И запоздалые,
и ранние,
одновременно —
крик и эхо,
мы ощутили как призвание
тревогу середины века.
Отцы нас окружали правилом:
расти,
придут еще заботы,
как будто что-то им не нравилось,
и берегли нас от чего-то.
И мы росли за их спиною
(так держат речку берега),
но душу для чего сыновью
молчанием оберегать?
Они в обычные заботы
так уходили,
что во сне
все говорили о работе,
все вспоминали о войне.
Придет беда — не очень никли:
мол, мы-то что,
о нас ли речь.
Мы приработались,
привыкли,—
нам их бы надо поберечь.
И вот мы выросли.
Немного
напутствий память собрала,
и безотчетная тревога
нам первым компасом была.
Во всем,
напрягшись до предела,
она невидимой стоит —
и в том,
что удалось нам сделать,
и в том,
что сделать предстоит.