Ночные танцы
Улыбка упала-
Из травы не достать!
И так же твои ночные
Затеряются танцы. В математике?
В совершенстве своем спирали
И прыжки путешествовали
Вечно по свету. Мне не гоже
Сидеть в опустошенье, без красот,
Если есть дар нежного дыханья,
Если сон твой пахнет промокшей травой.
Лилий, лилий мякоть- ничем не напоминает
Мне каллу, в холодных складках собственного эго,
И тигра, украсившего себя-
Пятнами, и разворот жарких лепестков.
Кометам
Предстоит такое путешествие
Через холод, забвенье,-
Так что им твои жесты,
Их человечность, тепло,
Их розовый свет- Просачивается,
Oблупившись c черной амнезии небес.
За что мне даны
Эти лампы, планеты,
Падающие на меня благословеньем,
Шестисторонними хлопьями, белеющими
На глазах, волосах, губах,
Тающими от прикосновенья.
В никуда.
***
The Night Dances
A smile fell in the grass.
Irretrievable!
And how will your night dances
Lose themselves. In mathematics?
Such pure leaps and spirals ----
Surely they travel
The world forever, I shall not entirely
Sit emptied of beauties, the gift
Of your small breath, the drenched grass
Smell of your sleeps, lilies, lilies.
Their flesh bears no relation.
Cold folds of ego, the calla,
And the tiger, embellishing itself ----
Spots, and a spread of hot petals.
The comets
Have such a space to cross,
Such coldness, forgetfulness.
So your gestures flake off ----
Warm and human, then their pink light
Bleeding and peeling
Through the black amnesias of heaven.
Why am I given
These lamps, these planets
Falling like blessings, like flakes
Six sided, white
On my eyes, my lips, my hair
Touching and melting.
Nowhere.
______________
Смерть и Ко
Двое. Конечно, их двое. Это
Совершенно естественным кажется-
Один никогда не подымет глаз
Под тяжелыми веками, выкаченных, как у Блэйка;
Демонстрирующий
Родимые пятна, как фирменный знак-
Шрам от кипящей воды,
Обнаженную медянку
Кондора.
Я же- красное мясо. Клюв его
Щелкает сбоку: Еще ему не принадлежу.
Он говорит, что я- не фотограф.
Он говорит, как чудно смотрятся дети
В морозилке роддома: простые
Оборки у шеи,
В ионических трубах
Саванов,
И две маленькие ступни из-под них.
Он не зaкурит, не улыбнется.
Все это сделает другой,
Длинные волосы ему к лицу.
Ублюдок,
Мастурбирующий в лoск,
Он желает любви.
Hе шевелюсь.
Мороз создает цветок,
Роса складывается в звезду.
По ком звон,
По ком звон?
Кто навсегда ушел?
***
Death & Co.
Two, of course there are two.
It seems perfectly natural now--
The one who never looks up, whose eyes are lidded
And balled, like Blake's.
Who exhibits
The birthmarks that are his trademark--
The scald scar of water,
The nude
Verdigris of the condor.
I am red meat. His beak
Claps sidewise: I am not his yet.
He tells me how badly I photograph.
He tells me how sweet
The babies look in their hospital
Icebox, a simple
Frill at the neck
Then the flutings of their Ionian
Death-gowns.
Then two little feet.
He does not smile or smoke.The other does that
His hair long and plausive
Bastard
Masturbating a glitter
He wants to be loved.
I do not stir.
The frost makes a flower,
The dew makes a star,
The dead bell,
The dead bell.
Somebody's done for.
________________
Леди Лазарь
Итак, я сделала это опять.
Раз в каждые десять
Лет я совершаю вроде
Ходячего чуда в своем роде:
Кожа моя ярка- нацистский абажур,
Правая нога
Служит пресс-папье,
Тонкое еврейское полотно
Без особых примет- лицо.
Стяни покрывало,
О враг мой. Готов?
Не пугаю ли-
Носом, ямами глаз, полным комплектом зубов?
Зловонье дыхания
Исчезнет в течение дня.
Скоро, скоро та кожа,
Которую съела могила,
Нарастет на меня,
Будет как дома. Смотри:
улыбающаяся, тридцатилетняя.
Из моих девяти кошачьих смертей
Эта- Номер Три.
Как противно уничтожаться
Каждые десять лет.
что за миллионы волокон.
Грызущая арахис толпа
Напирает, наблюдая,
Как разворачиваются рука,
Ступня. Вот это да!
Большой стриптиз, дамы и господа.
Перед вами- руки
И колени,
Пусть я-кожа да кости, тем не менее,
Я все та же.
Когда это случилось впервые,
Мне было десять. Это была чистая случайность.
Во второй раз я попыталась
в живые не возвращаться,
Захлопнувшись а-ля ракушка,
Удержаться в пещере могилы своей,
Но они звали и звали,
Снимая с меня клейкие жемчужины червей.
Умирать-
Это искусство, как и все остальное.
Я в нем преуспела.
Я знаю толк в этом адском деле.
