрев,
Свои мелодии играйте духу:
О не тужи, любовник молодой,
Что замер ты у счастья на пороге,
Тебе ее вовек не целовать,
Но ей не скрыться прочь с твоей дороги,
Она не разлучится с красотой
И вечно будешь ты ее желать.
21 Счастливые деревья! Вешний лист
Не будет вам недолгою обновой;
И счастлив ты, безудержный флейтист,
Играющий напев все время новый;
Счастливая, счастливая любовь:
Все тот же жаркий, вечно юный миг -
Не скованный земною близкой целью,
Не можешь знать ты сумрачную бровь,
Горящий лоб и высохший язык,
А в сердце горький перегар похмелья.
31 Какое шествие возглавил жрец?
К какому алтарю для приношенья
Идет мычащий к небесам телец
С атласной, зеленью увитой шеей?
Чей праздник, о приморский городок,
Где жизнь шумна, но мирно в цитадели,
Увлек сегодня с улиц твой народ?
И, улицы, навек вы опустели,
И кто причину рассказать бы мог,
Вовек ее поведать не придет.
41 Недвижный мрамор, где в узор сплелись
И люд иной, и культ иного бога,
Ты упраздняешь нашу мысль, как мысль
О вечности, холодная эклога!
Когда других страданий полоса
Придет терзать другие поколенья,
Ты род людской не бросишь утешать,
Неся ему высокое ученье:
"Краса - где правда, правда - где краса!" -
Вот знанье все и все, что надо знать.
(Иван Лихачев)
"ОДА ПСИХЕЕ"
К незвучным этим снизойдя стихам,
Прости, богиня, если я не скрою
И ветру ненадежному предам
Воспоминанье, сердцу дорогое.
5 Ужель я грезил? или наяву
Узнал я взор Психеи пробужденной?
Без цели я бродил в глуши зеленой,
Как вдруг, застыв, увидел сквозь листву
Два существа прекрасных: за сплетенной
10 Завесой стеблей, трав и лепестков
Они лежали вместе, и бессонный
Родник на сто ладов
Баюкал их певучими струями.
Душистыми, притихшими глазами
15 Цветы глядели, нежно их обняв;
Они покоились в объятьях трав,
Переплетясь руками и крылами.
Дыханья их живая теплота
В одно тепло сливалась, хоть уста
20 Рукою мягкой развела дремота,
Чтоб снова поцелуями без счета
Они, с румяным расставаясь сном,
Готовы были одарять друг друга.
Крылатый этот мальчик мне знаком.
25 Но кто его счастливая подруга?
В семье бессмертных младшая она,
Но чудотворней, чем сама Природа,
Прекраснее, чем Солнце и Луна,
И Веспер, жук лучистый небосвода;
30 Прекрасней всех - хоть храма нет у ней,
Ни алтаря с цветами;
Ни гимнов, под навесами ветвей
Звучащих вечерами;
Ни флейты, ни кифары, ни дымков
35 От смол благоуханных;
Ни рощи, ни святыни, ни жрецов,
От заклинаний пьяных.
О Светлая! давно умолкли оды
Античные - и звуки пылких лир,
40 Что, как святыню, воспевали мир:
И воздух, и огонь, и твердь, и воды.
Но и теперь, хоть это все ушло,
Вдали восторгов, ныне заповедных,
Я вижу, как меж олимпийцев бледных
45 Искрится это легкое крыло.
Так разреши мне быть твоим жрецом,
От заклинаний пьяным;
Кифарой, флейтой, вьющимся дымком -
Дымком благоуханным;
50 Святилищем, и рощей, и певцом,
И вещим истуканом.
Да, я пророком сделаюсь твоим
И возведу уединенный храм
В лесу своей души, чтоб мысли-сосны,
55 Со сладкой болью прорастая там,
Тянулись ввысь, густы и мироносны.
С уступа на уступ, за стволом ствол,
Скалистые они покроют гряды,
И там, под говор птиц, ручьев и пчел,
68 Уснут в траве пугливые дриады.
И в этом средоточье, в тишине
Невиданными, дивными цветами,
Гирляндами и светлыми звездами,
Всем, что едва ли виделось во сне
65 Фантазии - шальному садоводу,
Я храм украшу; и тебе в угоду
Всех радостей оставлю там ключи,
Чтоб никогда ты не глядела хмуро, -
И яркий факел, и окно в ночи,
70 Раскрытое для мальчика Амура!
(Григорий Кружков)
"ОДА МАЙЕ"
"ФРАГМЕНТ"
О мать Гермеса юная, о Майя!
Восславить ли тебя
Размерами, каким внимала Байя?
Иль, простоту любя,
5 Ты флейте улыбнешься сицилийской?
Иль склонишь слух к отчизне эолийской
Певцов, на мягком дерне смолкших там,
Где стих великий отдан был немногим?
Даруй ту силу и моим строфам -
10 И пусть они, торжественны и строги,
В весенней тишине,
Средь приношений раннего цветенья,
Умолкнут в вышине,
Нехитрого вкусив благодаренья.
(Сергей Сухарев)
"КНИГА ТРЕТЬЯ"
То ярость, то покорное смиренье
Овладевало гордыми сердцами...
Титанов с непомерным их страданьем,
О муза, сострадательно оставь.
Не для того уста твои открыты,
Чтоб горестно оплакивать несчастья
Мучительно дряхлеющих божеств,
Которые отныне в этом мире
Не больше, чем бесправные скитальцы.
Коснись послушных струн Дельфийской арфы;
Сольется голос Дорианской флейты
С напевом ветра и со звуком струн,
Отцу мелодий посвящая песню.
Насыть оттенки жаркими цветами:
Пусть ярко-ало полыхает роза,
Своим пыланьем согревая воздух,
Пусть предрассветно вспыхнут облака,
Пусть красное вино вскипит багрянцем,
Пусть щеки девы опалит румянец
Ответом на нежданный поцелуй,
Пусть по извивам раковин морских,
Таинственным извивам перламутра,
Пылающая киноварь течет!
Приют Киклад, возрадуйся, о Делос!
Пусть радуется зелень тополей,
Олив и пальм, склоненных над травою,
И буков, темным шелестом листвы
Встречающих дыхание Зефира,
И пусть приветно зашумит орешник,
Об Аполлоне песню услыхав!
Но где ж он сам? Когда Гиперион
Входил под свод убежища Титанов,
Был Аполлон разбужен первым светом,
Мать и сестру оставил мирно спать
И поспешил к ручью, туда, где ивы,
Где под ногами - лилии ковром.
Смолк соловей. Мерцали, медля, звезды -
Две или три. Защелкал дрозд. Повсюду
Звучало бормотанье вечных волн,
Как и всегда на острове. Он слушал.
Он слушал, а из глаз струились слезы
По золотому луку на траву...
И в это время пред его очами,
Полунезрячими от светлых слез,
Возникла вышедшая из-за ив
Торжественно-прекрасная богиня,
И Аполлон, пытаясь прочитать
Послание в ее упорном взгляде,
Заговорил, стряхнув слезу с ресниц:
"Кто ты такая? Как прошла по морю -
По водам, по которым нет пути?..
О нет, не так! Ты здесь была всегда!
Ведь я же слышал шорох палых листьев
И шелест потревоженной травы;
Так это был не шорох и не шелест,
А шум твоих невидимых шагов,
И им вослед пожухшие цветы
Вновь поднимали мертвые соцветья!
Теперь я знаю! И твое лицо,
Мне кажется, я видел... Не во сне ли?"
"О да, во сне, - ответила она. -
Я сном твоим была, а пробудившись,
Нашел ты рядом лиру золотую
И струн ее коснулся - и тогда
Разверзлось ухо Космоса, внимая
Гармонии, неслыханной досель,
Рождающейся в муках и восторге.
И вот теперь ты плачешь. Отчего?
Ужель мой дар принес тебе печали?
Ответь же, я имею право знать:
Ведь это я на острове безлюдном
Следила за тобой и день, и ночь.
Я наблюдала, как рука младенца
Срывала бессознательно цветок;
Я видела, как эта же рука
Сумела, напитавшись взрослой силой,
Лук оснастить тугою тетивой.
Я древний трон и давний ход вещей
Отвергла ради нового величья
И юной красоты... Ответь же мне!"
И он ответил. Взор его пылал
Немым вопросом, а слова звучали,
Как звуки дивной песни. "Мнемозина!
Ведь это ты? Как я тебя узнал?
Зачем ты просишь у меня ответа -
Ведь он тебе известен, а не мне?
Порою грусть нисходит на меня,
Тьма застилает и глаза, и разум.
Я размышляю: отчего я грустен?
Тоска от этих мыслей все сильней,
Я падаю на землю и стенаю,
Как будто был крылат, а стал бескрыл.
Свободный воздух льнет к моим стопам -
Я ж дерн топчу, как будто он виновен
В моей потере - а в какой?.. Богиня!
Есть этот остров - а другие есть?
Что значат звезды? Солнце - для чего?
Зачем луна нас дарит кротким светом?
В чем высший смысл? Богиня, укажи
Тропу к наисветлейшему светилу -
Я в путь отправлюсь, и при звуках лиры
Блаженно содрогнутся небеса!
Да, небеса!.. Но кто родит грома,
Кто сталкивает с грохотом стихии,
Пока я дни в неведенье влачу?
В рассветный час и в час закатный арфа
Над островом рыдает. Не твоя ли?
Рыданьем этой арфы заклинаю
Тебя, богиня: почему, скажи,
Мечусь я без ответов на вопросы
По рощам и долинам?.. Ты молчишь...
Молчи, молчи! Не надо говорить -
О, немота твоя красноречива,
Я чувствую: божественное знанье
Безмерное вливается в меня.
Деянья и преданья старины
И голосов всевластных отголоски,
Поток имен и пламя разрушенья -
Огню творенья равносильный свет -
Переполняют мой горящий мозг,
Даруют жилам эликсир бессмертья...
Я буду богом!" - искрометный взор
Был устремлен в упор на Мнемозину.
Вдруг судороги быстрые прошли
По телу Аполлона, как изломы
Неуловимых молний; он дрожал,
Как всякий смертный пред вратами смерти, -
Но нет, как тот, кто пересилил смерть
И с мукою, подобной смертной муке,
Вновь начинает жить. Какая боль!
Вставали дыбом волосы его,
Вздымались златокудрыми волнами,
А Мнемозина руки простирала,
Как вещая пророчица, над ним.
Страданье длилось. Аполлон вскричал -
И лучезарный. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перевод Николая Голя
ФЛЕЙТИСТ ИЗ ГАММЕЛЬНА
I
Гаммельн - в герцогстве Брауншвейг,
С Ганновером славным в соседстве.
С юга его омывает река
Везер, полна, широка, глубока.
Приятней нигде не найдешь уголка.
Но многие слышали в детстве,
Что пять веков тому назад
Испытал этот город не бурю, не град,
А худшее из бедствий.
II
Крысы
Различных мастей, волосаты и лысы,
Врывались в амбар, в кладовую, в чулан,
Копченья, соленья съедали до крошки,
Вскрывали бочонок и сыпались в чан,
В живых ни одной не оставили кошки,
У повара соус лакали из ложки,
Кусали младенцев за ручки и ножки,
Гнездились, презрев и сословье и сан,
На донышках праздничных шляп горожан,
Мешали болтать горожанам речистым
И даже порой заглушали орган
Неистовым писком,
И визгом,
И свистом.
III
И вот повалила толпа горожан
К ратуше, угрожая.
- Наш мэр, - говорили они, - болван,
А советники - шалопаи!
Вы только подумайте! Должен народ
Напрасно нести непомерный расход,
Безмозглых тупиц одевая
В мантии из горностая!
А ну, поломайте-ка голову, мэр,
И, ежели вы не предложите мер,
Как справиться с грызунами,
Ответите вы перед нами!
Обрюзгших и пухлых лентяев долой
С насиженных мест мы погоним метлой!
При этих словах задрожали
Старшины, сидевшие в зале.
IV
Молчало собранье, как будто печать
Навеки замкнула уста его.
- Ах! - вымолвил мэр. - Как хочу я бежать,
Продав этот мех горностаевый!
Устал я свой бедный затылок скрести.
Признаться, друзья, я не вижу пути
От крыс и себя и сограждан спасти...
Достать бы капкан, западню, крысоловку?..
Но что это? Шарканье ног о циновку,
Царапанье, шорох и легонький стук,
Как будто бы в дверь постучали: тук-тук.
- Эй, кто там? - встревоженный мэр прошептал,
От страха бледнея, как холст.
А ростом он был удивительно мал
И столь же немыслимо толст.
При этом не ярче блестел его взгляд,
Чем устрица, вскрытая месяц назад.
А впрочем, бывал этот взор оживленным
В часы, когда мэр наслаждался зеленым
Из черепахи варенным бульоном.
Но звук, что на шорох крысиный похож,
В любую минуту вгонял его в дрожь.
V
- Ну что же, войдите! - промолвил он строго,
Стараясь казаться повыше немного.
Тут незнакомец в дверь вошел.
