I
Аида сумрак. Мелкий, вечный,
на грани зренья моросящий дождь.
Карающее милосердие небес
струится, замирая в тёмных кронах кипарисов,
плоды пурпурные граната одевает в бисер
и что-то шепчет тёмно-красным виноградным листьям,
и в асфоделях чуть мерцает светом серебристым.
Под тёмным небом пролегла дорога
из ниоткуда – в никуда.
В глубинах Царства Мёртвых даже Лета позабыта.
И серый, влажный мрак небес в дороге этой отражён,
как если бы второе небо в ней было явлено.
По сторонам её – луга, застывшие безмолвно
под пологом струящимся.
И – сквозь плиты тяжкие – хрусталь травы,
которой не касаясь, так – из забвения скользя в небытие,
чреда теней проходит зеркальный этот путь
под шёпот капель, под тихий шум и шелест дождевой.
Им, безмолвным, столь внятен сей язык,
сей монотонный, нежный, неизбывный ––
как сам аид, застывший в сером мраке
в преддверье вечном Осени.
Сгущаются седые сумерки.
Пейзаж теряет краски, развоплощается.
Становятся прозрачнее деревья.
Уже на древних плитах не светятся гранатовые зёрна,
исторгнутые из плодов – разбившихся, упавших, перезрелых.
И листья винограда стали белы,
и лепестки померкли асфоделей.
И тени – имя, пол, лицо утратив,
изнемогая от немыслимой свободы,
забвением зовущейся, –
к дождю протягивают призрачные руки,
но капли ускользают, ускользают, –
и остаётся лишь следить сплетенье струй,
тёмно-хрустальный занавес, соткавшийся над пустотой,
прильнувший к сирому пространству, где уже –
ни неба, ни земли...
II
...А в самом центре сумрачных владений
туманный высится дворец.
Там, на террасе, за мерцающей опалом колоннадой,
двойной воздвигнут трон.
Электр и серебро, обсидиан, раух-топазы,
алмазы чёрные и белые сапфиры
в его резьбе легли в узор легчайший,
где листья, знаки, и цветы, и звезды
сплелись в таком единстве первозданном,
как будто этот трон был даром Геи,
а не подношением Гефеста.
На троне лунном восседает
сам царственный владыка этих мест,
Зевесов брат, Гадес сребробородый.
И взор его тяжёл и временами мрачен,
но чаще – равнодушен.
А рядом с ним, печальна и прекрасна,
в уборах драгоценных – Персефона
улыбкой робкою старается развеселить супруга –
ведь чем сильнее хмурит брови он,
тем сумерки темней и безотрадней.
Она ему тихонько напевает
ту колыбельную, что пела ей Деметра,
и теребит венок из асфоделей,
и что-то шепчет бледными губами,
склоняясь к Богу Мёртвых.
Глаза её, когда-то голубые,
здесь пепельными стали, в цвет дождя и мрака.
Её одежды струятся драгоценными камнями,
искрятся при движении малейшем, –
но меркнут и тускнеют самоцветы,
и гаснут искры, сумраку не нанеся урона,
лишь упадет на них Гадеса тёмный взор.
А Персефоне надо улыбаться,
иначе смоляной волной
накроет мрак Аидовы пределы.
...Суд Миноса меж тем вершится,
но царственной чете как будто безразличен приговор –
в элизиум иль в тартар суждено
отправиться очередной душе.
...Лишь изредка, на краткое мгновенье,
серебряный взор Персефоны
пронзить пытается туманную завесу,
как если бы Царица Мертвых тщилась разглядеть
тот берег Стикса...
Но лишь стенания теней доносит ветер,
Харона окрик, да Кербера протяжный и тоскливый вой.
Но продолжает улыбаться Персефона.
III
И тут открылось мне видение в виденье:
ведь капли дождевые в том занавесе шепчущем, –
те капли – тоже души!
Они сейчас, вот в это самое мгновенье,
покинув светлый круг земной
и с Гелиосом распрощавшись,
низвергнуться должны сюда,
где осень, сумерки и дождь,
а впереди – лишь мрак вселенской ночи.
Прошли века, тысячелетия, эоны.
Всё тяжелей людская ноша лону Геи,
Харону трудно править челном обветшалым,
и даже Лета нести себя устала к Морю Мрака.
Да, времена теперь не те. Всё проще!
Ныне карающее милосердие небес –
мы сами!
– Тёмно-хрустальный занавес
из мириадов капель, зависших в пустоте,
прильнувших на последний, краткий,
отчаянный и безнадёжный миг
к пространству ускользающему,
в котором – уже ни неба, ни земли...
Из ниоткуда – в никуда.
И из забвения – в небытие.
...И всё прозрачнее улыбка Персефоны.
–––––––––––
Дождливы сумерки в аиде.
2004