АНАТОЛИЙ ЗАЮКОВ
Чужая женщина
Таёжная мелодрама
- Прощай, батя. Еду покорять Сибирь.
- Всю?
- Зачем! Речку там одну запрудить надо.
(Из рассказов А. Вампилова)
1
Тайга. Тайга. Крутые перевалы,
Где облака за них цепляют пух,
А глянешь вниз, тоской завертят скалы
И высота захватывает дух.
На дне река; направо и налево
Лесные чащи на три стороны,
На быстрине вода в порыве гнева
Зелёные шевелит валуны.
Здесь проезжая, сделай остановку,
Где над обрывом памятник из глыб,
Спасая груз ценнейший в упаковках,
Здесь расконвойник Колька-вор погиб.
Прикручен руль на камне-постаменте,
Лежит наш Колька в песенной глуши,
Валяются на бросовом брезенте
Бутылки за помин его души.
Гундит комар и тяжелеет разум,
Хрустит валежник под моей ногой,
И солнца шар пылает белой плазмой
Над золотисто-розовой тайгой.
Исходит жаром ЗиЛ разгорячённый,
По всей округе разнося бензин,
И пёстрый дятел рубит монотонно,
Как дровосек, на всю тайгу один.
Мне в суть земную хочется проникнуть,
Её щедрот величие понять.
"Чтоб в этой жизни главное постигнуть,
Не отступи!" - мне говорила мать.
Не отступить. Как трудно это, мама,
Когда на полпути покинет друг,
И боль души, как ножевая рана,
Мне по ночам приносит много мук.
И снова ЗиЛ урчит на повороте,
И, высоте идя наперекор,
Любуюсь я, как на высокой ноте
Поёт у "сто тридцатого" мотор.
А к полудню уже, примчав на стройку,
Я разгрузился наскоро, как мог,
Потом в барак и, завалясь на койку,
Устало бросил ноги в потолок.
Но вот уже трясут нетерпеливо,
Открыл глаза, передо мной Иван,
Дружок мой, по фамилии Крапива,
А проще, закадычный карифан.
- Послушай, Толик, только ты не смейся,
Сегодня я в Лебяжью Быстрину
Со станции привёз попутным рейсом
Девчоночку фартовую одну.
Ты только б видел, чёткая брюнетка
И на лицо изящна, и стройна.
Сказала мне, что будет вместо Светки
У нас библиотекарем она.
В дверном просвете выросла фигура
Прораба нашей стройки Чурсина:
Огромный, в каске, в сапожищах бурых,
Казалось, солнцем выжженный до дна.
- Где Заюков? Поедешь, Толя, в Гаев,
Цемент бригаде Дзюбы привезёшь.
Не спал ты двое суток, понимаю.
Но некому. Приедешь, отдохнёшь.
Бежит тайга без края и начала,
Цветёт на склонах буйно дикий мак,
И захлестнул урочища и скалы,
Как кнут гигантский, выщербленный тракт.
Асфальт чадит и плавится от зноя,
И где-то там, врастая в синеву,
Изгиб реки порвал по-над горою
Глухих лесов тугую тетиву.
Ах, чёрт возьми! нещадно парит лето,
На рытвинах потряхивает ЗиЛ,
Я вытер пот и вынул сигарету,
И, придержав баранку, прикурил.
Смотрю, как "огородник" над ущельем
Неторопливо сделал разворот,
Да не изменят крылья и пропеллер
Делам твоим, воздушный пешеход.
Как не изменит путнику дорога,
Когда в тайге, застигнутый в буран,
Он больше помнит чёрта, а не бога,
А бог он бог – древесный истукан.
Знакомый поворот, а вот и Гаев,
Районный центр в три тысячи дворов,
С гусями у воды, с вороньим граем,
С гармониками выложенных дров.
С грязцой по сторонам,
С пекарней белой,
С просторным магазином под стеклом.
Уходит в небо каменная стела
На площади у здания райком.
На пустыре за сетчатой оградой,
Где под загрузку в очередь я встал,
Оплывший дядя, иначе завскладом,
Трёх работяг сердито распекал;
- Чего сидим? Не мешкать мне с погрузкой.
Где сядешь, там и слезешь - ну народ!
И морщит губы он мясистой гузкой
И с пипки носа вытирает пот.