Двухцветный был на нем камзол -
Отчасти желтый, частью красный,
Из ткани выцветшей атласной.
Высоко голову он нес.
Был светел цвет его волос,
А щеки выдубил загар.
Не молод, но еще не стар,
Он был стройней рапиры гибкой.
Играла на губах улыбка,
А синих глаз лукавый взор
Подчас, как бритва, был остер.
Кто он такой, какого рода,
Худой, безусый, безбородый,
Никто вокруг сказать не мог.
А он, перешагнув порог,
Свободно шел, и люди в зале
Друг другу на ухо шептали:
- Какая странная особа!
Как будто прадед наш из гроба
Восстал для Страшного суда
И тихо движется сюда -
Высокий, тощий, темнолицый -
Из разрисованной гробницы!
VI
И вот не спеша подошел он туда,
Где мэр и старшины сидели,
И с низким поклоном сказал: - Господа,
Пришел толковать я о деле.
Есть у меня особый дар:
Волшебной силой тайных чар
Вести повсюду за собою
Живое существо любое,
Что ходит, плавает, летает,
В горах иль в море обитает.
Но чаще всего за собой я веду
Различную тварь, что несет нам беду.
Гадюк, пауков вызываю я свистом,
И люди зовут меня пестрым флейтистом.
И тут только каждому стало заметно,
Что шея у гостя обвита двухцветной
Широкою лентой, а к ней-то
Подвешена дудка иль флейта.
И стало понятно собравшимся в зале,
Зачем его пальцы все время блуждали,
Как будто хотели пройтись поскорее
По скважинам дудки, висевшей на шее.
А гость продолжал: - Хоть я бедный дударь,
Избавил я хана татарского встарь
От злых комаров, опустившихся тучей.
Недавно Низама я в Азии спас
От страшной напасти - от мыши летучей.
А если угодно, избавлю и вас -
Из Гаммельна крыс уведу я добром
За тысячу гульденов серебром.
- Что тысяча! Мы вам дадим пятьдесят! -
Прервал его мэр, нетерпеньем объят.
VII
Флейтист порог переступил,
Чуть усмехнувшись - оттого,
Что знал, как много тайных сил
Дремало в дудочке его,
Ее продул он и протер.
И вдруг его зажегся взор
Зелено-синими огнями,
Как будто соль попала в пламя.
Три раза в дудку он подул.
Раздался свист, пронесся гул.
И гул перешел в бормотанье и ропот.
Почудился армий бесчисленных топот.
А топот сменился раскатами грома.
И тут, кувыркаясь, из каждого дома
По лестницам вверх и по лестницам вниз -
Из всех погребов, с чердаков на карниз
Градом посыпались тысячи крыс.
Толстые крысы, худые, поджарые,
Серые, бурые, юные, старые, -
Всякие крысы любого размера:
Крупный вор и жулик мелкий,
Молодые кавалеры -
Хвост трубой, усы как стрелки, -
Крысы-внуки, крысы-деды,
Сыроеды, крупоеды, -
Все неслись за голосистой
Дудкой пестрого флейтиста.
Прошел квартал он за кварталом.
А крысы вслед валили валом,
Одна другую обгоняя.
И вдруг бесчисленная стая
Танцующих, визжащих крыс
Низверглась с набережной вниз
В широкий, полноводный Везер...
Одна лишь смелая, как Цезарь,
Часа четыре напролет
Плыла, разбрызгивая воду.
И, переплыв, такой отчет
Дала крысиному народу:
- Едва лишь флейта зазвучала,
Как нам почудилось, что сало
Свиное свежее скребут
И яблоки кладут под спуд.
И плотный круг сдвигают с бочки,
Где заготовлены грибочки,
И нам отпирают таинственный склад,
Где сыр и колбасы струят аромат,
Вскрываются рыбок соленых коробки,
И масла прованского чмокают пробки.
На тех же бочонках, где масло коровье,
Все обручи лопнули - ешь на здоровье!
И голос, приятнее в тысячу раз
Всех ангельских арф и лир,
Зовет на великое празднество нас:
"Радуйтесь, крысы! Готовится пир
Всех ваших пирушек обильней.
Отныне навеки становится мир
Огромной коптильней-солильней.
Всем, кто хочет, можно, дескать,
Чавкать, хрупать, лопать, трескать,
Наедаться чем попало
До отказа, до отвала!"
И только послышались эти слова,
Как вдруг показалась громада -
Прекрасная, гладкая голова
Сверкающего рафинада.
Как солнце, она засияла вблизи,
И шепот раздался: "Приди и грызи!"
Но поздно!.. Уже надо мной
Катилась волна за волною....
VIII
Экая радость у граждан была!
Так они били в колокола,
Что расшатали свои колокольни.
Не было города в мире довольней.
Мэр приказал: - До ночной темноты
Все вы должны приготовить шесты.
Норы прочистить, где крысы кишели.
Плотники! Плотно заделайте щели,
Чтобы не мог и крысенок пролезть,
Духу чтоб не было мерзостной твари!
Вдруг появился флейтист на базаре.
- Тысячу гульденов, ваша честь!
IX
- Тысячу гульденов? - Мэр городской
Ошеломлен был цифрой такой.
Было известно ему, что казна
В городе Гаммельне разорена.
Столько рейнвейна и вин заграничных
На торжествах и обедах публичных
Выпили дружно мэр и старшины...
Тысяча гульденов? Нет, половины
Хватит на то, чтоб наполнить вином
Бочку, огромную с высохшим дном!
Можно ли тысячу гульденов даром
Бросить бродяге с цыганским загаром,
Дать проходимцу, который притом
В город явился, одетый шутом?..
Мэр подмигнул музыканту: - Мы сами
Видели нынче своими глазами -
Крысы погибли в реке, как одна,
И не вернутся, конечно, со дна.
Впрочем, мой друг, городская казна
Что-то за труд заплатить вам должна,
Скажем - на добрую пинту вина.
Это совсем неплохая цена
За то, что минутку
Дули вы в дудку.
А тысячу мы посулили вам в шутку.
И все же, хоть после бесчисленных трат
Бедный наш город стал скуповат, -
Гульденов мы вам дадим пятьдесят!
X
Весь потемнел владелец дудки.
- В своем ли, сударь, вы рассудке?
К чему вся эта болтовня!
Довольно дела у меня.
К обеду я спешу отсюда
В Багдад, где лакомое блюдо
Готовит мне дворцовый повар.
С ним у меня такой был сговор,
Когда я вывел из притонов
Под кухней стаю скорпионов.
Я с ним не спорил о цене.
Но вы свой долг отдайте мне!
А если со мною сыграли вы шутку,
Звучать по-иному заставлю я дудку!..
XI
- Да как ты смеешь, - крикнул мэр; -
Мне ставить повара в пример!
Как смеешь, клоун балаганный,
Грозить нам дудкой деревянной.
Что ж, дуй в нее, покуда сам
Не разорвешься пополам!
XII
Снова на улицу вышел флейтист,
К флейте устами приник,
И только издал его гладкий тростник
Тройной переливчатый, ласковый свист,
Каких не бывало на свете, -
Послышалось шумное шарканье, шорох
Чьих-то шагов, очень легких и скорых.
Ладошки захлопали, ножки затопали,
Звонких сандалий подошвы зашлепали,
И, словно цыплята бегут за крупой,
Спеша и толкаясь, веселой толпой
На улицу хлынули дети.
Старшие, младшие,
Девочки, мальчики
Под флейту плясали, вставая на пальчики.
В пляске
Качались кудрей их колечки,
Глазки
От счастья светились, как свечки.
С криком и смехом,
Звонким и чистым,
Мчались ребята
За пестрым флейтистом...
XIII
Мэр и советники замерли, словно
Их превратили в стоячие бревна.
Ни крикнуть они, ни шагнуть не могли,
Будто внезапно к земле приросли.
И только следили за тем, как ребята
С пляской и смехом уходят куда-то
Вслед за волшебником с дудкой в руке.
Вот уже с улицы Главной к реке
Манит ребят говорливая дудка.
Мэр и старшины лишились рассудка.
Вот уже Везера волны шумят,
Пересекая дорогу ребят...
Руки тряслись у старшин от испуга,
Свет в их глазах на мгновенье померк...
Вдруг повернула процессия с юга
К западу - к склонам горы Коппельберг.
От радости ожили мэр и старшины:
Могут ли дети дойти до вершины!
Их остановит крутая гора,
И по домам побежит детвора.
Но что это? В склоне открылись ворота -
Своды глубокого, темного грота.
И вслед за флейтистом в открывшийся вход
С пляской ушел шаловливый народ.
Только последние скрылись в пещере,
Плотно сомкнулись гранитные двери.
Нет, впрочем, один из мальчишек не Мог
Угнаться за всеми - он был хромоног.
И позже, когда у него замечали
Близкие люди улыбку печали,
Он отвечал, что с той самой поры,
Как затворились ворота горы
И чудная дудка звучать перестала,
Скучно в родном его городе стало...
Он говорил: - Не увидать
Мне никогда страны счастливой,
Куда от нас рукой подать,
Но где земля и камни живы,
Где круглый год цветут цветы
Необычайной красоты.
Где воробьи простые краше,
Чем яркие павлины наши,
Где жала нет у мирных пчел,
Где конь летает, как орел,
Где все вокруг не так, как дома,
А ново, странно, незнакомо...
И только показалось мне,
Что в этой сказочной стране
Я вылечу больную ногу,
Скала закрыла мне дорогу,
И я, по-прежнему хромой,
Один, в слезах, побрел домой...
XIV
О горе Гаммельну! Богатый
Там начал думать над цитатой,
Что, как верблюду нелегко
Пролезть в игольное ушко,
Так и богатым в рай небесный
Не проползти тропинкой тесной...
Напрасно мэр гонцов и слуг
Послал на сотни верст вокруг
С такою трудною задачей:
Где б ни был этот шут бродячий,
Найти его и обещать
Вознаграждение любое,
Коль в город он придет опять
И приведет детей с собою...
Когда же мэр в конце концов
Узнал от слуг и от гонцов,
Что и флейтист исчез без вести,
И детвора с флейтистом вместе,
Созвал он в ратуше совет
И предложил издать декрет:
"Пусть ведают стряпчие и адвокаты:
Там, где в бумагах проставлены даты,
Должно добавить такие слова:
"Столько-то времени от рождества
И столько-то времени с двадцать второго
Июля - то есть со дня рокового,
Когда отцвела, не успевши расцвесть,
Надежда народа всего городского -
В году от рождества Христова
Тысяча триста семьдесят шесть".
А путь последний детворы -
От набережной до горы -
Старшины города и мэр
Потомкам будущим в пример
Иль в память совести нечистой
Назвали Улицей Флейтиста.
Ни двор заезжий, ни трактир
Здесь нарушать не смеют мир.
Когда ж случится забрести
На эту улицу флейтистам
И огласить окрестность свистом, -
Дай бог им ноги унести!
А на колонне против скал,
Где некогда исчезли дети,
Их повесть город начертал
Резцом для будущих столетий.
И живописец в меру сил
Уход детей изобразил
Подробно на стекле узорном
Под самым куполом соборным.
Еще сказать я должен вам:
Слыхал я, будто в наше время
Живет в одной долине племя,
Чужое местным племенам
По речи, платью и обрядам,
Хоть проживает с ними рядом.
И это племя в Трансильвании
От всех отлично оттого,
Что предки дальние его,
Как нам поведало предание,
Когда-то вышли на простор
Из подземелья в сердце гор,
Куда неведомая сила
Их в раннем детстве заманила.
XV
Тебе ж, мой мальчик, на прощанье
Один совет приберегу:
Давая, помни обещанье
И никогда не будь в долгу
У тех людей, что дуют в дудку
И крыс уводят за собой, -
Чтоб ни один из них с тобой
Не мог сыграть плохую шутку!
Омар Хайям
Да, жизнь без кравчего и без вина пуста,
Без нежных флейт твоих, Ирак, она пуста;
Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь,
Что жизнь -- не будь утех -- была б до дна пуста.
Мне чаша чистого вина всегда желанна,
И стоны нежных флейт я б слушал неустанно.
Когда гончар мой прах преобразит в кувшин,
Пускай наполненным он будет постоянно.
Мы розы превратим в вино, дадим живой хмельной огонь им,
Под стоны чанга, пенье флейт печаль сердечную прогоним. [Ч-001]
С возлюбленной, чей легок дух, в веселье сердца посидим,
Кувшина два иль три вина сквозь тяжкий камень перегоним.
Что мне троны султанов? Что мне их дворцы и казна?
Не нужна мне чалма из касаба, мне флейта нужна!
Звук молитвенных четок -- посланников рати обмана
Отдаю я сполна за вечернюю чашу вина;
Жаждой вина огневого душа моя вечно полна,
Слуху потребны напевы флейт и рубаба струна. [Р-007]
Пусть после смерти кувшином я стану на круге гончарном,
Лишь бы кувшин этот полон был чистым рубином вина.
Под мелодию флейты, звучащей вблизи,
В кубок с розовой влагой уста погрузи.
