Я являюсь для себя объектом почти научного наблюдения. То есть: отслеживается какой-то момент, и делаются обобщения и выводы. Кому и зачем это всё может понадобиться я не знаю. Но и поняв, что никому, всю жизнь продолжаю эту муравьиную работу и каждую соломинку несу куда-то во внутренний муравейник.
Для наблюдателя это самый удобный способ – объект наблюдений не может скрыть или исказить никакой самой крохотной мелочи, и весь на ладони. От наблюдателя лишь требуется максимальная объективность. Постепенно я её обретала. Подрисованные результаты меня не интересовали, и я строго отлавливала какого-нибудь врунишку или хвастунишку, затесавшегося в наши научные ряды.
Болезни не предмет удовольствия, но люди охотно слушают о них, чтобы потом иметь моральное право поделиться своими страданиями и подвигами стоицизма.
Это напоминает то, как многие мужчины, ругают на все корки службу в армии, а на поверку именно об этих годах говорят как о чём-то ярком и значительном в своей жизни.
Вот и я отчётливо помню как в детстве сидела в бело-кафельном кабинете, пропитаным очень противным запахом, где со мной собирались что-то жуткое делать. Ощущая обвал в животе от паники, тем не менее спокойно и быстро определила, что мой ужас относится не к самому страху боли, а к тому, что от страха и боли я могу безобразно заорать и заплакать, хотя это ничего не изменит. Всё равно всё придётся выдержать. Оказалось что страх стыда больше, и я тихо подивилась этому.
Одновременно, на доли секунды, я успела побыть этим большим дядькой в безукоризненном белом халате, под которым угадывался военный китель, как у моего папы. Успела ощутить его привычно подавляемое тоскливое ожидание детского плача. Он старательно закрывал спиной то, что он, чем-то звякая, для меня приготавливал, одновременно задавая мне ерундовские вопросы, но ответами явно не интересовался.
Вдруг сбоку за стеклянной стеной я увидела папу, который привёз меня сюда, в попытке справиться с моими постоянными и неуправляемыми ухо-горло-носовыми болячками, совершенно замучившими и меня, и маму. Оказывается он не ушёл, а стоит уткнувшись в дальний угол лицом, и заткнув ладонями уши.
Увидеть моего папу, прошедшего всю войну, высокого, сильного, широкоплечего, красивого, в офицерском кителе с орденскими планками, стоящим в углу, как наказанный мальчик, в такой беспомощной позе, было видимо очень сильным потрясением.
Я тут же поняла, что не закричу, и не заплачу. Поняла, что спасти папу от того, чего он так по-детски боится могу только я. Мне стало так его жалко...нет, на словах совсем не то получается.
Чувство было такое, как если б это я несла его на руках, заслоняя собой от чего-то страшного. После этого даже наполненный вонючей жёлтой жидкостью большущий шприц с громадной иглой, которой доктор собирался колоть мне в лицо, и что-то внутри промывать, казался вполне переносимым.
Крепко зажмурившись я старательно дышала по команде врача, и всё вышло отлично, за исключением того, что доктор не обнаружил во мне ничего, что стоило бы так чистить.
Так что получилось голое геройство чистой воды, вернее чистого пенициллина. Он выливался из меня такой же светящийся, янтарно жёлтый, какой и вливался.
Ничего не помню, что было потом, хотя, зная папу, думаю, что было что-то, чтоб отпраздновать освобождение от пережитого.
Наверное было, но для меня сам этот приобретённый опыт стал очень важным открытием и, может, краеугольным кирпичиком моего внутреннего муравейника. Он помогал мне много раз и достиг вершины в часы рождения моего сына, но это уже другая жизнь и другая история.
Я - препарат, и лаборант,
что смотрит в микроскоп.
Я – инструмент, и музыкант,
играющий бип-боп,
и тот, кто хрупает попкорн,
притоптывая в такт,
кому мерцающий аккорд,
как личной жизни факт.
Я – костюмер и режисёр,
актёр и ротозей,
пересекающий простор
и пьес, и площадей.
Болею я, и я ж лечу,
я – лёд, и я же пар,
Я всё почувствовать хочу
и ввысь восторженно лечу –
большой воздушный шар.
Я в самолётных закромах
испытываю страх,
и с любопытством вниз гляжу,
где в кресле с книгой я сижу,
витая в облаках.