- Аким Лукич, желаешь потрудиться? –
В кругу троих послышался смешок.
- Костями ног упрись-ка в ягодицы
И отнеси вон энтот вон мешок.
Кругом смеются весело и дружно,
Забыв на время о невзгодах дня,
Бензином провонявшие снаружи,
У многих не в почёте шоферня.
2
В библиотеке тишь и благодать.
Я водрузил на столик незабудки.
- Простите, но как, но как это понимать?
- Ну, как бы для знакомства, но без шутки.
- Что ж, для знакомства Юлей звать меня,
Теперь у вас я завбиблиотекой…
Здесь люди, - улыбнулась, - как родня,
С утра над нами заняты опёкой
Меня как в сердце ранила ножом:
- Над нами, то есть кем?
Спросил опешив.
Над Эдиком, сынишкой, над ежом,
Над багажом, над нами с тётей Стешей.
…Вы знаете, в Лебяжьей Быстрине
Она взяла к себе нас на квартиру,
Живёт одна: погиб муж на войне,
А дочь её живёт под Армавиром.
А через час, где свежий котлован
Бульдозеры ровняют у просёлка,
Идём мы с ней, не торопясь, к посёлку
И слышно, как жужжит подъёмный кран.
- Скажите, Анатолий, вы женаты?
- Нет, не женат…
А вы, конечно, с мужем?
- Да как сказать, нас обошли пенаты.
Мне кажется, мы не живём, а дружим.
Мой муж моряк, растущий офицер,
Вся молодость его прошла в походах,
Мы с ним, порой, не видимся по году.
А быть одной мне трудно, например.
И, вдруг, за бездной всех земных естеств
Я разглядел, к стыду, при свете белом,
Что до таких вот дорогих существ
Нам иногда нет никакого дела.
А как свершится: быть или не быть!
Ломаем череп пятернёй ладоши
И пьём за них возвышенно-хороших,
Не кидаясь униженно любить.
А вечер юн. Блаженствует заря,
Лесистые сжигая перевалы.
В поэзии, по-моему, не зря
Слагается она из красок алых.
Хлестнул бичом на выгоне пастух,
В посёлке следом кто-то хлопнул дверью.
У коновязи молодой петух
В пыли ерошит радужные перья.
И обезлюдил к ночи перевоз,
Уснули за рекой в покосах травы,
На втоптанный у берега навоз
Мошка слетелась жёлтою оравой.
У клуба, вдруг, хлопок и фейерверк –
Взлетела вверх зелёная ракета,
И вот она шагнула через верх,
В параболе неся корзину света.
- Как хорошо вокруг, но мне пора, -
Вздохнула Юля, увенчав молчанье,
У палисада своего двора
Сказала, чуть лукавя:
- До свиданья.
В её окошке вспыхнул огонёк,
И голубем взметнулась занавеска,
И перепел ударил в травах резко.
Нелёгкий завтра выпадет денёк.
И вот уже на просеке кривой
Блеснули лунно стёклами бараки.
Не так ли я когда-то после драки
Из школы шёл взъерошенный домой.
То беспредельно веруя в успех,
То вдруг в душе загложет червь сомненья:
Ну, как поднимут пацаны на смех
И девочки поздравят с пораженьем.
И вот уже, не мысля ни о чём,
Забрался в ЗиЛ, устроившись в кабине,
Свернулся на сиденье калачом –
На шоферской испытанной перине.
И только слышно где-то: на весь лес
Скрипит Акима-сторожа протез.
3
Пылает над тайгой голубизна
И солнце прорастает на востоке.
И нет у неба-океана дна,
И облачко, как парус одинокий.
Приветлив вид вороны на суку:
Ей есть чем у столовой поживиться,
Отведав всяких всячин на веку,
Она в лесу почтеннейшая птица.
Иван с утра забрался под капот
И что-то там грешит на радиатор.
- Крапива, постыдись, кругом народ!
Прикрикнул на него механик Батов.
Толпится у прорабки молодёжь,
Где на стене белеет объявленье,
И нам с Крапивой стало невтерпёж,
И мы пошли взглянуть от нетерпенья.
«9 июля (явка всем)
В 14-00 у газоздания,
На стройплощадке цеха №7
Проводится совместно профсобрание».