Пей, мудрец, и пускай твое сердце ликует,
А непьющий святоша -- хоть камни грызи!
Кто всегда недовольный и грустный сидит,
Тот судьбу повергает в смятенье и стыд.
Пей, Хайям, пока чаша твоя не разбилась,
Веселись, пока нежная флейта звучит.
Нам с красавицей юной лишь флейта нужна,
В уголке мы укрылись с кувшином вина.
Чуть согреет вино наши нервы и жилы,
Не приму чьей-то милости даже зерна!
О, богатство и юность, любовь и весна,
О, трава и ручей, радость чаши вина...
Ты для тех хороша в винопитии утра,
Кому песня пичужек и флейты слышна!
В звуках флейты стон сердца ты мой улови,
Случай часто, узнав о страданьях любви!
Хочешь знать ты о пище души для влюбленных
Вздохам флейты внимая, на свете живи!
Без хмеля и улыбок -- что за жизнь?
Без сладких звуков флейты -- что за жизнь?
Все, что на солнце видишь, -- стоит мало.
Но на пиру в огнях светла и жизнь!
Блеск диадемы, шелковый тюрбан,
Я все отдам, -- и власть твою, султан,
Отдам святошу с четками в придачу
За звуки флейты и... еще стакан!
Подстреленная птица -- грусть моя,
Запряталась, глухую боль тая.
Скорей вина! Певучих звуков флейты!
Огней, цветов, -- шучу и весел я!
Человек что флейта, человек что фляга,
В нем душа что песня, что хмельная влага.
С чем сравнить Хайяму душу человека?
С огоньком, который прячет тело-скряга.
Не изменить, что нам готовят дни!
Не накликай тревоги, не темни
Лазурных дней сияющий остаток.
Твой краток миг! Блаженствуй и цени!
Михаил Кузмин
Брызни дождем веселым,
Брат золотой апреля!
Заново пой, свирель!
Ждать уж недолго пчелам:
Ломкого льда неделя,
Голубоватый хмель...
При свете зари неверной
Загробно дремлет фиалка,
Бледнеет твоя рука...
Колдует флейтой пещерной
О том, что земли не жалко,
Голос издалека.
АПУЛЕЙ
Бледное солнце осеннего вечера;
Грядки левкоев в саду затворенном;
Слышатся флейты в дому, озаренном
Солнцем осенним бледного вечера;
Первые звезды мерцают над городом;
Песни матросов на улицах темных,
Двери гостиниц полуотворенных;
Звезды горят над темнеющим городом.
Тихо проходят в толпе незаметные
Божьи пророки высот потаенных;
Юноши ждут у дверей отворенных,
Чтобы пришли толпе не заметные.
Пестрый рассказ глубины опьяняющей,
Нежная смерть среди роз отцветающих,
Ты - мистагог всех богов единящий,
Смерть Антиноя от грусти томящей,
Ты и познание, ты и сомнение,
Вечно враждующих ты примирение,
Нежность улыбки и плач погребальный,
Свежее утро и вечер печальный.
ЭФЕССКИЕ СТРОКИ
Флейта, пой! Пещеры своды
Зацвели волшебным мленьем:
Рощи, копья, города,
Тихо каплет дни и годы
Наговорным усыпленьем
Голубиная вода.
Мреет сумрак. Свет на воле.
Предначертанные тени
За мерцанием зарниц.
Горстью сыпь на угли соли!
Спины, шеи и колени,
Шелестенье тщетных лиц.
Ток эфира бурей станет,
Буря нежит ток эфира,
Кошка львом и кошкой лев.
Арфы трепет громом ранит.
Полноте внимаешь мира,
Бренный слух преодолев.
Зоркий страж не видит леса,
Тайноведенья уроки
Неученый раб принес.
Спим с тобой у врат Эфеса...
Пробужденья скрыты сроки,
И не лает чуткий пес.
Июль 1924
ФЛЕЙТА ВАФИЛЛА
К рассказу С. Ауслендера "Флейта Вафилла"
Флейта нежного Вафилла
Нас пленила, покорила,
Плен нам сладок, плен нам мил,
Но еще милей и слаще,
Если встречен в темной чаще
Сам пленительный Вафилл.
Кто ловчей в любовном лове:
Алость крови, тонкость брови?
Гроздья ль темные кудрей?
Жены, юноши и девы -
Все текут на те напевы.
Все к любви спешат скорей.
О, Вафилл, желает каждый
Хоть однажды страстной жажды
Сладко ярость утолить,
Хоть однажды, пламенея,
Позабыться, томно млея, -
Рвися после жизни нить!
Но глаза Вафилла строги,
Без тревоги те дороги,
Где идет сама любовь.
Ты не хочешь, ты не знаешь,
Ты один в лесу блуждаешь,
Пусть других мятется кровь.
Ты идешь легко, спокоен.
Царь иль воин - кто достоин
Целовать твой алый рот?
Кто соперник, где предтечи,
Кто обнимет эти плечи,
Что лобзал один Эрот?
Сам в себе себя лобзая,
Прелесть мая презирая,
Ты идешь и не глядишь.
Мнится: вот раскроешь крылья
И без страха, без усилья
В небо ясное взлетишь.
Февраль 1907
Когда мне говорят: "Александрия",
я вижу белые стены дома,
небольшой сад с грядкой левкоев,
бледное солнце осеннего вечера
и слышу звуки далеких флейт.
Когда мне говорят: "Александрия",
я вижу звезды над стихающим городом,
пьяных матросов в темных кварталах,
танцовщицу, пляшущую "осу",
и слышу звук тамбурина и крики ссоры.
Когда мне говорят: "Александрия",
я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,
мохнатые мигающие звезды
и светлые серые глаза под густыми бровями,
которые я вижу и тогда,
когда не говорят мне: "Александрия!"
3
Вечерний сумрак над теплым морем,
огни маяков на потемневшем небе,
запах вербены при конце пира,
свежее утро после долгих бдений,
прогулка в аллеях весеннего сада,
крики и смех купающихся женщин,
священные павлины у храма Юноны,
продавцы фиалок, гранат и лимонов,
воркуют голуби, светит солнце,
когда увижу тебя, родимый город!
Сладко умереть
на поле битвы
при свисте стрел и копий,
когда звучит труба
и солнце светит,
в полдень,
умирая для славы отчизны
и слыша вокруг:
"Прощай, герой!"
Сладко умереть
маститым старцем
в том же доме,
на той же кровати,
где родились и умерли деды,
окруженным детьми,
ставшими уже мужами,
и слыша вокруг:
"Прощай, отец!"
Но еще слаще,
еще мудрее,
истративши все именье,
продавши последнюю мельницу
для той,
которую завтра забыл бы,
вернувшись
после веселой прогулки
в уже проданный дом,
поужинать
и, прочитав рассказ Апулея
в сто первый раз,
в теплой душистой ванне,
не слыша никаких прощании,
открыть себе жилы;
и чтоб в длинное окно у потолка
пахло левкоями,
светила заря
и вдалеке были слышны флейты.
Что с Фотис любезною случилось?
Отчего ее покой утрачен?
Отчего так скучен и так мрачен
Темный взор, и что в нем затаилось?
Онемела арфа-рокотунья
И, печальная, стоит у стенки,
А сама Фотис, обняв коленки,
Все сидит, не бегает, летунья.
Или холодно моей голубке
От приморского дождя-тумана,
Что не встанет с мягкого дивана,
Что не скинет с плеч тяжелой шубки?
Или остров вспомнился родимый,
Хоровод у берега девичий,
Иль тяжел чужой земли обычай,
О семье ль взгрустнулося родимой?
Подойдешь - как прежде, улыбнется;
Голосок - как прежде, будто флейта.
Скажешь: "Милая, хоть пожалей-то!" -
Промолчав, к подушке отвернется.
Мира Горбулева.
ВОЛШЕБНАЯ ФЛЕЙТА
Я в себе отыскала флейту,
Что когда-то звалась душой.
Только раньше она молчала,
Но волшебник сказал ей "Пой"!
И запел семиструнный ветер,
Загремели гроза и буря.
И купаясь в туманном свете,
Утро раннее брови хмурило.
День становится -- днем признанья,
Ночью -- черни печаль -- откровеньем.
Шепчет муза о позднем призвании,
О годах уходящих тлении.
Ярким пламенем перьев играя,
Надо мной пролетает жар-птица.
Я гляжу, от восторга сгорая,
И не верю, что это снится. 1970
Томас Гарди
ЛЕТНИЕ ПЛАНЫ
Когда июньский день взовет,
День взовет
К своим флейтистам молодым,
Мы навестим прозрачный свод
Листвы, где так привычно им
Устраиваться и - без нот -
Играть, играть... "Мы навестим", -
Пою. Но кто бы наперед
Сказал, что нас дотоле ждет!
И воды брызнут из камней,
Из камней -
Как шапки снежные, чисты.
И мы пойдем туда - смелей, -
Где, прыгнув с грозной высоты,
Каскад, обрушась массой всей,
Рвет с корнем чахлые кусты.
Легко мне петь. Сказать сложней,
Что будет через пару дней.
Перевод Т. Гутиной
Бахыт Кенжеев
Мудрец и ветреник, молчальник и певец,
все - человек, смеющийся спросонок,
для Бога - первенец, для ангелов - птенец,
для Богородицы - подброшенный ребенок.
Еще звезда его в черешневом вине -
а он уже бежит от гибели трехглавой
и раковиной спит на океанском дне -
не злясь, не торопясь, не мудрствуя лукаво,
один, или среди шального косяка
плоскоголовых рыб, лишенных языка,
о чем мечтаешь ты, от холода немея,
не помня прошлого и смерти не имея?
Есть в каждой лестнице последняя ступень,
есть добродетели: прощенье, простодушье,
и флейта лестная, продольная, как день,
племянница полей и дудочки пастушьей.
Легко ей созывать растерянных мирян -
на звуковой волне верша свою работу,
покуда воздух густ, и сумрачным морям
не возмутить в крови кессонного азота.
x x x
Андрей Добрынин
Как флейты, голоса цикад
Звучат в темнеющем просторе.
Отстаивается закат,
И гуща оседает в море.
Легко колышется напев
Флейт переливчатых древесных
И тихо всходит звезд посев
В полях тучнеющих небесных.
Луна уже плывет в зенит,
Заката хлопья отгорели,
А флейта легкая звенит,
Бессчетно повторяя трели.
И неподвластно смене лет
Ночного бриза колыханье
И ввысь летящее из флейт
Все то же легкое дыханье.
И та, которая близка,
Перекликается со всеми,
Так беззаботна и легка,
Поскольку презирает время.
1997
Томас Элиот
ПЕПЕЛЬНАЯ СРЕДА
I
Ибо я не надеюсь вернуться
Ибо я
Ибо я не надеюсь
Я иного ищу себе жребия
Устремления те позабыл я
(Что орлу расправлять отдряхлевшие крылья?)
Что мне идеи
И власть которым уже не вернуться?
Ибо я не надеюсь вкусить
Боле славы единомгновенной
Ибо не уповаю
Ибо знаю что не узнаю
Власти жалкой и бренной
Ибо ныне
Влаги ключей, что ничто, не испить мне в пустыне
Ибо знаю что время всего лишь время
А место место и только место
Что сущее суще лишь время
И в единственном месте
Наслаждаюсь я вещью простою
Предпочтя отвернуться
От блаженных лика и вести
Ибо я не надеюсь вернуться
Наслаждаюсь и строю нечто
Куда окунуться
О снисхожденьи молю я у Бога
О забвеньи слишком многая мудрости моея
Изъяснял кою я слишком много
Ибо я не надеюсь вернуться
Пусть слова сии обернутся прощеньем
Дабы к содеянному не вернуться
Снисхожденья взыскую у Бога
Ибо не до полета крыльям сим боле
Лишь небо взбивают пустое
Скукожившееся и сухое
Меньше и суше чем воля
Научи нас участью и безучастью
Научи нас покою
Молись за нас грешных ныне и в час наш
последний
Молись за нас ныне и в час наш последний.
II
Госпожа, три белых леопарда сели в тени
Под можжевеловым кустом - съели они мои ноги
Сердце и печень и все что вмещалось в мой череп.
Бог сказал
Оживут ли кости сии? оживут ли
Кости сии? И то
Что в костях моих (ныне сухих) помещалось
Запело: Ибо великодушна Госпожа моя
Ибо прекрасна она, ибо
Славит и молится Деве
Блещем мы и сияем. И я в них сокрытый
Забвенью предаю деянья мои, и любовь мою
Потомству пустыни и отпрыскам тыквы.
Лишь сим возродится
Живот мой жилы глаз моих несъедобные части
Отвергнутые леопардами. Ушла Госпожа
В белых одеждах ушла, в созерцанье, в белых
одеждах.
Пусть костей белизна выкупает теперь мне забвенье.
