Юрий Горбачев
поэма
Эпиграф:"Адажио", Из концерта "Аранхуэс"(Родригес), исполняет Нарциссо Йепес (Narciso Yepes - Concierto de Aranjuez (2) )
Когда симфонии копец, когда она уже в агонии,
Арнольд ли Кац иль Горовец, но кто-то в кому ее вгонит.
Лишь комья снега на финал. Лишь шпажный выпад дирижерский.
Да у соперника — фингал под глазом — след на диске жестком.
А в общем — чинно разбрелись. Успел штаны надеть любовник.
И скрипку мучавший солист заходит в лифт, как в гроб дубовый -
великолепен, как вампир, упился он экстазом зала,
пока жену листал до дыр Ашот с ближайшего базара.
И в оркестровой яме - штиль. И шпиль сквозьоблачный проносится
уж сколько миль, и мил Эмиль с его висюлькою подносною,
уже надуты паруса над гаванью над снегопадною,
и все плетутся, да и сам я, укачанный тем штормом, падаю.
А палуба туда-сюда, а деки матросней надраены,
и гололедицы слюда, как в витражах сюжеты райские.
И кармелитка к алтарю припала, как к плетню калитка,
и вечер, снова в пробку врюхавшись, ползет проспектом, как улитка.
Плетется виолончелист, как будто он в футляр неловко
втолкнул для куража на бис всю – ню — ларечную торговку.
Знать, партитуру собирать пора, как простыню измятую,
ведь больше нечего играть, да и в оркестре все измотаны.
Торчит, как голенький, пюпитр, гобой с валторной уже сбросились,
чтобы последнее пропить, поскольку жены дурней бросили.
И зажжены огни на выходе. Уже прощаются любовники.
Бордель подсчитывает выгоды. И ждут эрекции сановники.
Но не дождутся. Дирижер сегодня не поднимет палочки.
И ночь уходит в до минор, в огни текучие, опаловые.
Ни стриптизёрша, ни рефреном две референтки, две смычковые
не справятся с обвявшим членом чудовища, в хитин закованного.
И только Моцарт, хохоча, на пару с магом Калиостро
торчит над миром, как свеча, и огоньком трепещет остро.
Ещё не «Реквием», ещё стоит сей мир, сколь он ни хлипок.
И осень ломится свищом пока лишь через эфы скрипок.
Ещё — такие вот дела - сияешь ты в злачёной ложе,
и альт, конечно, спохмела, опять прогнал в анданте лажу.
Он с Данте вместе посидел вчера немного в том подвальчике,
где полбутылки засадил и сельдью закусил подванивавшей.
Ещё сминая простыню, как занавес, как декорацию,
ты светишься жемчужной ню — чего не ведал сам Горацио.
А он-то знал, увы, такое, что и не снилось мудрецам.
Листва от голоса гобоя – за галсом галс — к венцам, к венцам.
На лавры, на венки гербариевые, на тротуары за окном,
такою осенью одаривая, какой не знал ни грум, ни гном.
Да. Ни балетные, ни оперные не знали демоны таковского,
и вот два клена, как два опера, разглядывают труп Тарковского.
Он мертв – и это констатация — с его вивальдиевой замковостью,
и тополя мои квитанции листвы выписывают замшевые.
Ксилофонист с арфисткой – девкою в обнимку — гладит спину струнную,
трясясь автобусною давкою, одолевая пошлость стремную.
А ты тем временем не просто так в объятьях Овна златорогого
паришь эльфиней – вся на простыни для дирижера недотрогою.
А он сквозь дебри партитурные готов продраться – весь на фалдах
кружа, как коршун, сквозь квартирные огни, вонзая острый фаллос.
Что стены для него картонные! Что этих кухонь переборки!
Он в них въезжает, залы тронные вставляя, словно тортов горки.
Он разлетается на тучу шуршащих крыл, когтей, клыков
и льнет и бередя, и муча, к тоске неистовых сосков.
Пока толчется люд в буфете, пока ворюга-нувориш —
на проституткином лаФЕТЕ, ты говоришь, ты вся горишь.
Предназначенье канделябра - проделать в голове пролом,
обжечь, обкапать, вклочь дерябнуть. Но это только лишь пролог.
И потому течет и каплет, и потому фитиль, как Тиль,
Тиль Уленшпигель, старый Капнист, которому пора в утиль,
но он силлабикою бредит, но он неслабый стихоплет,
и потому по залам бродит, скульптур лаская, идиот.
К Венере мраморной, к вакханке прильнет и, отсморкнув в парик,
опять, как в деревенской баньке с прекрасной Дунькой - сибарит.
Ему не время собираться, пока ещё лишь первый акт -
он будет рыться и копаться, слегка покачиваясь в такт.
И оживет холодный мрамор, и шевельнется истукан.
Вот так она вершится — amor. Перо гусиное. Стакан.
