Только что вернулась с берега, ходила посмотреть, сможет ли брат перейти реку. Над ней с утра висит белёсая мгла, талая вода плещется поверх прибрежных льдин, но дорожки всё ещё белеют среди пугающих своей чернотой участков льда.
Весной каждый час способен многое изменить. Вчера на реку уже было страшно взглянуть, но дырок ещё не было, и перебраться на другую сторону не составляло труда. К вечеру внезапно выглянуло солнце, и не просто выглянуло, а припекло, так что от дома до бани я бегала в одной футболке; чуть погодя небо посерело, нахмурилось, посыпался мелкий дождь; ночью нисколько не приморозило, и к утру трудно было понять, есть ли переправа.
Придя на берег, я осталась стоять вверху, а брат бойко дошёл до середины реки, ткнул палкой и отпрянул: палка прошла насквозь. Помедлил, двинулся ещё, ударил в другом месте –палка не сразу, но тоже ушла в воду. Всё, нарушился путь!
Не окликаю брата, не кричу: «Вернись!» Знаю по опыту, когда промолчать нужно, оттого и удивляются люди, почему мы с ним, таким вспыльчивым, почти не ругаемся. Замерла, жду, когда сам додумается вернуться. Вот отступил, наконец, назад, поворачивает голову в мою сторону: «Не ходить что ли?» Я тут же откликаюсь: «Не ходи! Незачем живьём Водянику в руки даваться!»
Сказала и тут же поняла, что из множества речевых формул выбрала самую доходчивую – бабушкину. Могла бы сказать «не рискуй», «можешь провалиться» или ещё что-то подобное, в соответствии с литературной нормой. Наверное, так и сказала бы постороннему, а к родному сумела обратиться лишь с родной речью, проникновенной, памятной. И ведь не верю ни в каких Водяников, а сказать по-иному не могла. Всех нас шестерых бабушка вынянчила, раньше мамы её лицо помню, оттого и живёт, наверное, внутри слово её – русское, золотое, чудотворное …