Яростный зной лета семдесят второго года. Я живу в коконе, отделёная от всего вокруг тем, что происходит внутри меня, в моём теле. Тугой, твёрденький животик виден только мне, но он придаёт полётность моей походке и нетающую улыбку лицу. Там центр состедоточения моей нежности и радости, мой ребёнок.
Где бы я ни была, чем бы ни занималась, я чувствую его и соприкасаюсь с ним. Ощущаю себя весёлым мячиком. Муж в письмах называет нас «матрёшка и матрёнчик». Муж...объелся груш...
Сидит в военной части, с другой стороны от нашего большого города, и шлёт мне каждый день коротенькие весёлые записочки. Когда я иду по обширной территории детского санатория, где работаю всё лето музыкальным руководителем одного из двенадцати его садиков, незнакомые люди привычно кричат мне на ходу – вам письмо на почте! Откуда они все знают что письмо это именно мне? Загадка. Ещё более странно, что тот весёлый мальчишка, похожий на озорного щенка, с которым мы почти три года играли то в снегу, то в реке, который учил меня приёмам французской борьбы, и катал на стареньком мопеде, называется «муж» и служит в армии. Разумеется катания на мопеде не меняют человека так необратимо, как это произошло со мной, но за эти три года я ещё не научилась ощущать себя взрослой замужней женщиной, и не была ей. Это всё пока была игра, ещё одна наша игра на бережку, пока. А теперь нас понесло на стремнину потока. Ещё со стороны это было незаметно посторонним, но нас уже стало трое, и этот невидимый третий был самым главным, сердцевиной наших сраставшихся жизней. А тот с чьей жизнью срасталась моя, был так далеко, и так надолго...
Каждый вечер, впитывая серебряный свет с небес я думаю, что единственное, что мы с ним можем сейчас видеть вместе, это луна. Я неотрывно смотрю на неё, и надеюсь, что он тоже видит соединяющий нас диск.
Через много лет, он рассказал, что сидя взаперти в своей части, он смотрел на луну и мечтал, что может быть и я делаю то же самое в эту минуту. Бедные детки, мы так скучали друг о друге....
Осенью я вернулась в город, и началось оранжевое сумасшествие. Осень всегда зачаровывает меня, схватывает сердце величием и мимолётностью красоты. А в город завезли апель-сины – китайские яблоки, золотые яблоки сказок. Их продают во всех киосках большого бульвара, по которому так прекрасно гуляется от набережной до самого дома. Купив килограм в первом киоске, до следующего я почти опустошаю сеточку. Но надо хоть что-то принести домой. Удаётся это только со второй или третьей попытки. Золотые яблоки исчезают как в сказке и мой матрёнчик требует ещё и ещё.
Вечером в постели я веду с ним долгие неслышные разговоры, рассказываю как я его жду и люблю, обращаюсь к нему «мой сыночек» и удивляюсь такой своей уверенности. С чего, откуда? Никакого средства узнать, кто таится в моей глубине тогда ещё не придумали.
А вдруг это девочка? Мне так трудно будет отвыкнуть от ожидаемого сына! Что тогда почувтвует нежданная малышка? Нельзя так увлекаться своими фантазиями, говорю я себе. Я ничего не знаю и никого специально не жду, будь что будет. И хотя я, как в детсве закрываю лицо, чтоб спрятаться от себя же, несомненное чувство уверенности в своём знании никуда не уходит, оно во мне. Мы просто с ним договорились, что как будто не видим друг-друга.
В середине ноября пошёл первый снег, и с ним прилетела первая зимняя радость – искристо, светло, свежо!
Поздним вечером новый ручеёк жизни начал свой путь к большой реке. Он так спешил, что не дал мне времени подготовиться, и даже поймать такси было некогда.
- «Что же мы будем делать?» - растерянно спросила мама. «Рожать» - гордо произнесла я это избегаемое раньше слово, теперь получившее право на жизнь. Ни моё слишком ранне замужество, ни, тем более, беременность, не были для мамы желанными. Долго и тяжело пришлось ей осваиваться со всем этим безобразием, и этот путь ещё не был пройден.
Телефона в маминой коммунальной квартире не было, и тролейбус оказался единственным доступным средством скорой помощи, благо ходил часто и исправно, и довозил прямо до родильного дома.
К сожалению «отблагодарила» я его услужливый салон и мягкое сидение большой лужей – околоплодные воды отошли именно там. Я скромно сошла на своей остановке, и предоставила людям думать всё что им угодно.
По виду я не походила на роженицу, мой малыш занимал во мне очень скромное место, и в приёмном покое мне вначале велели ещё подождать дома, пока придёт нужный срок. Но когда я объяснила, что только что произошло в тролейбусе, меня осмотрел врач, и велел переодеваться в больничное. Всё ещё растерянная мама забрала мою одежду, и мы попрощались. Я обещала ей, что всё будет в порядке, чтоб не волновалась. Попросила ещё принести мне монеток по 2 копейки, чтоб звонить из телефона-автомата, которые во всех больницах тогда находились только в коридорах или на лестничных площадках, по одному на каждый этаж.
