И смотрю в небо, не раскаявшись, и дышу – не вольноотпущенником…
ковырял в душе до донышка, до одичалого порока, одурманено…
Каких басен только не плел, путешествуя по разным подворотням,
как только не врал сам себе, каким дегтем только судьбу не мазал…
Лакомым идиотом да костяным пряником раздарил голодным умникам:
дурной головы пошлую мученицу – душу, с сердцем и кровью Каина.
Мотался по столице этой безумной и вытасканным, и иногородним,
собирая мозаику тела под Дух, как осколки Древне-Египетской вазы.
Но отречения не пустили крепких корней, я все равно живу откликом,
невспаханным ночным океаном, но с аморальным и сонным обликом.
Мои тропы пусты на спутников, как жилы чисты на тромбы,
мои идеи, правда, всё чаще кислотный яд – без эффекта пороха бомбы.
И, не став православнее за годы страдальческого воцерковления, явно
стал чуть терпимее на банальную мякоть подлости, получил допуск
к таинствам болезненного бреда личного символизма, где выгребная яма
сокровенно выгнивает дном души, всё корячившей из себя дар под опус.
У меня всё чаще скручивает мечту и изрядно отравлена пранаяма.
Под вечер мерещится Анубис, но, позвонив “по внутреннему” Тоту,
я отправляю его дышать северной изморосью чуть дальше своих снов –
мне неприятно, когда фонит падалью на ореоле звонко-синего полёта,
мне душно и хватко, когда низкое уже на пороге, а к великому еще не готов.
Я светло радостен и причастен к кресту, особенно когда смертно выпил,
втройне, когда радушно простил себя по блату и стер следы кровавой сыпи,
в такие минуты шестикрылого катарсиса я напоминаю застиранный вымпел.
Сознаюсь и повинюсь: мне ужасно хочется снова научиться писать проще,
но не короче, и все так же начерно, но без сутулой порчи, что бы светились мощи,
как фосфором, спелым лекарственным ядом. Я уже что-то убил в себе, бросил в урну,
быть может, какие-то части и блистали доблестно правдой, но несло от них уже дурно.
Так что ныне я нов и свеж, стихи, правда, унылы и заморены до монизма, в коем я утоп,
но, не отмолив свой последний “доп”, мне не скакать гением, прыская: “оп-оп-оп”,
на этих клеточках Вселенских циферок, от трех до семи, с шести на девять сбивая лоб…
Грустить я разучился, плакать полюбил; может это бесконечно первое детство?! Или
приснопамятный идиотизм скрытного болтуна с даром слова, но в жанре описки?!
Я бы покопал архив прошлых жизней, поругал бы Конфуция, поплакался бы Атилле,
но их звания нынче вне табелей о Нибелунгах и инаконемыслимы, у них накладные иски,
и дефицитная занятость приличных аватаров вероятно морочит и их карму,
добро бы им не впустить, как мне страстолюбцу, и в свои аллегории пьяного сраму.
Так что вездесуще думать и лениво пыхтеть по долгам самому пред Высью.
Ну да нечего было бахвалиться, как досужим помелом, облезлой кистью,
дуть ноздри, каркать на Луну и оборотнем выкручиваться в мертвых родах.
Ты достаточно набедокурил, набедопил и нагадил, дай Богу бразды, а себе отдых.
2 мая 2012