Нет в них жизни. Как забыт
И пребуду забыт, сам забуду
Посвященный сим, идущий к цели. Бог сказал
Ветру пророчеетвуй ветру ибо ветер
Один будет слушать. И кости запели
Как отяжелевший кузнечик
Владычица безмолвия
Безмятежная и отчаянная
Истерзанная и присноединая
Роза памяти
Роза забвенья
Истощенная и животворящая
Тревожная и спокойная
Роза единственная
Ныне Сад в коем
Конец всякой любви
Конец мукам
Любви неизбытой
Мукам горшим
Избытой любви
Конец бесконечного
Пути в бесконечность
Исход всего
Безысходного
Речь без слова
И Слово неизреченное
Благословенна будь Мать
В чьем Саду
Конец всякой любви.
Под можжевеловым кустом пели кости,
разбросанные и блистающие
Мы рады, что нас разбросали, мало добра видели
мы друг от друга,
Под кустом в полдневной тени, с благословенья
песка,
Забывая себя самое и друг друга, съединенные
В покое пустыни. Вот земля, которую вы
По жребию разделите. Но дели не дели
Все едино. Вот земля. Наше наследство.
III
При первой перемене второй ступени
Обратился назад я и глянул в пучину
Там похожего на меня обступали серные тени
Корчился он в негасимой геенне
И боролся с диаволом
Что имел надежды и отчаянья личину.
При второй перемене второй ступени
Все размыла мрака река
Боле не было лиц все во мгле утонуло
Словно слюнявый рот щербатого старика
Или глотка дряхлой акулы.
При первой перемене третьей ступени
Было пузатое словно фиговый плод окно из кельи
Цвел боярышник буколически чистый
В голубом и зеленом некто плечистый
Май чаровал античной свирелью.
Темные волосы на ветру мелодии томные
Волосы темные томные грозди сирени.
Смятенье музыка топтанье мысли выше третьей
ступени
Все тише и тише, сила смиренья
Вверх вела по третьей ступени.
Господи! я недостоин
Господи! я недостоин
но скажи только слово.
IV
О та, что шла между лиловым и лиловым
Что шла
Между зеленым и зеленым
Вся в бело-голубых цветах Марии
Брела и говорила так беспечно,
О вечной скорби зная и не зная
Идя с другими - дева что дала
Поток воды ключам студеным
Прохладу скалам и покой пескам
Вся в голубом, как живокость Марии
Sovegna vos: {Помяни (прованс.) (прим. перев.).}
И тут проходят годы, приглушают
Свирели звук и скрипки, возрождают
Ту, что меж долгим сном и пробужденьем идет
В одеждах света вся в одеждах света.
И годы новые проходят, возрождают
Во облаке пресветлых слез, стих новый
Ложится в песнь древнюю. Во искупленье
Времени. Во искупленье
Непонятого высшего виденья
А мимо в сбруе дорогой единороги
Влекут златые траурные дроги.
Под покрывалом бело-голубым
Сестра безмолвия прошла меж тисов
За спиной лесного бога, чья флейта смолкла
И сотворила знаменье не вымолвив ни слова
Но родник стал искриться и вроде бы свистнула
птица
Не спи, время и сон искупи
Знак слова мгновенный, неуслышанный,
неизреченный
Покуда ветер не сорвет тысячелистный шепот с тиса
И после нашего сюда изгнанья
V
Хоть пропавшее слово пропало, хоть истраченное
слово истрачена
Хоть неуслышанное, неизреченное
Слово не изречено, не услышано
Есть слово неизрекаемое, недоступное слуху Слово
Слово вне слов, Слово
В миру и для мира.
И свет во тьме светил и
Против Слова коловращался мир снова и снова
Вкруг безмолвного Слова.
Народ мой! что сделал Я тебе.
Куда это слово ляжет, где это слово
Скажут? О, не здесь! Здесь недостанет молчанья
Не на островах, не в море
Не в океане и не в пустыне
Ибо тем кто бредет в темени
В дневное время и в ночное время
Нет истинного времени, нет истинного места
Нет места милости пренебрегающим ликом
Нет времени радости отвергающим глас в угоду
жалким шуму и кликам
Помолится ли сестра, что под покрывалом,
За бредущих в темени, кто избрал тебя и попрал тебя,
Кто рвется на части между гласом и гласом
Между часом и часом, между словом и словом,
между властью и властью, кто ждет
Во тьме? Помолится ли
За детей у ворот
Что не могут уйти и не могут молиться.
Помолитесь за тех кто избрал и попрал
Народ мой! что сделал Я тебе.
Помолится ли сестра за тех, кто не просит
Кто имя ее неустанно поносит
Ужасается, но смиренья не сносит
Упрямствует, отвергает средь скал
В последней пустыне меж последних синеющих скал
Пустыня в саду и сад в пустыне
Безводной, сплевывающей сухое семечко яблока.
Народ мой!
VI
И хоть я не надеюсь вернуться
И хоть я
И хоть я не надеюсь
Бредя меж обретеньем и утратой
Переходом где сон лишь витает крылатый
Мглистый сон меж рожденьем и смертью
(Грешен отец мой) хоть я не желаю желать
Море в окне и скала
Паруса улетают в море опять
Несломленные уносят крыла
И утраченное сердце оживает забывая горе
В утраченной сирени и в утраченных голосах моря
И немощный дух восстает
За поникший золотарник и моря утраченный йод
Чтобы вновь раздались
Крик перепелки трепыхание ржанки
взмывающей ввысь
Ослепший взгляд
Сотворяет тени что в воротах слоновой кости
стоят
И вкус соли морской на губах вновь зажжен
От смерти к рожденью сей час протяжен
Пустой перекресток трех снов
Меж синеющих скал
Но когда стихнут голоса сорванные с тиса
Да ответит им тис другой.
Благословенная сестра, мать пресвятая, дух
ручьев и садов
Не дай обмануть нам себя
Научи нас участью и безучастью
Научи нас покою
Даже средь этих скал,
Покой наш - в Его воле
И даже средь этих скал
Сестра, мать
Дух реки и дух моря
Не дай мне отпасть
И да будет мой крик услышан Тобою.
Перевод С. Степанова
Шарль Бодлер LХХIХ. ЖАЖДА НЕБЫТИЯ
О скорбный, мрачный дух, что вскормлен был борьбой,
Язвимый шпорами Надежды, бурный, властный,
Бессильный без нее! Пади во мрак ненастный,
Ты, лошадь старая с хромающей ногой.
Смирись же, дряхлый дух, и спи, как зверь лесной!
Как старый мародер, ты бродишь безучастно!
Ты не зовешь любви, как не стремишься в бой;
Прощайте, радости! Ты полон злобной тьмой!
Прощайте, флейты вздох и меди гром согласный!
Уж над тобой Весны бессилен запах страстный!
Как труп, захваченный лавиной снеговой,
Я в бездну Времени спускаюсь ежечасно;
В своей округлости весь мир мне виден ясно,
Но я не в нем ищу приют последний свой!
Обвал, рази меня и увлеки с собой!
Расул Гамзатович Гамзатов
x x x
Захочет любовь, и в клубящейся мгле
Багряный цветок расцветет на скале,
И снег зажурчит на вершине.
Но в каменном сердце во все времена
Не в силах посеять она семена,
В нем терн прорастает поныне.
Смиряла любовь даже царственный гнев,
И кротким, как агнец, вдруг делался лев,
Лань рядом паслась, не робея.
Я видел воочью, как, зла не тая,
Под флейту факира танцует змея
На площади людной Бомбея.
И тихо любовь мне шепнула:
- Умей
Ты действовать, как заклинатели змей. -
И грустный напомнила случай:
Одна балерина в недавнем году,
Что с флейтой волшебной была не в ладу,
Змеей обернулась гремучей.
Словами любви, это помнит весь свет,
Великий целитель и славный поэт,
Недуги лечил Авиценна.
Завидная участь, счастливый удел,
Такие б стихи написать я хотел,
Где слово - лекарству замена!
Хуан Рамон Хименес
КРЕСТНОЕ УТРО
Бог голубеет. Флейты и тамбурины
возвестили - свой крест подняла весна.
Пусть розы любви расцветают в долине,
пусть будет под солнцем земля зелена!
В поле пойдем, нарвем розмарина,
ветка любви
в розмарин, в розмарин вплетена.
"Полюби!" - я сказал ей под небом синим.
"Полюблю! - горячо шепнула она. -
Полюблю, когда срок прорастанья минет
и цветами свой крест оденет весна".
В поле пойдем, нарвем розмарина,
ветка любви
в розмирин, в розмарин вплетена.
"Крест уже зацветает под небом синим...
Весна... Крест любви... Лепестков белизна!"
А она: "Без любви мое сердце стынет!.."
И меня захлестнула света волна!
В поле пойдем, нарвем розмирина,
ветки любви
в розмарин, в розмарин вплетена.
6
Заворожило излуку;
мирно забылась долина -
вся в зеленеющих ветлах
и белизне тополиной.
Словно душа ее дремлет,
и, околдованной дремой,
слышатся ей отголоски
флейты и песни знакомой.
Завороженные воды,
полудремотные струи;
сонно склоняются ветлы,
тихую заводь целуя.
И - все яснее и ниже,
ласковей все и приветней, -
небо в серебряной пене
нежит затоны и ветви.
Снилась мне эта долина
и эти воды в покое;
сердце к ним шло издалека,
чтобы уплыть за рекою,
но загрустило нежданно
от долетевшего звука;
кто-то старинную песню
пел над другою излукой.
Перевод Б. Дубина
Не знаю, кем она забыта...
Подняв ее с травы лесной,
я ощутил смущенье - словно
следила женщина за мной...
И в тот же миг поверхность флейты
покинул пряный аромат -
осталась память сновиденья,
благоуханного стократ.
Я заиграл на ней: так странно
мне подарил певучий звук
весеннюю зарю, девчушек
и розами покрытый луг,
нежданную печаль и нежность,
стеснившую смущеньем грудь,
как будто беглая улыбка
спешит во вздохе потонуть...
Грусть и веселье, смех и стоны
лились, как будто в полусне, -
так, словно женщина. внимала
неведомо откуда мне...
Перевод П. Грушко
Я розу грустную в тот вечер
в задумчивую флейту вдел,
чтоб музыкой и ароматом
озвучила сырой предел.
Пусть оживет в ней женский голос,
растерянность и доброта,
хрусталь печали и улыбки,
мед взгляда нежного и рта.
Пусть темнота и трепет пальцев
перебирают неспеша
ленивые уста, в которых
очнулась песня камыша -
точь-в-точь напев неразличимый,
слетающий с вечерних крон,
когда, едва коснувшись слуха,
меж листьев ускользает он...
И вот я розу к ней приставил,
чтоб не могли ее унесть, -
пусть музыкой и ароматом,
рыдая, подает мне весть.
Перевод П. Грушко
Над слюдою речного плеса,
над стеклом в золотых отливах
зачарованный берег в белых
тополях и зеленых ивах.
Бьется в русле уснувшем сердце,
льется в сонной излуке лето,
и реке упоенной снится
женский голос, и голос флейты.
Зачарованный берег... Ивы
окунулись в затон глубокий
и целуют во сне ветвями
золотое стекло затоки.
И рукою подать до неба,
и течет это небо сонно,
голубым серебром тумана
гладя водную гладь и кроны.
Примечтался сегодня сердцу
этот берег с плакучей ивой,
и решило оно за счастьем
плыть по воле волны сонливой.
448
Но у самой воды внезапно
на глаза навернулись слезы:
зачарованный голос песню
пел совсем у другого плеса.
Перевод С. Гончаренко
Гаммельнскому музыканту
Людмила Колодяжная
Позови туда, где закат
золотит горизонта оковы –
зыбким выдохом, музыкант –
гибкой дудочки тростниковой,
где березовых дров смола
омывает мольбой жаровню,
где тебе не нужны слова
на тропе тишины неровной –
в край, что мне еще незнаком –
кроме музыки, что там будет?
в край, куда бегут босиком
за тобою ангелы, люди,
дети... В край меня позови,
в край, где знаешь – уже ничей ты...
Слышишь, выдохом улови,
смелым шопотом, лепетом флейты –
самой шелковой из сетей –
в край, который еще неведом,
где я стану тише детей,
что бегут за тобою следом.
Позови, музыкант, туда,
где любовь лишь – музыки тише,
где холодых небес слюда,
где мир’ажем брезжится Китеж,
где уже – не флейта, а звон,
словно сон колокольный, светел,
где исполнили твой закон –
люди, ангелы, я и дети...
БЛОК - ФЛЕЙТА
Маленькая дудочка, старая блок-флейта,
Примитивно скроена и проста на вид,
Трещинка заклеена синей изолентой,
В шкафчике ореховом, в ящике лежит.
Где твоя гармония, птаха деревянная,
Дуй в мундштук и пальцами зажимай лады,
Ослепительно сверкает лаком фортепьяно,
С ним в богатстве звуками не сравнишься ты.
И печально потекла нежная мелодия
"Ах, зачем я не лужайка" или "Менуэт",
Музыкант и худ, и сед, и неловок вроде бы,
Но в душе мелодия оставляет след.
