Мамина юность прошла на Украине. И хоть мы давно живём в Сибири, в Хохляндию нет-нет да наезжаем. Бывало, что меня и одну отправляли в гости к маминой младшей сестре.
Мне нравились эти самостоятельные путешествия, а трудности дороги не смущали никого: время было другое. Мама просила попутчиков и проводницу приглядывать за мной, а мне давала множество наставлений-инструкций, и я знала, как вести себя в том или ином случае, к кому обратиться, если что. Потому особо беспокоиться было не о чем. Сейчас это почти невозможно себе представить, но так было! Все на всех простодушно рассчитывали – и, как правило, не обманывались в своих надеждах. Так что я пилила себе вполне беззаботно трое суток в поезде, предвкушая встречу с роднёй; дремала на верхней полке плацкартного вагона, объедалась всякой дорожной снедью, потому что меня кормили все! Играла – ой! – с соседями в дурака, и даже предстоящее многочасовое ожидание – у меня пересадка в Валуйках – ничуть не пугало: и там найдётся, кому меня опекать, мир не без добрых людей.
Чем ближе подъезжали мы к украинским землям, тем изобильнее становились перронные базарчики, ярче краски лиц и напевнее речь. Как же мне всё это было интересно! Как всё во мне ликовало: лето, лето! Ещё одно моё украинское лето! И всё, что было украинского в моей крови, бурлило, довольнёхонько.
Наконец, я добиралась до дома, до хаты на вполне деревенской улице Сенной – с цветущими палисадниками, с разлёгшимися в пыли кабысдохами, с разномастными заборами, с гулянками и песнями по вечерам.
Приезд к Шумегам племянницы из России будоражит всех! На меня приходят посмотреть, расспросить о житье-бытье в далёкой Сибири. Меня опять все кормят («И худущая ж, господи!.. В чём душа держится только…») Меня знакомят с отпрысками («Смотри, сама приехала вон аж откуда! Не то что ты, остолоп!») Откуда должен был приехать или куда уехать «остолоп», не сообщается, да и к чему? И так ясно, что ему никогда со мной не сравниться. Я здесь вроде инопланетянки («Из самой Сибири? Ах ты, господи!..»), и местный масштаб ко мне неприменим. Мне показывают терриконы, учат воровать яблоки из загадочного казённого сада, таскают за тридевять земель купаться на какой-то лиман.
…А вареники «з вышнею»! А вечерние посиделки на лавочке у нарядной калитки! А особенное звучание и аромат украинской ночи – с месяцем в пол-окна, с шорохом падающих плодов, с яростным благоуханием множества цветов, так и прущих из земли! Здорово!
У Юли трое детей. Самый младший – Санечка, Юлин любимец. Он беленький, милый, очень добродушный и улыбчивый. В то лето он ещё маленький, а Вовка, старший, – мой ровесник, ему тоже тринадцать. Он очень красив – в отца, в Стефана, про которого Юля говорит: «Бандеровец». Это потому что он с Западной Украины. В Донбасс он когда-то приехал то ли промышленность поднимать, то ли просто на заработки, а с Юлькой познакомился в клубе шахтёрского посёлка. Да так и остался в угольном краю – любовь!
Всё это в прошлом. Теперь вот одни заботы: детей куча, хозяйство куркульское, большущий домина, построенный своими руками. Юлька всю жизнь будет вспоминать, как таскала на своём беременном пузе – «Санечка, прости!» – здоровенные шлакоблоки…
Дочку назвали в честь моей мамы… Валюшке суждено прожить недолго – она умрёт подростком от болезни сердца. Но тогда впереди у нас с ней было несколько лет – и целое лето! Мы расчистили чердак от всякого хлама, и он стал нашей заповедной территорией. Там мы болтали, прятались от Саньки-надоеды, переписывали в тетрадки понравившиеся стихи, шушукались о знакомых мальчишках, играли в куклы – а что, нельзя? – и радовались жизни.
Там мы пережидали редкие, но бурные скандалы, случавшиеся между Юлей и Стёпой. Вообще-то меня они стеснялись, но порой плотину всё же прорывало, и тогда дым стоял коромыслом! Доходило и до рукоприкладства. При этом здоровущая, полнокровная и рослая – на полголовы выше супруга – Юлька неизменно терпела поражение. Помню, как-то после бури я участливо спросила шмыгающую носом тётку, почему она всё это терпит, почему не даст сдачи? И риторический вопрос «что ж сделаешь» (не, – що ж зробиш!) отмела конкретным, хотя и буйным: «А ты тресни его табуреткой!»
...Помогло, между прочим…
А надо сказать, моя тётка прирождённая комедийная актриса. Мимика, колоритная речь, характерность пластики!.. Ей бы учиться – и мир обрёл бы сценическое дарование масштаба Раневской, не меньше!
Вот как-то переругиваются они при мне – впрочем, виновато поглядывая в мою сторону. Но, видать, накипело! Слово за слово, оба входят во вкус, страсти накаляются… Дядя Стёпа легко переходит на привычный шофёрский мат, цветистый и многоэтажный, и уже приглядывает позицию, с которой можно половчее «объяснить» бабе, как она не права. Здесь Юле, по привычному ранешнему «сценарию», положено давиться слезами, бегать вокруг стола и вообще прятаться подальше.
Но тётка, п о м н я о т а б у р е т к е, меняет мизансцену; она гордо подбоченивается и удачно, в самый подходящий момент, цитируя племянницу, говорит мужу, что больше она не позволит ему руки распускать, – «ишь, моду взял»! Что она не какая-нибудь поганая «пацыхвыстка», пусть поищет (не, – «пошукает»!) таковских в другом месте!
Стёпа, обалдевший от неожиданной смелости противника, и без того растерян, но распоясавшаяся супруга в пылу баталии бросает ему и вовсе непонятное, но явно чудовищно непристойное: «Ах ты ж полундра клятая!»
Господи! Что тут произошло! Дядька споткнулся на очередной руладе, изумлённо остолбенел, оскорблённый в лучших чувствах, и взревел, картинно указывая на меня: «Ты шо?! Зовсім з глузду з'їхала?! С у к а, не выражайся при детях!!!»
Я со смеху чуть не померла тогда! Жутко их этим напугав. Думали, у меня нервный срыв.
…Полундра, ребята!