Читаем дальше вслух:
"Повестка дня:
1.Окажем помощь братскому Вьетнаму".
И ниже:
"2. Разное".
Толкнув меня,
Иван украдкой показал на даму.
Я от смущенья сразу оробел:
Перед собой, поодаль, в платье белом,
В весёлой буче юношеских тел
Увидел Юлю с неким завотделом.
И до чего же напомажен он!
Крапива плюнул в сторону:
- Пижон.
А вечером, рыбача у реки,
Мы вспоминали, как бы между делом,
Её любезность с неким завотделом.
Пылал костёр.
Краснели тальники.
4
По небу низко волочатся тучи,
Набух от влаги хмарый перевал.
Не торопясь веду над самой кручей
Навьюченный с прицепом самосвал.
Четвёртый час, а темь, как будто вечер.
Не радостно и зябко одному,
Усталость давит тяжестью на плечи,
Я б не желал такого никому.
И снова дождь ударил первой каплей,
И лес дремучий сыростью повит,
И вот уж дождь беснуется, не краплет,
И потопить дорогу норовит.
Он пригвоздил мой ЗиЛ к скалистой тверди
И белый свет грозится порешить.
Гроза швыряет молнии, как жерди,
Пытаясь громом землю оглушить.
Но вдруг машину резко развернуло:
Скользя по глине, устремилась вниз,
Прицеп о что-то твёрдое тряхнуло
И правый борт над пропастью завис.
"Руль влево! Влево руль", – кричу себе я
И матом всё и вся перекрестил.
Боясь сорваться вниз и не робея,
Я просто чудом ЗиЛ остановил.
Ушла гроза. И сразу стало тихо.
Две радуги играют с двух сторон.
С небес слетает толстою купчихой
Глухарка на божественный озон.
Я хлопнул дверцей, вылез из кабины,
Со всех сторон я осмотрел свой ЗиЛ:
Пихтовый корень, Муромец былинный,
Под колесо прицепа угодил.
Спасибо, друг, спасибо – благодарен,
Ты и меня от верной смерти спас.
Из-за утёса Ибрагим-татарин
Уже на помощь свой торопит МАЗ.
- Чей дело, Толик?
Ай, как утонула!
Сибирь суров, никак шутить нельзя.
- Эх, Ибрагим, ведь я из Барнаула,
Здесь не Сибирь, виной всему гроза.
Уехал он, а к вечеру подмога
В лице бригады Дзюбы прибыла.
Сгружаем из прицепа на дорогу
Цемент в мешках на пяточке отлогом,
Испачкавшись мешками добела.
***
Вернулись поздно. Ночь светла огнями.
Электросварка в небесах искрит.
Ворочаются розовыми пнями
Бульдозеры на нашей лесо-street.
Не торопясь, я вылез из машины
И сигарету «прима» закурил.
Шумят, уснув, таёжные вершины
И дождь опять в накрап заморосил.
Эх, хороша ненастная прохлада!
Я заломил кепчонку набекрень,
У гаража, как птица от ограды,
Тревожно отделилась чья-то тень.
Со лба на брови мокрая причёска,
Из-под ресниц миндалины-глаза
И от дождя ли светлая бороздка,
И на щеке дождинка ли, слеза?
И от дождя набрякший белый плащик,
И босиком, и туфельки в руке.
- Откуда, Юля, - я глаза таращу –
В такую хлябь от дома вдалеке?
Она вдруг нерешительно шагнула
Навстречу мне и, кровь мою вскружив,
Сказала очень тихо:
- Всё минуло. Как всё прекрасно кончилось…
Ты жив.
5
Танцуют шейк на нашей танцплощадке.
Народу – негде яблоку упасть.
Я притулился скромно у оградки,
Смотрю, как всюду расходилась страсть.
Отяжелев, прогнулись половицы,
Резные тени на земле лежат,
Над лесом ковш небесный серебрится
И звёзды в нём алмазами дрожат.
Мелькает Юля в платье тёмно-синем,
А рядом ходит ходуном Иван,
Коллега по баракам и машинам,
Мой самый закадычный карифан.
- В натуре, ты! – пихнули дважды кряду,
В лицо ударил водочный угар.
Напротив двое:
- Выйдем за ограду,
Минуты на две предстоит базар.