Музыкант старательно, ровно дует сквозь тебя,
Аккуратно пальцами ноты он берёт,
Выдувают губы звуки, и летят они, скользя,
В воздухе задумчиво музыка плывёт.
Ты пичуга малая, но вмещаешь многое,
В чём-то вы равны всегда – флейта иль орган:
Чистая мелодия тоже сердце трогает,
И в гармонии равны Аполлон и Пан.
Маленькая дудочка, старая блок-флейта,
Примитивно скроена и проста на вид,
Трещинка заклеена синей изолентой,
Но свое дыхание Бог в тебе хранит.
В.К.1998
Как флейта у пастушьего порога...
Как флейта у пастушьего порога
В глухую рань, в туманном перелеске,
Как луч - прямая пыльная дорога,
Как во часовне придорожной фрески,
Как окна вновь покинутого дома,
Знакомо мне лицо твое, знакомо.
И тонкие, застенчивые руки,
И твердая, но легкая походка,
Глаза с печалью - признаком разлуки,
И теплая улыбка, как находка...
Вновь странное судьбы переплетенье -
Везенье это, право же, везенье!
Вновь ранняя, задумчивая осень,
Роняющая золото, как слезы,
И зелень присягнувших лету сосен,
И в зиму заглянувшие березы -
Нас разделяет только расстоянье,
Мгновенье... Поворот... И невниманье.
декабрь 1992
флейта
Стихи:Барановская Е.
Музыка:Барановская Е.
Тот, кто играет базарной толпе -
Флейты поклонник и повелитель,
В уличный сумрак вплетающий свет
Незамечаемой чистоты.
Веришь ли, неоднозначен припев,
Тонких мелодий серебряных нитей,
Жизнь не разделишь на да или нет
Знаешь ли ты.
Припев:
Пой, флейта пой, работай себе на ужин.
С трудом нагибаясь, старушка кладет монету.
Восторг немой, он так же тобой заслужен.
Возьми улыбаясь если вынесешь это.
Права на стон и сочувствие нет.
Что же, старушка! Не все толстосумы.
Кто за работу подкинет смех,
Кто раскошелится - Боже мой!
Так уж устроен наш белый свет,
Что не прокормят заветные думы.
Улица - твой каждодневный успех,
Заговор твой.
Припев:
Пой, флейта пой,
На сцене куда как проще -
Души приходят за пищей иного свойства.
Кормишь - собой
И вроде не кажешься тощим…
Тот кто играет базарной толпе,
Флейты поклонник и повелитель,
Не замечая прохожих, врет,
Мол, до других ему дела нет.
Он выплетает новый припев
Тонких мелодий серебряных нитей.
Если услышите - флейта поет,
Не жалейте монет!
КОМПОЗИТОР
(старинная немецкая песня)
Я в школу с папочкой ходил.
Я с детства музыку любил.
Ведь я же композитор!
Потом я стал её писать,
Тетрадки нотные марать.
Ведь я же композитор!
С тех прошло немало лет.
Вдруг я решил, что я поэт.
Но я же композитор!
И начал я писать стихи.
Твердили мне: «Они плохи!»
Ведь я же композитор!
Но я упрям был, как осёл.
Бумаги много я извёл,
Хоть я и композитор!
Ночами часто я не спал.
Поэмы длинные слагал,
Хоть я и композитор!
И рифмы грезились во сне,
Так что порой казалось мне,
Что я не композитор.
Но вот настал однажды день —
Мне надоела эта хрень:
Ведь я же композитор!
Я разлюбил свои стихи
И разорвал черновики.
Ведь я же композитор!
И стал прилежно сочинять,
Тетрадки нотные марать.
Ведь я же композитор!
Стихов же больше не пишу…
Ну, разве что, совсем чуть-чуть.
Ведь я же композитор!
Филипп Киркоров
Флейтист
Легкий незатейливый мотив я с утра сегодня напеваю
На лету мелодию схватив мне в метро мальчишка подыграет
Неразлучен с флейтой музыкант
Он стоит в подземном переходе
Будущий непризнанный талант
Гений непридуманных мелодий
И пускай в карманах ни гроша - беззаботно улыбаясь людям
Флейту поднимает не спеша повелитель мимолетных судеб
Над толпой мелодия звучит
Чистая - открытая - живая,
и метро взволнованно молчит
Поезда пустые провожая
А флейта плачь
А флейта пой
Наедине побудь со мной
Хотя бы несколько минут
Не замолкай пока я тут
Задень неясную струну
Верни потерянному сну
Надежд цветные города
Где я не буду никогда
Сергей Есенин
Море голосов воробьиных.
Ночь, а как будто ясно,
Так ведь всегда прекрасно.
Ночь, а как будто ясно,
И на устах невинных
Море голосов воробьиных.
Ах, у луны такое
Светит - хоть кинься в воду.
Я не хочу покоя
В синюю эту погоду.
Ах, у луны такое
Светит - хоть кинься в воду.
Милая, ты ли? та ли?
Эти уста не устали.
Эти уста, как в струях,
Жизнь утолят в поцелуях.
Милая, ты ли? та ли?
Розы ль мне то нашептали?
Сам я не знаю, что будет.
Близко, а может, гдей-то
Плачет веселая флейта.
В тихом вечернем гуде
Чту я за лилии груди.
Плачет веселая флейта,
Сам я не знаю, что будет.
<1925>
Воздух прозрачный и синий,
Выйду в цветочные чащи.
Путник, в лазурь уходящий,
Ты не дойдешь до пустыни.
Воздух прозрачный и синий.
Лугом пройдешь, как садом,
Садом - в цветенье диком,
Ты не удержишься взглядом,
Чтоб не припасть к гвоздикам.
Лугом пройдешь, как садом.
Шепот ли, шорох иль шелест -
Нежность, как песни Саади.
Вмиг отразится во взгляде
Месяца желтая прелесть
Нежность, как песни Саади.
Голос раздастся пери,
Тихий, как флейта Гассана.
В крепких объятиях стана
Нет ни тревог, ни потери,
Только лишь флейта Гассана.
Вот он, удел желанный
Всех, кто в пути устали.
Ветер благоуханный
Пью я сухими устами,
Ветер благоуханный.
<1925>
21 мая 1913 года
Прохожий мертвые и смертоносные
Мух полуденных миллионы собирались в сияние
Когда человек без глаз без ушей без носа
Свернул с Севастопольского бульвара на улицу
Обри-ле-Буше
Был юным он темноволосым а на щеках
земляничный румянец
И Ах! Ариадна! он
На флейте играл и был его шаг музыке подчинен
Он встал на углу улицы Сен-Мартен
И заиграл придуманный мной напев
Женщины замедляли возле него шаги
Со всех сторон к нему шли
Когда зазвонили вдруг колокола Сен-Мерри
Прервал музыкант игру и пил подставив лицо
под струю
Фонтана что на углу улицы Симон-ле-Франк
Потом замолчали колокола Сен-Мерри
И заиграл незнакомец опять все тот же мотив
И повернув назад вернулся тем же путем на улицу
Веррери
Женщины шли за ним по пятам
Из всех домов и дворов выбегали
На перекрестках его обступали руки к нему
простирали
От сладкоголосой флейты не отводили глаз
Он уходил невозмутимо и тот же мотив играя
Он уходил неумолимо
А где-то в тот же час
Могу я узнать у вас когда уходит сегодня поезд
в Париж
А на другом конце света
Роняли голуби катышки мускатных орехов
на островах Молуккских
А где-то
В католической миссии Бомы что сделали вы
со скульптором
В эту минуту как раз
Она переходит мост между Бейелем и Бонном
и исчезает вдали пересекая Путцхен
А также сейчас
Красотка в постели с мэром
А рядом в соседнем квартале
Состязайся поэт с рекламой продукции
парфюмерной
Ей-богу насмешники вы получали от людей очень
немного
Лишь самая малость от их нищеты вам перепала
Но мы умираем живя друг от друга вдали
Протянем руки и по этим рельсам длинный
товарный состав проедет
Во тьме фиакра рядом со мной ты горько плакала
И теперь к несчастью
Ты на меня ты на меня похожа печально
Неотличимы мы друг от друга так в домах
прошлого века
Все высокие трубы похожи на башни
Мы все выше и выше идем не касаясь ногами земли
И пока мир менялся и жил
Шествие женщин тянулось длинное словно
голодные дни
За музыкантом счастливым по улице Веррери
О шествие шествие
Так когда-то ехал король в свой замок в Венсене
Так в Париж прибывали послы
Так щуплый Сюжер пробивался к Сене
Так умирал мятеж в Сен-Мерри
О шествие шествие
Женщин было уже так много что они запрудили
Все соседние улицы
Но непреклонные словно пули
Они устремлялись все дальше за музыкантом упрямо
Ах Ариадна Амина Пакетта
Ты Миа ты Симона Колетта
Ты Мавиза и ты Женевьева красотка
Они шли суетные и дрожащие все дальше и дальше
Танцующей легкой походкой и в такт попадали
Музыки пасторальной они ей внимали жадно
Незнакомец помедлил перед заброшенным домом
Дом продавался наверно
Разбитые окна чернели
Построен в шестнадцатом веке
Во дворе стояли телеги
И музыкант вошел в этот дом
И музыка затихая звучала нежней и нежней
И женщины в старый дом входили следом за ней
Все все до одной вошли нестройной толпой
Все до единой вошли в эту дверь
Не оглянувшись назад не пожалев о том
Что они бросили за спиной оставили за собой
Ни жизнь ни память ни свет их уже не влекли
И никого не осталось на улице Веррери
Кроме меня и священника из церкви Сен-Мерри
Мы в старый дом вошли
Но там никого не нашли
Вечер настал уже
Колокола Сен-Мерри звонят Анжелюс
О шествие шествие
Так из Венсена король возвращался когда-то
Шли шляпники и разносчики рядом
Шли продавцы бананов
Шли четко печатая шаг солдаты
О ночь
Несчетные женские взгляды
О ночь
Ты моя боль и напрасное мое ожиданье
Я умирающей флейты слышу вдали рыданье
Перевод Н. Стрижевской
ПИЗАНСКАЯ НОЧЬ
Пизанки с темнотой выходят помечтать
В сады где светляков дрожащие уколы
Где стонут за стеной то флейты то виолы
Ушедшую любовь пытаясь наверстать
Вздыхатели уйдут отплакав сладкогласо
А может невзначай припомнив что вот-вот
Устало прокричав пройдет с огнем обход
Пизанок мучит страх от приближенья часа
Той тьмы где светляки дрожащие вокруг
Сверкают до утра как слезы сожаленья
А на душе у вас еще не стихло пенье
Звучит виол д'амур вибрирующий звук
Потом настанет миг о нежные созданья
Тот миг когда нельзя не подчиниться сну
Пройдет дозор чей крик нарушит тишину
Как жалоба любви просящей состраданья
И слушая родник слабеющий в кустах
Безмолвно замерев почти с наклоном Башни
Пизанки ждут прихода их любви вчерашней
Пугаясь тишины и пряча смертный страх
Перевод Г. Русакова
x x x
Никни никни Офелия белым венком
Плыть и плыть тебе к лилиям вдоль очерета
Где бескровные Гамлеты бродят тайком
И выводят на флейте мелодию бреда
Долго плыть тебе к мертвым в ночную страну
Чтоб Геката улыбку печально гасила
Если скромный веночек пускает ко дну
Непреклонных Сафо безоглядная сила
За Левкатом сирены Пернатый народ
Мореходов морочит их птичья повадка
И никто не воротится в водоворот
Где три ласковых голоса пели так сладко
Перевод А. Гелескула
Татьяна Бек
В лесу березовом, ольховом,
Осиновом -- бродить с альбомом,
Но вскорости порвать альбом,
Ударясь, как о стенку лбом,
О невозможность воплотиться,
Как иволга или плотвица...
Ах,
бабочка у входа в лето --
И танец, и танцор, и флейта!
Иосиф Бродский
31. Комментарий
Увы, несчастливый пример
для тех, кто помнить и любить умел
свои несовершенные дела...
Но к нам идет жестокая пора,
идет пора безумного огня.
(О, стилизованный галоп коня,
и пена по блестящим стременам,
и всадник Апокалипсиса - к нам!)
Идет пора... Становится темней.
Взгляни на полуплоть полутеней,
взгляни на шевелящиеся рты -
о, если б хоть таким остался ты.
Ведь, может быть, они - сквозь сотни лет
каких-то полных жизней полусвет.
Огонь. Элементарная стрельба.
Какая элегантная судьба:
лицо на фоне общего гриба,
и небольшая плата наконец
за современный атомный венец
и за прелестный водородный гром...
О, человек наедине со злом!
Вы редко были честными, друзья.
Ни сожалеть, ни плакать здесь нельзя,
отходную столетию не спеть,
хотя бы потому, что не успеть,
хоть потому, что вот мы говорим,
а с одного конца уже горим
и, может статься, завтра этот День.
И кто прочтет мою поэму. Тень.
Огонь, огонь. Столетие - в ружье!
Но - плоть о плоть и влажное белье...
Огонь, огонь. Ты чувствуешь испуг.