Да полуштоф. Ну што вы, што вы, опять гиштории слагать?
И словно занавеси – шторы, а что за ними — не солгать!
За ними нимфы и вакханки, за ними девушек сенных
великолепные лежанки, ему не надобно иных.
Что эти пуфики в обивках! Что золото барочных лоз!
Он в рифмах весь, как в тельных девках, как шмель среди постельных роз.
И выскочит колдун на сцену, чтоб лебедя угробить враз,
и ты прогнешь в экстазе спину, а он на это и горазд.
Он будет прыгать и кружиться под скрипок ветер, руны струн,
когда придет пора ложиться снегам, прибыв из дальних стран.
Когда велением скрипачки (как будто ты в своей фате)
в крахмально-аномальной пачке закружит снегом фуэте.
Чайковский что ли? Облаковский журдом дурдомовски-вертепный,
Тарковский что ли – растаковский, и Кельвину пора вертаться?
Аннигилирующий ветер – разряда вспышка — нет тебя,
уже давно написан Вертер – и ангелы вослед трубят.
Но вкружишься, вся фуэтовая, в пуантах, словно весь на «кире» я.
Богиня? Шлюха ли портовая? Офелия моя, Валькирия.
Вот здесь и есть твои владения - над этой ямой дирижёровой,
вот эта осень обалденная, вампирши алчущей прожорливей.
Колоброженье серединное, взлетно-посадочно-аллейное,
алеющее ли, рябиновое, как губы у Кармен – портвейновые.
Разгон. Мельканье. Левитация. Пальто крылатое, предвзлетное,
и исчезает гравитация, и отступает время летнее.
Возьми же за руку – парением охваченная, как всходящая
на трон империи Осении, на крыльях листопада мчащая.
Поднимет нас над этим городом, над фарами его, неонами,
пока маэстро реет гордо, как буревестник, но не он, а мы
будем лететь над снегом крытыми газонами и гаражами,
как доски стиральные - крышами, над дворниками моложавыми.
Они поотрастили бороды, ну а на самом деле дети ведь,
все роллеры да сноубордеры, в спортивные штаны одетые,
в шарфы укутаны, ученые, а на руках наличкой ветхие
листы от веток отлученные, в прожилках тонких – на заметку.
Что ж! Задерите, что ли, головы! Такого, что ли, вы не видели?
Вот – мы летим над вами – голые, как у де Сада и Овидия.
А сад давно весь одесадевший, огофманевший, охрусталевший,
какой-то весь уже неправдишный, весь кристаллически-блистающий.
А сад давно весь в мокрой оторопи, на клумбах, тумбах - голь ледовая,
цветы уже в морозной оторочи, как в нотах музыка бредовая.
Куда летим? До Кёнигсберга ли? До Дрездена или до Томска?
Вон – музыканты все задергались, как куклы — им бы уж до дома.
Им бы в коробки в детских комнатах. Им с Белоснежкою бы - гномами,
чтоб в темноте, внезапно скомканной, сердца стучали метрономами.
К котлетам, пиву и колбасам, к набитым салом холодильникам,
и Годунов стекает басом на кухню, матерясь ходульно так,
по перепонкам смачно шоркая, пока парим мы над проспектами
огнями зыбкими и шаткими, знакомясь с разными аспектами
судьбы воинственной, неистовой, как нибелунги неба лунного,
всё партитуру перелистывая, зависнувши над степью гуннов.
Все это, знай, не для профанов я, для меломанов филармонии,
ведь ты, как есть, акватофановая, и здесь излишни антимонии,
антиномии, метонимии, да и другая херота,
а ты возьми да обними меня - вот и получится «та-та!».
И «тра-та-та», и «тру-ля-людия». Пойми. Идет к концу финал.
А вроде только что прелюдия канала, словно черный нал.
Ты вся пахучая, фиалковая, как лавка дивная, цветочная,
и словно Моцарт в катафалке - я, колесами бряцает ночь моя.
Кант отложил парик и дрыхнет, и не кантуйте больше Гофмана,
у осени такое брюхо, вот-вот родит уродца-гоблина.
И в гобелен уходят рыцари, и дирижер из подкаблучников
со сковородки что-то выцарапал, забыв про купидонов-лучников,
про безбилетных арбалетчиков, про полусонные партеры,
про онанистов-партбилетчиков, кончавших в ложах на портьеры.
Трепач-скрипач наврал соседушке, как прошлой ночью — с балериночкой,
а тот, в пивной кутнув, совсем уж, кхе, прогнал историю былинную.
И барабанщик в вытрезвителе, квиток ментовский получая,
все о Сальери-отравителе твердил и требовал начальника.
И на передовицах свеженьких увидели все сообщение
то, как со снегопадом нежным блуждало дивное свечение.
Ночь с 16 на 17 октября 2006 г.