Один в кепчонке серой над глазами,
Другой скуластый, впрозелень зрачки,
С исколотыми крупными руками,
Висят на майке чёрные очки.
Мы вышли в тень под крону старой ивы,
Скуластый здесь решил пугнуть рукой,
- Ты не пугай, - цежу, - не из пугливых,
а то сыграешь сам за упокой.
Он опустил в карман небрежно бритву,
Поморщился:
- Скажи, чего плетёшь!
Короче, ты! заказывай молитву,
Ещё хоть раз к приезжей подойдёшь…
Я усмехнулся: что за разговоры:
- Послушай, друг, сходи-ка ты проспись,
А то начнутся хлопоты, раздоры…
Ну, к слову, ты пугать не торопись.
Удар пришёлся слева от кепчонки,
Неслыханно тяжёлый, как свинец.
И вскрикнули испуганно девчонки,
И возглас:
- Перестаньте, наконец!
Но вдруг померкло всё, я сел на землю,
Огнём пылает левая щека,
А левый глаз искрит так, будто кремнем
Невидимая чиркает рука.
И голос Юли:
- Потерпи немножко
Вот, сволочи, додумались чего!
И на песок кровавая дорожка
С воротника сбежала моего.
Из темноты пришли Иван и Дзюба
И возбуждённо стали толковать:
- Вот твари! Потеряли их у клуба,
А надо было головы сорвать.
Радист-мальчишка из радиорубки
Успел йод и бинт нам принести.
Крапива крякнул:
- Экая зарубка!
Под глазом развалили до кости.
Вот сволота, кастетом, не иначе.
Ты, Юля, бинт накладывай, как жгут…
Ну, ничего, они ещё поплачут,
Хотя бы раз ещё сюда придут.
Мальчишка с рубки тоже хмурит брови:
- Я знаю, это наши пацаны.
Гнедой сидел, ну тот, что был здоровый.
А в кепке Генка с Первой Быстрины.
В бараке я устало сел на койку,
Вот горе – не ходить и не лежать.
И только что, ударив дверью бойко,
Ушли ребята Юлю провожать.
Торчит углом у Дзюбы под подушкой
Заезженной книжонки переплёт.
Читаю вслух:
- Поэмы А.С.Пушкин, –
и, далее, издательство и год.
Из-под руки порхнул листок бумаги.
Я улыбнулся: старые грехи,
Есть слабость у Андрюхи-бедолаги
Писать ночами скорбные стихи.
Читаю:
"Вы, конечно, не поймёте
Моих корявых, неумелых строк,
Я, как кулик бродячий на болоте,
Без куличихи тоже одинок.
И на меня вы вправе рассердиться,
Но, Юля, вас я без надежд люблю.
Вот также море начинает сниться
На длительной стоянке кораблю!"
Ну и дела! Записка подогрела,
Сообразить пытаюсь, что и как…
Эх, Дзюба, Дзюба, друг мой без подделок,
Балтийский, непоседливый моряк.
6
Скользит сырая галька под ногами,
Сквозь шум реки я с Юлей говорю,
Лось-бородач гранитными рогами
Разверз в кустах замшелую зарю.
Видать, как коршун машет над тайгой
И с крутизны скалистого утёса
Метнул в нас кедр зеленой острогой.
Остался шум реки от нас левее,
И мы идём в волнистый травостой,
И нет на свете родины милее,
Чем этой до былиночки простой.
Приветствуя родимую зарю,
О чём душа мятежная скорбишь?
Вот так и я однажды догорю,
Как и заря под густолистый наигрыш.
- Что ты считаешь главным в жизни, Толя? –
прервала Юля размышлений нить.
- Что главным? Цель, заветную, тем более.
И самому себе не уступить.
- Ну, хорошо, закончите вы дело,
Всего себя отдашь ему сполна.
Но, всё же, время как бы ни хотело,
Ему не вспомнить всех нас имена.
Я усмехнулся:
- Уточню вначале,
о славе я совсем не помышлял.
Мне ни к чему, чтобы другие знали,
Мне надо, чтобы сам себя я знал.
- А что здесь будет? Расскажи подробней.
- Здесь будет алюминиевый завод.
Точнее, не один он, целый комплекс
И сделает всё этот же народ.