...Но темнота и юной плоти стук
в ночи, как современный барабан
перед атакой, и выходит Пан
и не свирель, а флейту достает,
и лес полуразрушенный поет,
растут грибы и плещутся ручьи
сквозь сонные зачатия в ночи.
Играй, играй тревогу и печаль -
кого-нибудь оказывалось жаль,
но было поздно. Видимо, судьба.
И флейта, как архангела труба,
на Страшный Суд меня не позовет.
Вот шествие по улице идет,
и остается пятеро уже.
Так что там у Счастливца на душе.
34
Все холоднее в комнате моей,
все реже слышно хлопанье дверей
в квартире, замирающей к обеду,
все чаще письма сыплются соседу,
а у меня - сквозь приступы тоски -
все реже телефонные звонки.
Теперь полгода жить при темноте,
ладони согревать на животе,
писать в обед, пока еще светло,
смотреть в заиндевевшее стекло,
и, как ребенку, радоваться дням,
когда знакомцы приезжают к нам.
Настали дни прозрачные, как свист
свирели или флейты. Мертвый лист
настойчиво желтеет меж стволов,
и с пересохших теннисных столов
на берегу среди финляндских дач
слетает век, как целлулойдный мяч.
Так в пригород и сызнова назад
приятно возвращаться в Ленинград
из путешествий получасовых,
среди кашне, платочков носовых,
среди газет, пальто и пиджаков,
приподнятых до глаз воротников
и с цинковым заливом в голове
пройти у освещенного кафе.
Закончим нашу басню в ноябре.
В осточертевшей тягостной игре
не те заводки, выкрики не те,
прощай, прощай, мое моралитэ
(и мысль моя - как белочка и круг).
Какого чорта в самом деле, друг!
Ведь не затем же, чтоб любитель книг
тебе вослед мигнул: Философик!
и хохотнул, а кто-нибудь с тоской
сочувственно промолвил бы: "на кой".
Так что там о заливе - цвет воды
и по песку замерзшему следы,
рассохшиеся дачные столы,
вода, песок, сосновые стволы,
и ветер все елозит по коре.
Закончим нашу басню в ноябре,
кота любви подтягивай к мешку.
Любовников пропустим по снежку.
38
Вот шествие по улице идет,
поэма приближается к концу,
читатель рад, я вижу по лицу.
А, наплевать. Я столько говорил,
прикидывался, умничал, острил
и добавлял искусственно огня...
Но кто-то пишет далее меня.
Вот пешеход по улице кружит,
и снегопад вдоль окон мельтешит,
читатель мой, как заболтались мы,
глядишь - и не заметили зимы.
Пустеть домам, и улицам пустеть,
деревьям, не успевшим облететь,
теперь дрожать, чернеть на холоду,
страдать у перекрестков на виду;
а мы уже торопимся, живем,
при полумраке, полумрак жуем,
не отличая полночь от зари,
и целый день не гаснут фонари,
и солнце багровеет в небесах, *(6)
и все, кто мог, уехали давно.
По вечерам мы ломимся в кино,
но выходя - мы снова в лапах вьюг.
И птицы унеслись на юг,
и голоса их в Грузии слышны;
одни вороны северу верны,
и в парках, и в бульварах городских
теперь мы замечаем только их,
и снова отражается в глазах
их каркающий крестик в небесах,
и снежный город холоден и чист,
как флейты Крысолова свист.
Вот пешеход по городу кружит,
в простом плаще от холода дрожит,
зажав листок в комочек кулака,
он ищет адрес. Он издалека.
Пойдем за ним. Он не заметит нас,
он близорук, а нынче поздний час,
а если спросит - как-то объясним.
Друзья мои, отправимся за ним.
Кого он ищет в городе моем.
Теперь на снежной улочке вдвоем
остались мы. Быть может, подойти.
Но нет. Там постовые впереди.
Так кто же он, бездомный сей юнец.
...
Кто хочет, тот послушает конец!
Из Гаммельна до Питера гонец
в полвека не домчится, Боже мой,
в дороге обзаводится семьей
и умирает в полпути, друзья!
В Россию приезжают [Сыновья].
39. Романс для Крысолова и Хора
Шум шагов,
шум шагов,
бой часов,
снег летит,
снег летит,
на карниз.
Если слы-
шишь приглу-
шенный зов,
то спускай-
ся по лест-
нице вниз.
Город спит,
город спит,
спят дворцы,
снег летит
вдоль ночных
фо-нарей,
Город спит,
город спит,
спят отцы,
обхватив
животы
матерей.
В этот час,
в этот час,
в этот миг
над карни-
зами кру-
жится снег,
в этот час
мы ухо-
дим от них,
в этот час
мы ухо-
дим навек.
Нас ведет
[Крысолов!]
[Крысолов!]
вдоль па-не-
лей и цин-
ковых крыш,
и звенит
и летит
из углов
[светлый хор
возвратив-
шихся крыс].
Вечный мальчик,
молодчик,
юнец,
вечный мальчик,
любовник,
дружок,
обер-нись
огля-нись,
наконец,
как вита-
ет над на-
ми снежок.
За спи-ной
полусвет,
полумрак,
только пят-
нышки, пят-
нышки глаз,
кто б ты ни
был - подлец
иль дурак,
все равно
здесь не вспом-
нят о нас!
Так за флей-
той настой-
чивей мчись,
снег следы
за-метет,
за-несет,
от безумья
забвеньем
лечись!
От забвенья
безумье
спасет.
Так спаси-
бо тебе,
Крысолов,
на чужби-
не отцы
голосят,
так спаси-
бо за слав-
ный улов,
никаких
возвраще-
ний назад.
Как он вы-
глядит - брит
или лыс,
наплевать
на при-чес-
ку и вид,
но [счастли-
вое пе-
ние крыс]
как всегда
над Россией
звенит!
Вот и жизнь,
вот и жизнь
пронеслась,
вот и город
заснежен
и мглист,
только пом-
нишь безум-
ную власть
и безум-
ный уве-
ренный свист.
Так запомни
лишь несколько
слов:
нас ведет
от зари
до зари,
нас ведет
[Крысолов]!
[Крысолов]!
Нас ведет
[Крысолов] -
повтори.
В замерзшем песке
Трехцветных птичек голоса, -
хотя с нагих ветвей
глядит зима во все глаза,
хотя земля светлей
холмов небесных, в чьих кустах
совсем ни звука нет, -
слышны отчетливей, чем страх
ревизии примет.
На волнах пляшет акробат,
сбивая мель с пути.
Все трубы зимние трубят,
но флейты не найти.
И гребень падает, бежит;
сраженный красотой,
кустарник сучьями шуршит,
а нужен козодой.
Вот так и слышишь пенье птиц,
когда трещит мороз,
не видя их упрямых лиц.
Кого, кого? (Вопрос.)
Не видя глаз, в которых власть
любви должна прочесть
не жажду, нет, но страсть, но страсть
остаться мерзнуть здесь.
декабрь 1963
НА РЕКЕ
Ветер всколыхнул
Речную гладь,
Лепестки сорвал
Цветов прибрежных...
Боль разлуки
Так легко понять
В звуках флейты
Медленных и нежных.
Вот склонилось
Солнце на закат,
И заря над речкой
Потухает.
Звуки флейты
На восток летят,
На вершинах горных
Замирают...
Чжао Гу
Осенью смотрю на Чанъань
Тучи, несущие холод. Серый, унылый рассвет.
Ханьский Дворец опустелый, осенью поздней одет.
В небе меж звезд журавлиный вдаль улетающий клин.
Флейты печальная песня: кто-то на башне один ..
Пурпур цветов у ограды, юн хризантемы покой.
Алый одежды лишенный, лотос охвачен тоской.
Окуня вкус несравненный вновь не узнать никогда.
"Южный убор" бесполезен -- пленник я здесь навсегда!
Чжао Гу
Услышал флейту
В чьем доме, в чьем тереме красном чудесно так флейта поет?
Дыханием, ветру подвластным, мне кажется голос ее.
Вот звуков волшебных рулады умчались в лазурную высь,
Вот лунною тихой прохладой ко мне на окно пролились...
Три раза на флейте когда-то сыграл Хуаньцзы и исчез;
В наследии Ма Жуна богатом не сыщешь посредственных пьес.
... Вдруг кончилось все, и не знаю, то смертный играл или нет?
Последний звук, медленно тая, в небесной звенит вышине...
Комментарии переводчика
Услышал флейту -- бамбуковая флейта "ди" почиталась в древнем Китае царицей
всех музыкальных инструментов. Ее звучанию приписывались магические
свойства.
Хуаньцзы -- легендарный музыкант древности. Однажды случайно был встречен
императором со свитой, который попросил сыграть для него. Музыкант долго
отнекивался, но потом все-таки сыграл три куплета древнего напева, а затем
растворился в воздухе прямо на глазах у изумленных слушателей.
Ма Жун -- придворный музыкант и композитор, прославился своим сборником
мелодий для продольной бамбуковой флейты -- "ди".
Ду Фу
Канун Зимнего Солнцеворота
Небесный час уже пробил. Сменило солнце ход,
И возрожденьем светлых сил опять весна грядет.
На пятицветное шитье златая нить легла;
Смотрю на флейту: из нее, кружась, летит зола.
Мечтает берег в зябком сне услышать шепот ив;
Гора в морозной пелене так ждет цветенья слив...
Тоскливо в "облачном краю", далек родимый дом.
Вина остаток весь допью и чарку -- кверху дном!
Комментарии переводчика
... златая нить -- здесь: символ солнечного луча.
... летит зола -- по обычаю, в канун Зимнего Солнцеворота в бамбуковую флейту
насыпали мелкую золу, а саму флейту клали на солнечный свет. Через некоторое
время из отверстий нагретой солнцем флейты начинали вылетать легкие частички
золы. Это должно было означать, что к солнцу вернулась его животворящая
сила.
... в "облачном краю" -- обычно так называли места, расположенные высоко в
горах.
Ли Бо
C ланчжуном Ши Цинем на Башне Желтого Журавля слушаем флейту
Как в прошлом, "подневольный гость", отправленный в Чанша,
Смотрю на запад, где -- Чанъань, и где мне места нет.
И флейты яшмовой напеву внемлю, чуть дыша...
В Цзянчэне, в пятую луну, "летит со сливы цвет".
... яшмовой -- традиционный поэтический эпитет, на самом деле продольная
флейта-ди делалась из бамбука.
ПУТНИК, ИЛИ ВЗГЛЯД НА ОБЩЕСТВО
ПОСВЯЩЕНИЕ
ЕГО ПРЕПОДОБИЮ ГЕНРИ ГОЛДСМИТУ
Милостивый государь!
Я сознаю, что дружба наша не может стать сколь-нибудь сильнее от
церемонии посвящения и, верно, должно принести извинения и объясниться,
почему я предваряю Вашим именем мои литературные опыты - именем, которое Вы
отказываетесь явить миру вместе с Собственными опытами. Но поскольку
некоторые строки этой поэмы были ранее посланы Вам из Швейцарии, ныне всю ее
целиком надлежит посвятить Вам. Это посвящение также прольет свет на многие
ее рассуждения, ибо читатель поймет, что обращена она к человеку, который,
питая презрение к удаче и славе, рано удалился от мирской суеты и избрал
счастие и безвестность, довольствуясь доходом в сорок фунтов в год.
Ныне я постигаю, мой дорогой брат, всю мудрость Вашего смиренного
выбора. Вы вступили на священную стезю, где жатва обильна, а жнецы весьма
малочисленны. Вы покинули поле честолюбия, где жнецов предостаточно, а жатва
не заслуживает обмолота. Из всех родов честолюбия, порождаемого
утонченностью века, многообразными системами критик и размежеванием на
клики, самым безумным представляется мне род честолюбия, домогающегося славы
поэтической.
Стихотворство составляет основной способ развлечения среди
необразованных народов; однако в стране, стремящейся к высшей степени
утонченности, к стихотворству присоединяются музыка и живопись. Поскольку
искусства эти сулят немощному разуму менее утомительное увеселение, они
вначале вступают в соперничество с поэзией, а затем полностью вытесняют ее;
они присваивают себе всю ту любовь, которая прежде принадлежала поэзии, и,
будучи всего лишь меньшими сестрами, отнимают у старшей право первородства.
Однако это искусство, хоть и находится в пренебрежении у сильных мира
сего, терпит еще большую опасность от ложных попыток ученых мужей
усовершенствовать его во что бы то ни стало. Каких только критик не
наслышались мы за последнее время - в защиту белого стиха, пиндаровых од,
хоровых построений, анапестов и ямбических триметров, аллитерационных
ухищрений и счастливой небрежности! У каждой нелепости есть теперь ретивый
защитник, и все они обыкновенно заблуждаются, вследствие чего и становятся в
высшей степени многоречивыми, ибо заблуждение всегда говорливо.
Но у этого искусства есть еще более опасный враг. Я говорю о
предубеждении. Предубеждение самым печальным образом искажает способность к
суждению и убивает вкус. Коль скоро ум оказывается поражен этим недугом, он
способен находить удовольствие лишь в том, что усиливает его нездоровье.
