Инаугурация.
Notes from the Underground
Сюртук и цилиндр. А, где же трость?...
Наша несчастная, обиженная, прибитая и осмеянная моль и мышь вышла из подполья. Вот, он теперь каков во всей своей славе. Некогда один, ничем и никому прежде непримечательный " коллежский асессор ", парадоксалист, злой чиновник. Злой от того, что кристально честен он был. Хоть трусливо дрожал, но в отличие от других взяток ни разу не брал. Да, и по ныне не берёт он взяток... Он пережил все. Сыпавшиеся на него со всех сторон унизительные плевки l'homme de la nature et de la verite ( человека природы и истины ), судей и диктаторов всех мастей, ехидство и смех глупых окружающих, из числа непосредственных деятелей. Но теперь он сам- самый главный диктатор, который над судьями и диктаторами продленная в вечности власть. А сперва- то, вначале- то, когда он сорок лет сряду в подполье- то... И сколько он мук вытерпел в этой борьбе. Но которые не прошли для него, погружённого в холодную, ядовитую, и вековечную злость, даром. Там он во всей своей полноте испытал " наслаждение " от холодных и омерзительных полуотчаяний и полувер, во всей этой сознательности своей погружённости в мерзость подполья, во всей этой усиленно созданной, но всё- таки всегда безвыходной ничтожности разнообразных положений подпольщика, во всём этом яде неудовлетворённых желаний вошедших внутрь тогда, в тот период нескончаемой череды долгих, отвратительно мерзких петербургских ночей, когда он возвращался порою, тогда давно, к себе в угол, чтоб с максимальным усилением сознания уединяться, чтоб сознавать: " Ага, опять я сделал очередную гадость ". И мечтать беспомощно скрежеща зубами о нескончаемости этой ненавистной череды гадостей, которая так и будет продолжаться и ныне и присно. Так он с маниакальной, но логичной настойчивостью, усиленно сознающего подлеца, сподобивался сознавать о делании гадостей. И вновь сподобливался, и вновь. И тут же внутренно тайно начинал, у себя в углу принимался грызть, грызть, грызть себя же за всё это зубами, О! несчастная моль и мышь... Как же он страстно пилил и сосал сам себя, потому что не было у него никого, кто бы смог его тоже немножечко пососать. Хоть бы и до того, чтоб лихорадочная горечь, от колебаний принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний, отступила б ненадолго. И от предчувствия ненормального, тайного, подленького, проклятого и гадкого ожидания этого счастья смогло бы отвратиться нечто душой, чтоб превратится во что- нибудь другое, высоко прекрасное, светлое и возвышенно беззащитное. Наконец, томительное ожидание развязки завершалось в нём самопроизвольно в решительное и серьёзное наслаждение. Да, наслаждение! Наслаждение! Он и до сего дня только и стоит на том основании, чтоб никогда ничего и никому не смочь, чтобы простить...