Чуть ниже ГЭС на Быстрине поставят,
Турбины заворочает она.
А как приступят алюминий плавить –
Огнями вспыхнут наши имена
- А ты поэт. И ко всему романтик.
А мы здесь по велению врача…
И грустно смотрит, как уносит бантик
Капустницу от моего плеча.
- На побережье Эдику не климат.
Его убьёт сырой Владивосток!
И было что-то в ней непоправимо,
Стоящее от слёз на волосок.
У поворота, за Кабаньим мысом,
Под ивовым навесистым шатром
Темнеет на воде площадкой лысой
Пришкворенный к седой скале паром.
И бурундук метнулся воровато
С куста от ягод, лиловатых бус,
Где при дороге корень в три обхвата,
Наморщив лоб, желтеет, как тунгус.
7
Я только что приехал с лесосеки,
Какое нынче утро – благодать!
Живёт уменье в каждом человеке
По-своему красоты совершать.
Принёс сейчас топограф Ахметели
Из леса неказистый корешок.
Вгляделся, вижу – это на свирели
Играет несмышлёныш пастушок…
У гаража наткнулся я на сценку:
Стоит унылый парень-новичок
Из мехколонны Санникова Генки,
Попавший острословам на крючок.
- Конечно, лучше к маменьке поехать,
Здесь не уютно, что и говорить.
Тут каруселей нет и комнат смеха.
- Тайгу валить – тьму комаров кормить.
- Зимой здесь слишком холодно бывает,
Начнут морозы телеса щипать,
Ну, а в бараках счастье выпадает
Не всем нам у буржуйки переспать.
- И право, что тут парни, издеваться.
Свези, Углов, мальчонку на вокзал.
- Углов ершист:
- Не стану повторяться,
пошёл он к чёрту. Ясно я сказал?
- Мальчишки, слышите? Как вам не стыдно!
Вступилась Юля:
- Ну зачем вы так?
Ему без ваших колкостей обидно,
А вы понять не можете никак.
Беглец взглянул на Юлю благодарно,
Он, очевидно, сам себе не рад.
- Який ви, хлопцы, гляньте дюже гарный –
Басит Гуценко, - прибыл адвокат.
- Но, Но! - к Гуценко подошёл Крапива,
И на парней:
- Нашли мне тоже смех.
Сегодня вы такие вот ретивы,
А посмотреть бы год назад на всех.
И беглецу:
- Садись в мою машину.
С тобою мне почти что по пути.
И парень, тяжело ступая в глину,
Не может глаз от пола отвести.
И стал он вдруг, для всех для нас обузой -
Характер, видно не от бога дан,
Чтоб так вот опрокинуть в грязный кузов
На молниях шикарный чемодан.
А через час я в Гаев еду следом
И рядом Юля смотрит на тайгу.
На перевал поднявшись до обеда,
Мы встали на скалистом берегу.
Плывёт над нами коршун крупной тенью,
Бьют в наковальни в травах кузнецы.
Здесь всё подвластно грозному паденью
И кружат разум скалы-мертвецы.
Мы подошли к могиле Кольки-вора,
Где на камнях лежат уже цветы.
И вдруг сказала Юля мне с укором:
- А мог бы, Толя, так недавно ты.
- От этого никто не застрахован.
Но всё же Колька просто молодец!
- А был за что он, Толя, арестован?
- За воровство. Он был совсем юнец.
- Но выпрыгнуть он мог, хватило б мига.
Никто бы не сказал, что Колька трус.
- Конечно, мог. И всё ж не стал он прыгать.
Хотел спасти для фронта ценный груз.
Из Гаева вернулись поздно ночью –
Сто километров пройденных долой.
Шумит Быстрянка, ветерок урочищ
Дурманит свежим сеном и смолой.
Не спят под утро в зелени синицы,
Лось на опушке зорьку протрубил,
И месяцу-таёжнику не спится,
Он за ночь наш барак посеребрил.
Кровать моя "забита" – вот потеха.
- Иван! – трясу: - Там кто? Чего храпишь?
- Парнишка там, что днём хотел уехать,
А ты иди в машине переспишь.
Иван зевнул и с хрустом приподнялся,
Присвистнул удивлённо:
- Что рассвет?
И с сердцем вдруг:
- Ну что ты докопался?