После первых недель, когда определили мою беременность, я больше в консультацию не ходила, ни на каких курсах для будущих мам не была, знала, конечно, что всякое бывает, но вся была распахнута для своей радости. Я не имела почти никакого представления о том, что меня ждёт, но не желала, чтоб мне об этом рассказывали чужие люди. Мама не разговаривала со мной на эти темы, хотя была акушеркой по первой специальности, а потом она ушла работать в рентген-лаборанты. Но никогда мы с ней на интимно-женские темы не говорили. Почему-то для неё это было невозможно, ну а я и тем более не пыталась. Она ушла домой, а я с любопытством готовилась вылететь из своего кокона счастливой бабочкой.
В родильном отделении ни покоя, ни тишины, нет времени сосредоточиться на том счастьи, которое меня ожидает. А немного погодя уже нет счастья, а только волнами настигающая боль. Сопротивляясь ей, я скручиваюсь в узел, и молодые мышцы намертво перекрывают выход моему малышу. Ещё сильнее чем боли меня скручивает стыд. Группы молодых парней-студентов постоянно ходят по палатам и ощупывают, залезают руками под одеяло и даже внутрь священной раковины, где затаился мой жемчужный сыночек. Спасительных вод, в которых он рыбкой плавал, больше нет, и долгие часы он в тисках перепуганной мамы. Ночь ползёт тяжёлой удушающей змеёй.
На рассвете, после множества попыток открыть клетку и выпустить птенчика, мне всадили в позвоночник большущий шприц, и отключили нижнюю половину тела от всяких ощущений. Ещё шесть часов отдыха и сна, мы с матрёнчиком успокоились. Малыш снова пытается освободиться. Спасибо тебе за терпение, мой дорогой!
Старенький, долго и честно прослуживший родильный стол явственно трещит, его железные трубы за которые я тяну руками и в которые упираюсь ногами из всех сил, вот-вот лопнут! – кричит мне акушерка. Встревоженные сёстры уговривают меня успокоиться, а я думаю только о нём. Каково ему задыхаться там, в этой тесноте столько времени! На какие-то бесконечные несколько минут меня оставляют в покое врачи и практиканты, и я успеваю уловить неслышный сердечный гул, ощутить движение невидимых сил, проводящих меня через сердцевину жизни. Нет, это сама жизнь своей сердцевиной проходит через меня вот в этот миг, сейчас!
Наплывающий и ускользающий миг...Я забываю и стыд, и боль, и изо всех сил стремлюсь к нему навстречу. Одна попытка, ещё. Ужас! Кто-то говорит о щипцах. Громко, протяжно трещат железные опоры под моими усилиями и... освобождение.
Как прекрасно, обновлённо и легко моему телу. Но тихо, абсолютно тихо в мире. Вокруг много людей, они что-то говорят, звенят чем-то, в коридоре громко бубнят, но не слышно единственного звука, которого я так жду – голоса моего ребёнка. Я вся превратилась в ожидание. В ногах, склонившись над чем-то тихо возятся медсёстры.
Наконец! Существо, которое акушерка поднимает надо мной, беспомощно, беззвучно и обездвижено висит в её руках, и оно... чёрного цвета! Заставляю себя задать ей страшный вопрос.
- «Да что ты деточка», ахает она - «мальчик жив, конечно жив, задохнулся немного». И тут я увидела, как мой малыш чут-чуть приподнял головку, и раздался тихий даже не звук, а скрип, это он пытался закричать, но совсем не было сил. Бедный мой! Я уже давно нежно люблю его, уже давно знаю, что он тоже меня любит, и верит мне, но сейчас прилив любви и жалости просто накрывает меня с головой, и одновременно я чувствую безмерное счастье. Теперь мне ничего не страшно в жизни: у меня есть сын.
***
Примитивно ровный родильный стол не имеет никаких особых приспособлений, ему, наверное, столько же лет, сколько и роддому, основанному в 1797 году – первому в России. Поэтому, когда моего сыночка унесли купать и пеленать, а для врачей наступило время обеда, меня прикрыли простынёй, и оставили на холодном железном столе, в одной коротенькой больничной рубашке с подсунутым под бёдра тазом. Так надо, объяснили мне, и все ушли.
Какое-то время, пока живо было возбуждение, я ещё выдерживала, а потом лежать так выгнувшись дугой и опираясь только на плечи и пятки стало невмоготу. Я начала замерзать, и затряслась в крупной дрожи от голода, холода и усталости. Через какое-то бесконечно долгое время послышались шаркающие шаги, и зашла старенькая нянечка прибрать родильный зал.
- Бабушка! – взмолилась я – я очень замёрзла, и очень есть хочу, обед уже давно прошёл, а до ужина я просто не выдержу. «Ах, ироды! Оставили девчонку тут с голоду помирать, врачи, называются. Сейчас, милая, сейчас, я с кухни тебе что-нибудь горяченького принесу» - заторопилась она, и исчезла.
Прошло ещё неимоверно длинное тягучее время, когда она появилась с миской густого, пригорелого горохового супа и куском хлеба.
- «Вот, поешь, детонька. Выскребла я всё, что в котле осталось, ничего больше нет» - протянула она мне железную миску с ложкой. Конечно, никогда и ничего вкуснее я ещё не ела, скорчившись на краю стола. Миска опустела мгновенно. Она постелила на родильный стол свежую, истончившуюся от долгой службы простыню, и накрыла меня стареньким, тоненьким госпитальным одеяльцем. Я блаженно свернулась калачиком, и, едва успев сказать ей спасибо, мгновенно уснула.
Мы с моим сыночком выбрались из гулкого грозного потока, и впереди был весь долгий путь, но те несколько мгновений, когда медный гул судьбы сотрясал моё сердце со мной теперь навсегда.