Львовские сонеты
2
Когда усоп кровавый Торквемада19,
монахи по усюдам разбрелись.
Юродивыми старцами реклись
ловцы умов и душ людского стада.
Отцы святые дрожью затряслись:
с народом нет без страха власти сладу!
Душа еретика той смерти рада:
не выкажет ли кто крамолы мысль?
И исподволь монахи, постепенно
толкали к откровенью. Но пока,
их слушая, рыдали – откровенно!
И не принудить в смеху их никак.
Ведь понимали, видя перемены:
издох тиран – тюрьма его крепка.
4
Тиран почил. И пуст чертог. И тучи
вассалов врассыпную, как горох.
Народ живёт. Он настоящий Бог –
всевидящий, творящий, всемогущий.
Но у него ведь ты не скоморох –
единый дух, неложный и зовущий,
способный открывать простор грядущий
и с ним гореть в огне его тревог.
Прислужника, раба ему не надо.
Душа богобоязненная рада
занять местечко в вечности себе.
В бессмертные он тех лишь выбирает,
чья сущность – не щадить себя, сгорая,
жизнь за него кто отдаёт в борьбе.
34
О критики мои! Как старые монеты,
теперь уж не в ходу те – твёрдых форм – сонеты.
И всё ж не горячись и не ругай при этом,
что доношу я мысль в катренах и терцетах.
Закалены, как сталь, отточены в столетьях.
Не цепью на руках застыли формы эти.
Не вам, воротнички и белые манжеты,
громить и «не пущать» – в высоких кабинетах!
Но каждый нарочит. В написанных докладах
ваш цензор вам велит, про что писать не надо,
не входит что в канон и в одобрямсы-ямбы.
Пообломай рога за чёрное их дело
иль просто помолчи – не пой им дифирамбы,
бездарны кто, тупы, глупы кто – до предела!
Мои праздники. Рождество
VII
Мы, дети, спать легли под вечер.
И показалось в полусне –
как будто кто вошёл… Иль ветер
вдруг скрипнул дверью в тишине…
И щёлкнул дужкою замочной.
Прошёлся холод по спине.
И различил я ангелочка,
в раёк зашедшего ко мне.
Что будут гости, мать твердила, –
на борщ – невидимы в ночи.
И потому-то не закрыла
с едою тёплой под в печи.
И мне мерещилось порою
мерцанье в ангельских глазах.
Из миски ложкой ел второе.
Молился он на образа.
Лица не видел в тусклом свете –
мешали странные круги.
А поутру следы заметил
по-детски маленькой ноги.
Спеша куда-то по дорожке,
споткнулся ангел на бегу.
И потому босые ножки
там наследили – на снегу.
IX
Играл я ангела. Тогда
меня нисколько не ценили.
Порой, случалось, даже били,
не чтя тяжёлого труда.
Я возлюбил своих врагов.
У старцев сирых был за стража –
за них служил молитвы даже –
впустую тратил уйму слов.
Не ведал злобы я, потех.
Ругал лишь тех, кто правит миром.
У сотворённого кумира
милы мне были смех и грех.
Прощал лукавым их дела.
Не поведя в ответ и бровью,
перевоспитывал любовью
вражды носителей и зла.
Напрасен труд мой... И тогда
я стал играть исчадье ада.
Им поцелуй мой как награда.
И мне теперь – ну хоть куда!
И возлюбили за слова,
по шляпку вбитые гвоздями.
А безобидными делами
напрасно тешилась молва.
Сквозь маску лжи и зла оскал
светились крылья белым пухом.
Сквозь шум и гам неверным слухом
я трубам ангельським внимал.
И вились злейшие враги
(вдруг замечал я с удивленьем
довольно странное явленье!)
подобострастно - вкруг ноги.
И горд был тем калиф на час,
что рядом он с моей персоной
(а в состояньи полусонном
почти всегда я быть гаразд).
Бездарный вышел сатана.
И ангел тоже ведь без блеска.
Но Рождество весёлым плеском
пьянит меня сильней вина.