ПОДАРОК СУДЬБЫ
(Быль)
В ожидании первого ребёнка я очень волновалась, переживала и боялась того, что было неизвестно мне. Любящий меня отец успокаивал: «Что ты боишься! Сейчас медицина – ого-го! Вот я расскажу, как тебя рожала мама…».
Второй день марта 1945 года был снежным и признаков весны не подавал. Весёлому, звонкоголосому Павлику в этот день выпала честь быть тамадой на свадьбе своего друга Ивана. И то, что в раненной ноге с 1943 года многочисленные осколки давали о себе знать каждый вечер, и беременна жена, ослабевшая после простуды и носившая ребёнка последние дни, не могло стать веской причиной для отказа «поруководить» на хуторской свадьбе. Подхватив упиравшегося Павла, друзья потащили его на гулянье, зная, что никто из хуторян лучше свадьбу не проведёт.
Наступали сумерки, погода портилась. Дверь в хату, где справляли свадьбу, всё время открывалась и хлопала, словно танцевала вместе с молодыми парнями и девчатами, выскакивавшими в сени и во двор глотнуть свежего морозного воздуха. К раскрасневшемуся от пляски и выпитой вишнёвой наливки Ивану подлетела соседская девчонка: «Где Павлик? У Маруси схватки». Иван смотрел растерянно, не соображая, что требует Егоза – так все её называли. А та щипала его за руку и требовала позвать Павлика. Наконец, Иван понял, что от него хотят. Он метнулся в хату и, пытаясь всех перекричать, заорал: «Павло, Маруся рожает!»
У Павлика дрожали от волнения руки, искавшие полушубок, перебиравшие ворох одежды на лежанке у плиты, подогревавшей и без того уже горячую свадьбу. Резкая боль в раненой ноге сдерживала Пашку. Он бежал по скрипящему снегу, если это можно было назвать бегом. Ему казалось, что длинный плетень никогда не кончится. Но вот она, долгожданная калитка, порог, дверь... Завалившись в хату, ничего не видящий, он услышал стон Маруси, и дрожь побежала по всему телу. Следом влетел Иван: «Надо быстро на конюшню, брать лошадей и везти Марусю на Юцу».
Через весь хутор Зимин бежать не пришлось: «бригада» и колхозная конюшня находились рядом, через дорогу. С детства умевшие управлять лошадьми, хуторские парни справились быстро.
Укутанная в большую клетчатую шаль, маленького роста Маруся, с круглым торчащим животом, походившая на «колобка», вызвала у ребят улыбку и жалость. Не сговариваясь, они подхватили её на руки, как пушинку, и усадили в сани. Свистом погнали застоявшихся в стойле лошадей.
Навстречу им по дороге бежала позёмка, и, выехав за хутор, сани с людьми попали в объятья начинающейся метели. Дорогу стало заносить, и лошади, не ощущая под собой твёрдого наста, сбавили ход.
Кнут и крики, видно, так их раздражали, что они резко развернули сани вправо и завалились в силосную яму, засыпанную снегом. Хорошо, что яма оказалась старой, неглубокой, и сани не перевернулись. Освободив лошадей, парни вытащили их из рыхлого снега. Заново запрягли в сани и, потихоньку выбравшись на дорогу, вернулись в сонный хутор. Двигаться дальше не было возможности. Метель разыгралась не на шутку, собрав последние силы, зная, что наступает весна.
Маруся, отбросив шаль, мокрая от снега и пота, повалилась на широкую лавку в ожидании повитухи, за которой побежал Павлик.
Иван, расстроенный от неудачной поездки, с досадой повёл лошадей обратно на конюшню, сожалея, что теперь он другу не помощник.
В хуторе была одна повитуха Агриппина, но из-за старческого возраста к её услугам старались не прибегать. Да она и сама давно оставила это дело, всегда приносившее людям счастье, а ей – заслуженную награду: свежеиспечённый хлеб, масло, мёд, гуся или уточку, а в довоенное время – отрез на платье, кофту или юбку.