Подобно тигру, который едва ли удержится от охоты на людей, ежели он хотя бы
раз отведал человеческой плоти, читатель, однажды насытивший свои
наклонности клеветой, навсегда уже считает самым изысканным пиршеством
растерзание доброго имени. Такие читатели особенно бурно восхищаются
поделками недоумка, стремящегося снискать репутацию смельчака, ибо мудрецом
его не сочтет никто. Его-то они и нарекают поэтом, величая сатирами
сочиненные им скверные пасквили; неряшливость его зовется отныне
мастеровитостью, а исступленное бормотание - вдохновением.
Какой прием может получить поэма, в которой нет прямых оскорблений, нет
явной предубежденности, которая написана к тому же не белым стихом, я
предсказать не могу и нимало не стремлюсь. Цели мои правые. Не выступая на
стороне какой-либо из клик, я попытался умерить ярость их всех. Я стремился
показать, что равное счастие может достигаться в государствах, управляемых
по-иному, нежели наше, что каждое государство имеет свои основы для счастия
и что эти основы могут быть доведены до пагубного избытка. Лишь немногие
могут лучше, чем Вы, судить о том, сколь полно утверждение это отражено в
сей поэме. Остаюсь,
милостивый государь,
Вашим преданнейшим братом.
Оливер Голдсмит.
Медлителен, уныл, уединен,
От дружеского круга удален,
В краях, где Шельда плещется лениво
Иль По в лугах петляет прихотливо,
Где каринтийский поселянин строг
И путника не пустит на порог,
Где, протянувши окоем пустынный,
Лежит Кампанья брошенной равниной, -
Где б ни был я, каких бы царств ни зрел,
К тебе мой дух из странствия летел;
Прикован к дому цепью растяжимой,
Я с болью к брату рвусь, как одержимый.
Благословен наперсник дней младых -
Хранит его жилище сонм святых.
Благословенным будь, приют убогий,
Где к камельку усадят всех с дороги,
Приют, где легче кажется беда,
Где ждут скитальца отдых и еда,
Где стол обилен, хоть и простоват,
Где льется смех розовощеких чад,
Где радуются шуткам и проказам,
Грустят порой над горестным рассказом,
Где гостю все - отрада и приятство,
Где добротворство - главное богатство.
Но мне не суждена отрада эта.
Влачимы в странствиях, лета расцвета
Велят, чтоб я спешил ретивым шагом
За ускользающим из вида благом.
Оно - как радуга: в лучах смеется,
С небес манит, но в руки не дается.
Иду по свету, сир и нелюдим,
И нет угла, что звал бы я своим.
И здесь, где Альпы высятся стеною,
Я отдаю раздумьям час покоя.
Парит над бурей мой высокий кров,
Открыта взорам тысяча миров:
Озера, веси, долы, реки, грады -
Забавы королей, селян отрады.
Ужель пред чудом, что явил творец,
Роптать способен низменный гордец?
Ужели философский ум презрит
То благо, что сердца животворит?
Схоласт на все взирает свысока -
Для малых сих и малость велика.
Мудрее тот, кто ищет, чист и благ,
Всем человечеством ценимых благ.
О грады славные, чья мощь воспета,
Луга, чьи травы щедро кормит лето,
Озера, чьи колеблемы ветрила,
Стада, чья вязь долины испещрила, -
Ты предо мной, богатый клад земной!
Венец творенья, мир - по праву мой.
Скупец, рассыпав свой несметный клад,
На россыпи стремит счастливый взгляд,
Но, сколь сокровища ни велики,
Горюет, что неполны сундуки, -
Вот так и мной враждебность чувств владеет:
Я рад, что щедрость неба не скудеет,
Но чаще я печален и не рад -
Неполны закрома людских отрад.
Я тщусь найти, пройдя стезей тревог,
Блаженства истинного уголок,
Куда душа, надежд утратив сладость,
Придет, чтоб в счастье ближних черпать радость.
Но брег обетованный где найти?
Болтают все - а знают ли пути?
Твердит холодных стран озябший житель,
Что всех счастливее его обитель,
Хваля сокровища пучин кромешных
И ночи долгие в пирах неспешных;
А голый негр, жарой пустынь томим,
Кичится золотым песком своим,
Теплом реки, палящим солнцем в небе,
Благодаря богов за этот жребий.
Все верные отечества сыны
Не знают лучше собственной страны.
Меж тем, коль все края окинем взглядом
И судьбы всех людей поставим рядом,
Поймем, что поровну Природы милость
Меж человечеством распределилась
И что Искусства распахнули двери
Для всех народов мира в равной мере.
Природы материнская опека
За труд одаривает человека.
Повсюду сыт крестьянин благодарный -
На скалах Идры и на бреге Арно;
Как ни кичится высью горный гребень,
Он обращается в сыпучий щебень.
Искусство шлет нам блага торовато -
Довольство, вольность, честь, торговлю, злато.
Но каждое из них стремится к власти
И все другие склонно рвать на части.
Довольства нет, где вольность и богатство;
Торговля честь склоняет к святотатству.
И каждый край, одно из благ избрав,
На нем основывает свой устав.
Народ излюбленных отрад алкает -
Иные цели рьяно отвергает.
Отрады эти множатся дотоль,
Пока в сердцах не порождают боль.
Чтоб рассужденья эти ясны стали,
Проверим их, обозревая дали.
От дел насущных мысли вдаль умчались -
Сижу, о человечестве печалясь,
Как одинокий куст на склоне голом,
Что вторит ветру вздохом невеселым.
Вдали, где ввысь стремятся Апеннины,
Раскинулась Италия картинно;
Леса шумят, сбегая по нагорьям
Веселым карнавальным многохорьем;
И, привлекая взор, то здесь, то там
Мелькает в куще островерхий храм.
Коль счастье могут дать дары природы,
Счастливей итальянцев нет народа:
Обильные плоды в садах взросли,
Вздымаясь ввысь иль прячась у земли;
Обильные цветы под солнцем жарким
Ласкают взоры многоцветьем ярким,
Обильные растенья красят луг
В краю, где север обнимает юг.
Они - земли беспечные владельцы,
Не ждущие забот от земледельца.
Морского ветра влажные крыла
Разносят ароматы без числа.
Но сердцу мало чувственных услад,
Меж тем лишь ими сей народ богат.
В садах плоды, в полях зерно в достатке,
Но род людской находится в упадке:
В повадках властвуют противоречья -
В союзе с нищетой живет беспечье,
Соседствует с покорностью тщеславье
И с глубиной суждений - легконравье,
В молельщике безбожник истый скрыт,
Раскаявшийся - новый грех таит.
Здесь от пороков разум впал в бессилье,
Их родило былое изобилье -
Еще не столь давно, не сея зла,
В стране торговля вольная цвела.
Ее наказ велел восстать колоннам,
Опять сиять дворцам испепеленным.
Природа заблистала на холсте
Во всей невыразимой теплоте,
И статуй строй, величествен, огромен,
В ту пору зрел в нутре каменоломен,
Пока, гульлива, как зефир ночной,
Не уплыла торговля в край иной.
Оставило богатство, вмиг растаяв,
Без люда грады и без слуг хозяев.
И стало ясно: было не здоровье,
А лишь болезненное полнокровье.
Утрату злата возмещают ныне
Искусствами - обломками гордыни;
В них видеть слабодушные готовы
Замену изобилия былого.
Здесь то и дело развлекает взгляд
Мишурный блеск роскошных кавалькад;
В любви и в благочестье - блеск пустой,
Куда ни глянь - блудница иль святой.
К забавам этим пристрастились нравы:
Довлеют детям детские забавы.
Ни в чьей душе нет благородной цели,
А если есть, то брезжит еле-еле.
Но между тем услады для ничтожеств
Пленяют ум красой своих убожеств.
Под сводом, видевшим великий Рим,
Но иссеченным временем слепым,
Тревожа мертвых посреди руин.
Жилище строит бедный селянин
И, хижине своей убогой рад,
Дивится роскоши былых громад.
Но зри, душа: суровая природа
Растит высокость меж людского рода.
Швейцарцу край достался многотрудный:
Земля тверда и хлеб рождает скудный.
Холмы нагие пищи не родят,
С них сходят в дол лишь воин и булат.
Цветы весны на скалах не цветут,
В разгаре мая зимний ветер лют.
Не полог легкий грудь горы облек -
К ней мрак припал и звезд холодный ток.
Меж тем довольство и сюда пришло,
Переборов природы мрачной зло.
Хоть в бедности крестьянин здесь живет,
Себя он обделенным не зовет.
Он роскоши не видит и обжорства
И жребием доволен без притворства.
К умеренности он во всем привык,
Земля - простых отрад его родник.
Он свеж и бодр поутру, кончив роздых,
Поет, вдыхая грудью горный воздух,
Тревожит глубь реки удой тягучей,
Иль дерзкий плуг свой громоздит над кручей,
Иль ищет норы по следам в снегу
И бой дает косматому врагу.
А ввечеру, окончив труд дневной,
Сидит монархом в хижине родной,
С улыбкой обращает ясный взгляд
На радостные лица милых чад;
Жена достатком скромности горда:
Сияет утварь и вкусна еда.
Зашедший путник с радостью готов
Рассказом заплатить за стол и кров.
Все блага, что природа посылает,
Любовь к отечеству усугубляют.
И беды у швейцарца за порогом
Дают довольство в жребии убогом.
Сколь дорог кров, покой душе дарящий,
Сколь дорог холм, в круженье бурь глядящий!
Дитя, пугающие слыша звуки,
Вкруг матери тесней сжимает руки -
Так злобный ветер и ночной обвал
К родным горам швейцарца привязал.
Вот все отрады бедных состояний -
Сколь мало нужд, сколь узок круг желаний!
Но множить им хвалы умно навряд -
Желаний мало, мало и отрад:
Желанье, в грудь вселившее горенье,
Несет отраду в удовлетворенье.
Здесь угожденье вовсе не в чести,
Ведь вожделенье держат взаперти;
Здесь не умеют в пресыщенье чувства
В покой истомы всыпать соль искусства;
Здесь в грубых душах не играют силы,
Что сладкой дрожью будоражат жилы.
Вся жизнь тиха, как тлеющее пламя,
Что не раздуто сильными страстями.
Восторг в сердцах коль вспыхнет, на беду,
Так разве в праздник, только раз в году,
Но уж тогда в таком избытке бьет,
Что радости на нет разгул сведет.
У горцев грубы не одни забавы:
Низки отрады - низменны и нравы.
Здесь от отцов к сынам, уж так ведется,
Повадка грубая передается.
Здесь дружбы и любви благие стрелы
Души не могут ранить загрубелой.
Суровым доблестям приют дала,
Как и орлам, высокая скала.
А нравам мягким, по природе склонным
К отрадам жизни боле утонченным,
Что взяли за привычку без труда
Развеивать печали без следа,
Здесь места нет - и мчатся прочь от бури
Порхать на лоне ласковой лазури.
Так устремлюсь туда, где мягче нравы -
Вот Франции долины и дубравы.
О светлый край, веселый и привольный,
Довольный всеми, сам собой довольный!
Я на себе твои изведал чары,
Свища на флейте у брегов Луары.
Чредой стояли вязы у реки;
Свежи, от волн летели ветерки.
Как ни старался я, свирели глас
Звучал не в лад, расстраивая пляс.
Но все нехитрым песенкам дивились
И, про жару забывши, веселились.
Здесь издавна старушка и девица
Умели и любили веселиться;
И старец, танцам отдавая дань,
И в шестьдесят резвился, словно лань.
Бездумие - для Франции кумир,
И, праздно занят, ненадежен мир -
Молву он удостоил пьедестала,
Поскольку честь основой нравов стала.
Снискать хвалу заслугой настоящей
Иль даже славой мнимой, преходящей -
Здесь в этом видят честь. По всей стране
Летит она, как рыцарь на коне,
К дворцам, к селеньям, к ратным станам едет -
И вот уж каждый похвалою бредит;
Все угождают, ищут угожденья,
За все даянья ждут вознагражденья,
Пока блаженства мнимого обличье
Не придает им внешнего величья.
Ужели путь сей легкий - не беспутство?
Умы подтачивает безрассудство,
Ведь к похвалам столь сильное пристрастье
Лишает мысль ее законной власти.
И, ослабев, душа отрады ждет
Лишь от других и к ним безвольно льнет.
Здесь хвастовство в венце цветистых слов
Алкает пошлой похвалы глупцов,
Тщеславье не скрывает сути мелкой,
Украсив платье медною отделкой.
Здесь нищенство выманивает злато,
Чтоб раз в году устроить пир богатый.
В плену у моды прихотливый ум,
И самохвальства не смолкает шум.
Но вдаль мечта летит, в предел иной -
Голландия лежит передо мной.
Вот терпеливые ее сыны
Глядят на мощный ход морской волны
И, сдерживая бездны произвол,
Возводят величавый долгий мол.
