Послевоенный сорок пятый год, он был задорным от цветов и стягов. Горел Берлин, безумствовал народ, забыв на время будни озерлагов.
Победных маршей стоголосый рёв, надежда, смех, заплаканные лица. Один спешил увидеть милый кров, другой - к руинам, до смерти упиться.
Он шел, суров, кружилась голова от госпитальной вездесущей хлорки. Ловили бриз пустые рукава его видавшей виды гимнастёрки.
А по перрону, радуясь весне, пугая псов подшипниковым звоном, Без ног, что пали где-то на войне, катил такой же сечей убелённый.
С лотка у касс давали пирожки, ситро шипело из стеклянной колбы. А там, в селе, зверели мужики от лебеды и полудикой полбы.
И всяк был рад принять победный год, принять по чести воина-соседа. Но… лишний рот - увы, он лишний рот. К тому ж безногий.… Вот она, победа!
Смеялся май, слеза текла щекой, от самогонки, здравиц, Рио-Риты. Ревел солдат, отверженный изгой, бездомный, усечённый и небритый.
Тот самый вой, что брал Берлин на штык, что рвал мосты, тонул в холодном Буге, рождался в глотке озверелый рык за Будапешт, оторванные руки.
А где-то там, за стенами кремля, ломал главу Отец-детоубийца: Как всех загнать к «стопервому» без бля, чтоб не срамить протезами столицу.
И был указ, негласный, как и всё, что мимо веры, совести и чести. Гремел «столыпин» рифмами басё, везя живых под маркировкой «Двести».
И майский день фанфарами звенел, рыдал гармонью, чьё-то сердце пело. Но смоль волос посыпал горький мел, о как же много у войны той мела.
В вечернем парке пили за народ, за силу духа русского Емели. И солнца шар смеялся во весь рот, да вдалеке подшипники гремели...