Ну не поехал парень, слышишь? Нет!
Я выпил ковш воды без передыха,
У выхода на улицу бурчу:
- Ну, ну, покорчи напоследок психа,
Я из ведра возьму и окачу.
Склонилась у машины над капотом
Фигура чья-то, не понять вдали.
"И как не спать, - подумал я, - охота.
Кого ещё там черти принесли?"
Разинув рот, я подхожу поближе,
И было от чего мне обомлеть!
На буфере моей машины, вижу,
Стоит совсем молоденький медведь.
Я зычно гикнул, он присел и охнул.
Свалился наземь тут же. И ревёт.
И в лес бегом. И только цветом охры
Оставил мне на память свой помёт.
А за дорогой слышно: на весь лес
Скрипит Акима-сторожа протез.
8
С печалью за лохматый лес оравушкой
Умчались голенастые журавушки,
И потянул из труб своих дымок
Палаточный колумбов городок.
Бригадой плотников добротно срублен,
Как будто нам поставлен на века,
Не Краков, не Джакарта и не Дублен,
А городок – смолёвые бока.
С зимой пришли морозы и метели,
Ледком покрылись брёвна у двери.
В сугробе под размашистою елью,
Как яблоки, краснеют снегири.
Вожусь и хлопочу вокруг машины:
Опять на дроссель тяга подвела,
И от бензина едкие плешины
На пальцах проступили добела.
- Эй, Анатолий, брат, как жизнь, бродяга?
Чего в машина сусликом залез?
- А, Ибрагим, дружище-бедолага.
Да надо сделать тягу позарез.
- Сегодня ты библиотека не был?
- Да нет. А что?
- Там есть один моряк.
Э, русый и глаза его, как небо,
На шапке и шинели якоря.
В моих руках надсадно звякнул ключик.
- Моряк приехал к Юле, говоришь?
Да, жизнь прожить нельзя без закорючек,
А, Ибрагим, я прав, чего молчишь?
Потрескивает лёд на речке звонко,
Легли на камни шапками снега.
Молоденькое солнце оленёнком
Взобралось на крутые берега.
Я сел на ствол поваленной берёзы
И ворот шубы напрочь распахнул,
Январский воздух голубой, морозный,
Не торопясь, ноздрями потянул.
Как выстрел, иней облачком взметнулся
И радугу просыпал на кусты,
На скрип шажков я быстро обернулся
И произнёс безмолвно: "Юля, ты?"
- Не ждал?
Она предстала в новой шубке.
Я с ревностью подметил:
- Муж привёз?
Ну, ну чего ты, вдруг, надула губки?
Ведь я шутя, не принимай всерьёз.
И осторожно взял её за плечи,
Скрывая боль, в глаза ей заглянул.
За белым полем, у дорог, далече
Девичий голос грустно затянул:
Ах, мама, мама, что мне делать –
Большие наступают холода.
У тебя нет тёплого платочка,
У меня нет зимнего пальта.
- Как всё не просто, Толя, не могу я.
К тебе иду, а Эдик говорит:
"Мам, посмотри, сейчас я заколдую
И с папкой нас никто не разлучит.
Сегодня ночью просыпаюсь, плачет:
"Поехали, - торопит, - на вокзал.
Поехали, мам, к папке, - сам горячий, –
Чтоб папка нас на свой кораблик взял".
А в семь утра Владимир заявился.
Ребёнок испугался и притих,
Он не узнал отца, а убедился -
То столько было радости у них!
Вдруг Юля нежно обняла и тут же
Поцеловала в губы, в щёки, в лоб:
- Прости за всё и не сердись на мужа,
А через месяц написал мне чтоб.
Она ушла – донельзя молодая,
Красивая - по снежной Быстрине
И у берёз, у кромочки, у края,
В последний раз рукой махнула мне.
Окаменевший, у осины белой,
Стою я, и доносится сюда:
Ах, мама, мама, что мне делать,
Большие наступают холода.
.......................
Я одинок, когда меня охватит,
Сменяя радость, смутная печаль.
На двух осинках, красоте их кстати,
Зажглась огнями снежная вуаль.
Земля моя, любовью ты хранима.
И оттого ли на душе светлей,
Что красота твоя неповторима
С желанной круговертью журавлей.
1979 - 1980г., г.Барнаул