И, словно под рукой усердной дом,
Встает скрепленный прочно волнолом
И тянет длани в океанский зев,
Прибрежной полосою завладев.
И, каменной громадой обуздан,
Земные чуда видит океан -
Цветущий дол, медлительный канал,
Брег в купах ветел, парус и причал,
Толпу торгующих, поля, сады -
Работы человеческой плоды.
Но к почве, отвоеванной у вод,
С чрезмерным трудолюбьем льнет народ;
Здесь бурной предприимчивости пыл
Корыстолюбие в умах взрастил.
Здесь в благах изобилья нет нехватки -
И беды от богатства в предостатке.
Довольство в людях утончает чувства,
Родит изысканность, плодит искусства, -
Все это видимость: коль вглубь взглянуть,
Ум различит убийственную суть -
Все лишь обман, все алчности дела;
Свобода здесь и та на торг пошла.
Ей места нет, где всеми правит злато:
Бедняк продаст, а купит лишь богатый.
Страна рабов, тиранов самовластных,
Позорная могила для несчастных,
К покорности привыкших без укора,
Как к бурям безучастные озера.
Здесь ныне смелость и бесстрашье редки,
Меж тем просты и вольны были предки:
Война в груди, свободой лоб увит -
Сколь непохож на них сегодня бритт!
Британия! Услышав этот звук,
Мой дух летит на твой цветущий луг,
К полянам, что долин аркадских краше,
К озерам чистым, чьи глубоки чаши.
Там сладостны и мягки дуновенья,
Напевно струй чуть слышное теченье,
Умеренность и тишина во всем,
А к крайностям лишь человек влеком.
Рассудочность - прямых умов отличье,
И цели дерзкие полны величья.
Во взгляде пыл, в осанке непокорство;
Вот люди истинные, без притворства,
Одетые на моду без оглядки,
Чьи мысли высоки, просты повадки,
Души природной смелостью сильны,
Законам справедливости верны, -
Здесь с ними даже селянин знаком
И человека чтит в себе самом.
О Вольность, не твои ли это блага?
К твоим даяньям неизбывна тяга.
Благословенны были наши деды,
Но даже Вольность взращивает беды:
Свободолюбье бритт донельзя любит,
Чем сук, на коем сам сидит он, рубит:
Закрылся каждый в собственной скорлупке,
Общественные скрепы стали хрупки.
Из лордов каждый - сам себе глава,
И склонность к единенью в нем мертва;
Природных уз лишился род людской;
Взъярившись, ум на ум идет войной.
Броженье зарождается, и клики,
Что ввергнуты в темницу, множат крики,
И честолюбье, сдавлено тисками,
В своих глубинах раздувает пламя,
Доколе, исчерпав благие свойства,
Не станет ветхим общее устройство,
Доколь, остановив привычный ход,
Безумие колеса не зажжет.
Все это так - но хуже беды есть:
Поскольку сникли долг, любовь и честь,
От ложных уз богатства и закона
Никто не спасся, силой принужденный.
Все тянут только к ним свои ладони,
Талант убит, достоинство в загоне,
И мнится мне, не за горами час,
Когда, очарования лишась,
Страна учености, пестунья воинств,
Где страсть к отчизне чтут венцом достоинств,
Где короли трудиться не боялись,
Поэты только лавров домогались,
Себя вертепом сребролюбья явит
И разум, трон и доблесть обезглавит.
Кто скажет, что клеймлю Свободы дух,
Что властелинам лестью нежу слух?
Ты, истина, душой моею правь,
От низких помыслов меня избавь!
О Вольность, на твоем пути не нов
Разящий меч владык и черни рев,
Ты - как цветок, которому немилы
И небреженье и любовь светила,
Хоть можешь бурям противостоять -
Но мощь цветенья ты должна унять.
Нас учит опыт: править должен тот,
Кто мыслит, тем, кто в поте спину гнет.
Достигнет Вольность цели, если бремя
Распределится поровну меж всеми,
Ведь, тяжким став, один какой-то слой
Все прочие разрушит под собой.
Тот к правде глух, кто вольностью считает,
Когда, возвысясь, горстка процветает.
Я смирен духом и бросаюсь в бой
Лишь в миг, когда опасность предо мной,
Когда вожди лишают прав владыку,
Чтобы упрочить собственную клику
И, сговорившись, возгласить свободу,
Чтоб пользоваться ей себе в угоду.
Служители Фемиды с ложным жаром
Находят оправданье новым карам;
Законы угнетают бедный люд,
Богатые - законы издают;
Богатством стран, чьи дики племена,
Плодит рабов корыстная страна;
Страх, жалость, возмущение растут,
И рвется сердце из постыдных пут,
И в лютом страхе за свою страну,
Восславив трон, смутьянов прокляну.
И ты, мой брат, спеши тот час проклясть,
Когда монарха пошатнулась власть
И честолюбье, отравляя нравы,
На первенство дало богатству право.
Не здесь ли сребролюбие меняло
Сынов достойнейших на блеск металла?
Торопят нищету победы злата -
Так свечи в ярких искрах тьмой чреваты.
Не здесь ли роскошь, бредя громкой славой,
Ведет безлюдье в свите величавой
И в оживленные недавно веси
Вступает плавною походкой спеси?
Не здесь ли барской алчности приказ
Нес деревням разруху, не стыдясь?
Отцов семейств, и старцев, и вдовиц,
И чад невинных, и отроковиц
Из дома гонят, и чредой печальной
Они влекутся в край чужой и дальный,
Где средь глухих болот течет Освего,
Где Ниагара мчится вниз с разбега.
И, может быть, влачится ныне странник
Дорогой трудной, сквозь густой ольшаник,
Где с человеком зверь невзгоды делит,
Индеец смуглый стрелы смерти целит;
Там в черном небе туч кружится стая,
И лес в округе мечется, стеная, -
Изгнанник бедный молится в пути,
Равно страшась и медлить и идти,
К отчизне славной устремляет взгляд,
И раны жалости мой дух язвят.
О, тщетны, тщетны поиски блаженства,
Лишь в мыслях мы рисуем совершенство:
К чему я мира и отрад не знал
И смысл в устройстве государств искал?
Везде, будь на престоле злой тиран,
Будь властелин законом обуздан,
В судьбе людской сколь неприметна роль,
Что мнят играть закон или король!
Везде мы вверены себе самим
И сами счастие свое творим:
Мы чужды бурь, жилище - наш оплот,
Покойно жизнь домашняя течет.
Топор, колесование, тиски,
Дамьена одр стальной, венец Луки
Нам, малым сим, изведать не придется.
Нам разум, вера, совесть остается.
Улитка, выйди
на звуки флейты,
ты станешь птицей -
пришла весна!
Так пел торговец
дарами моря,
холодным утром
на берегу.
* Саша Ротай. *
x x x
"...Я ее как мог успокаивал; ели мы
вишни, принесенные ею с базара, си-
дя рядком на казенном моем шерстя-
ном одеяле..."
Е. Звягин
"Сентиментальное путешествие
вдоль реки Мойки."
Ели мы вишни, снесенные ею с базара,
сидя рядком на казенном моем одеяле,
столь шерстяном, словно роза под лапой Азора,
и в непослушные волосы пальцы ныряли.
Если Есенина вспомнить ночуя на Пряжке:
он же на Девичьем Поле (*) с больничного клена
сделал пейзаж изумленный. Во льняной рубашке,
весь под иконами думал отбыть одаренным.
После времян достопакостных - призвуки чувства
горних объемов. Проемы оконные дремно
веки смежают, творя завещания. Густо
календарями завешаны вещими темными.
Пух тополиный на город старинный цепляя,
слой утепляя культурный, терпя и ревнуя,
????????????????????
*) Девичье Поле - место, где в Москве распо-
ложена психиатрическая лечебница, куда поэт
поступил 26.XI.25.
Святый Симон - гид по раю, по-светски дерзну я, -
"Наспех стареют теперь" - говорит, отпирая:
"Воля не наша подчас надо слушаться сверху
вешают каплю для шуйной щеки осмеянной
и погружаясь нуждаясь во светлую веру
мы поднимаемся маемся медленно дланно.
Данные от Никодима, Фомы, Иоанна."
Землю проспоря, в сатори взлетают саперы.
В путь приоткрытый однажды как свиток программный
стоит ли плыть, если подл и убоги уборы.
Идеология как диалог с кроманьонцем.
Дольние помыслы долгими омый слезами,
в доски дотошные допрежь герой уберется,
если ему зафекалит примат панораму.
СЛЫШИТЕ! Вьется в зенит - как лазурная флейта,
синий Мариин театр покинув нечайно,
как стрекоза с озорством над озерным омЛетом -
малой молитвы сигнал о спасении райном.
Крик без помех - он помешан на нотах высоких.
Память погостная острого компаса тоньше -
постным костям указует невидимость ноши
и невредимость от сшибок дорог винторогих.
* Юлия Рюмшина
x x x
Порог. Зеленый ветер в ноги,
и молит так влекуще: "Будь со мной!
Я посещал далеких гор отроги,
летя за опоздавшею весной.
Я море перемешивал в ладонях,
я птиц губил о стекла маяка,
я сеял семена и на балконах
терзал белье за чистые бока...
Да будет сладкой флейта милых губ!"
Я отвечала - "Ветер мне не люб".
Люблю, - но реже говорю об этом,
Люблю нежней, - но не для многих глаз.
Торгует чувством тот, кто перед светом
Всю душу выставляет напоказ.
Тебя встречал я песней, как приветом,
Когда любовь нова была для нас.
Так соловей гремит в полночный час
Весной, но флейту забывает летом.
Ночь не лишится прелести своей,
Когда его умолкнут излиянья.
Но музыка, звуча со всех ветвей,
Обычной став, теряет обаянье.
И я умолк, подобно соловью:
Свое пропел и больше не пою.
В. ГЛУЩЕНКО
НОЧНАЯ ПЕСНЬ
Начну ночную песнь
И отзовется лес
И подыграет эльф на флейте
И будем мы молчать, как дети
И будем мы молчать, как дети
Под треск извечного костра
Под шепот сосен вековечных
Охватит вдруг нас всех тоска
Нас, до сих пор таких беспечных
И учимся мы вновь
И снова льется кровь
И блеск меча, как знамя чести
И совести, и кровной мести
И совести, и кровной мести
А после боя у костра
Вновь смех ответом нервной дрожи
И флейты голос до утра
О тех, кто с нами не похожи
Мы были, как они
В нелегкие те дни
И если не было победы
Ну что ж, не только наши беды
Ну что ж, не только наши беды
Нам не уплыть за ними вдаль
Нам не услышать их напевов
Но снова встретимся когда ль
Мы станем эльфами - на время
Арсений Тарковский
2. Флейта
Мне послышался чей-то
Затихающий зов,
Бесприютная флейта
Из-за гор и лесов.
Наклоняется ива
Над студеным ручьем,
И ручей торопливо
Говорит ни о чем,
Осторожный и звонкий,
Будто веретено,
То всплывает в воронке,
То уходит на дно.
ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
Поль Верлен
О музыке на первом месте!
Предпочитай размер такой,
Что зыбок, растворим и вместе
Не давит строгой полнотой.
Ценя слова как можно строже,
Люби в них странные черты.
Ах, песни пьяной что дороже,
Где точность с зыбкостью слиты!
То - взор прекрасный за вуалью,
То - в полдень задрожавший свет,
То - осенью, над синей далью,
Вечерний, ясный блеск планет.
Одни оттенки нас пленяют,
Не краски: цвет их слишком строг!
Ах, лишь оттенки сочетают
Мечту с мечтой и с флейтой рог.
Страшись насмешек, смертных фурий,
И слишком остроумных слов
(От них слеза в глазах Лазури!),
И всех приправ плохих столов!
Д.Л.
Трухлявых венцов сладковатая прелость.
Дырявая крыша. Чахотка стропил...
Прощай, моя радость. Прощай, моя прелесть.
Харону обол я сберег, не пропил.
Прощай... Мое счастье. Мой ангел кудрявый.
Я в душу нырнул, как в колодезный сруб.
Я - сильный и слабый, литой и дырявый,
Крылатый бессмертный разрубленный труп.
Прощай... Мое солнце. Любимая. Душка.
Медвяного тела вселенский пустяк...
Могильной плитой навалилась подушка
На хрупкий, звенящий, как флейта, костяк.
Прощай... Эвменида. Рабыня. Тиранка,
Прогрызшая в сердце гноящийся лаз.
Банален, пахуч, как сухая таранка,
Вишу на веревке, продетой сквозь глаз.
Прощай... Златоперстая вестница рая.
Прости запоздалый нелепый кульбит.
Никто не поверит... Но я - умираю:
Мой череп стрелой Аполлона пробит,
И мозг вытекает прогорклым кефиром
На склизкие доски, Творца осрамив...
Я правил бездумно фонемным эфиром,
И, как пластилин, мне податлив был миф.
Прости - мое утро - любви заморочки.
Мой дар судьбоносный - лишь студень из жил...
Бездарные строчки, бездарные строчки
С тугой и натугой тебе я сложил.