Где-то далеко гремела война. Многие хуторские парни ещё воевали. Два месяца оставалось до Великой Победы. А здесь, в занесённом снегом хуторке (ныне село Садовое), вернувшиеся с войны после ранения Павел и Иван боролись за жизнь ещё не родившегося человечка, не зная, мальчик это или девочка. У Павлика была девятилетняя дочь Лида, он с нетерпением ждал сына. Атласное голубое одеяло лежало припрятанным для будущего солдата.
Понимая, что другого выхода нет, Агриппина долго уговаривать себя не стала. Шла медленно и ворчала: «Уже не то зрение, слабые руки, да что поделаешь, коль некому помочь. А молодые девки учиться этому не хотят. Вон похоронки несут, а им бы всё петь да плясать». Павел, успокаивая ворчливую старуху, чтобы не обидеть, сказал: «Живым – живое. Скоро и война проклятая закончится».
– Твои бы слова да до Бога, – ответила она.
Вошли в хату. Маруся от боли каталась по лавке и стонала, стиснув зубы и сжав кулаки. «Грей воду», – бросила, раздеваясь на ходу, повитуха. Но в русской печи зимой всегда стоял чугун с горячей водой. Павел помог жене освободиться от верхней одежды. Оставшись в нижней сорочке, с растрёпанной мокрой длинной чёрной косой, с огромными, влажными от слёз карими глазами, Маруся была похожа на беззащитную девчонку. От такого её вида у Павлуши, как нежно называла его жена, сжалось сердце и тело стало непослушным, как ватное. Чувствуя, что растерявшийся мужик всё же может оказать ей помощь, и понимая, что время упущено, старуха строго приказала: «Садись на скамью, упрись спиной в стену, бери Марусю на руки, прижми ей ноги к животу. Она одна не справится».
Павла колотила неуёмная дрожь, но он повиновался старушке беспрекословно. А та, медленно, спокойно, без суеты, делала только ей понятное и привычное дело. «Ну, милая, ну, деточка, давай ещё немножко…». Мокрая уже с головы до ног, Маруся не могла тужиться. В натопленной хате было душно и она открытым ртом, как беспомощный птенец, жадно ловила воздух.
– Сунь ей косу в рот, – крикнула одуревшему от боязни за жену Павлу старуха.
– Кому говорю!
Одной рукой Пашка прижимал к себе обессиленное тело жены, а другой – стал запихивать в открытый Марусин рот мокрую косу. Та выскальзывала, извиваясь, словно змея, падала на плечо и грудь Маруси. Наконец, изловчившись, он выполнил, наверное, самое трудное для него задание в жизни, как ему тогда показалось. Жена напряглась, желая вытолкнуть из себя уже не понимая, что именно? И это что-то, непонятное для Павла и Маруси, плюхнулось в руки уставшей старушки. Та, понимая, что спасла женщину от явной смерти, произнесла: «Ребёнок родился в рубашке, но не живой…».
Павел отпустил жену, она сползла на пол. Он посмотрел в таз, где лежало синее измазанное кровью тельце, и слёзы градом покатились из его серых глаз. Но вдруг это маленькое существо шевельнуло пальчиками.
– Бабка, оно шевелится, – прошептал удивлённый Павел.
Агриппина ловко схватила ребёнка величиной в две Пашкины трудовые ладони, окунула его в воду и стала шлёпать по крохотному тельцу. Ещё раз она повторила то же самое. Раздался пронзительный, захлёбывающийся от чего-то не то крик, не то визг…
Голова пошла кругом, чувствуя, что он сейчас упадёт, Павел прислонился к саманной прохладной стене.
Агриппина, улыбаясь, возилась теперь с ребёнком и спокойным голосом говорила Марусе: «Подожди, милая, молодец, дочку родила. Певуньей будет».
Она была очень довольна, что справилась с родами.
Слова старой повитухи стали пророческими: с детских лет я пела песни звонким, сильным от природы, как у отца, голосом. А потом стала их сама сочинять