Я делаю его со всем тщанием.
Назовите это призванием.
Это дело нетрудное в камере-одиночке.
Это дело нетрудное в заключении.
Театральность возвращения
Среди бела дня
В то же место, к тому же лицу, к грубости
Удивленного крика:
"Чудо!"-
Вот что убивает меня.
С вас плата
За разглядывание шрамов,
За выслушивание моего сердца-
Как оно завелось и идет.
И самая высокая плата, кроме
Того, за слово, или касание,
Или метку крови,
Или за локон, комком на одежде.
Итак, герр Доктор,
Герр Невежда,
Итак, Враг, я- ваш опус,
Ваша ценность,
Золотоносная бэби,
Расплавляющаяся в визг.
Кручусь и горю.
Не подумайте ни на миг,
Что я не сочувствую вашему горю.
Пепел. Пепел, что вы помешиваете-
Плоть, кости, и ничего боле,
Пока не сгорю до конца-
До обмылка, кольца,
Золотой пломбы.
Герр Бог,
Герр Люцифер,
Берегитесь оба.
Рыжеволоса, из пепла
Я подымаюсь грозно
И пожираю людей, как воздух.
___________________________
Lady Lazarus
I have done it again.
One year in every ten
I manage it-----
A sort of walking miracle, my skin
Bright as a Nazi lampshade,
My right foot
A paperweight,
My featureless, fine
Jew linen.
Peel off the napkin
O my enemy.
Do I terrify?-------
The nose, the eye pits, the full set of teeth?
The sour breath
Will vanish in a day.
Soon, soon the flesh
The grave cave ate will be
At home on me
And I a smiling woman.
I am only thirty.
And like the cat I have nine times to die.
This is Number Three.
What a trash
To annihilate each decade.
What a million filaments.
The Peanut-crunching crowd
Shoves in to see
Them unwrap me hand and foot ------
The big strip tease.
Gentleman , ladies
These are my hands
My knees.
I may be skin and bone,
Nevertheless, I am the same, identical woman.
The first time it happened I was ten.
It was an accident.
The second time I meant
To last it out and not come back at all.
I rocked shut
As a seashell.
They had to call and call
And pick the worms off me like sticky pearls.
Dying
Is an art, like everything else.
I do it exceptionally well.
I do it so it feels like hell.
I do it so it feels real.
I guess you could say I've a call.
It's easy enough to do it in a cell.
It's easy enough to do it and stay put.
It's the theatrical
Comeback in broad day
To the same place, the same face, the same brute
Amused shout:
'A miracle!'
That knocks me out.
There is a charge
For the eyeing my scars, there is a charge
For the hearing of my heart---
It really goes.
And there is a charge, a very large charge
For a word or a touch
Or a bit of blood
Or a piece of my hair on my clothes.
So, so, Herr Doktor.
So, Herr Enemy.
I am your opus,
I am your valuable,
The pure gold baby
That melts to a shriek.
I turn and burn.
Do not think I underestimate your great concern.
Ash, ash---
You poke and stir.
Flesh, bone, there is nothing there----
A cake of soap,
A wedding ring,
A gold filling.
Herr God, Herr Lucifer
Beware
Beware.
Out of the ash
I rise with my red hair
And I eat men like air.
_____________
Папа
Ты ничего, ты ничего
Больше не сделаешь, черный башмак,
В котором я обитала, ступня,
все тридцать лет, бедна и бела,
не смея вдохнуть иль чихнуть- ведь так?
Мраморно-тяжкий, Божья сума,
Папа, должно бы тебя убить,
Но ты умер раньше, чем я собралась,
Жуткая статуя- из Фриско торчит
Размером с тюленя серый палец ноги,
В странной Атлантике- голова, под градом,
Зеленым на голубом, посыпаю-
щим воды с Насетом рядом.
Молилась- но тебя не воскрешу.
Ach, du.
На германском наречье, в польском местечке,
Уплощенном и выскобленном скребком
Bойн, войн, войн.
Но название города- распространенное,
И мой друг-поляк убежден,
Что таких- дюжина или две,
А потому неведомо, где тебе
Довелось на землю ступить, пустить корни,
Так и не поговорила с тобой.
Застрял за зубами язык.
Застрял в ловушке колючей проволоки:
Ich, ich, ich, ich.
Я почти не могла говорить,
Думая: каждый немец- ты,
Язык неприличен их.
Составы, составы,
Пыхтя, доставляют
Меня, еврейку, в Бельзен, Освенцим, Дахау.
Заговорив, я звучу, как еврейка.
Я могу оказаться еврейкой, я думаю.
Ни снега Тироля, ни светлое венское пиво
Недостаточно правильны и чисты.
Цыганская прародительница, особое счастье,
Колода Таро, Таро колода
Делают меня еврейкой отчасти.
Я всегда побаивалась тебя,
твоего Luftwaffe и каши во рту,
Подстриженных усиков,
Ярко-голубого арийского глаза
В бойнице Пантеры. Танкист, du-
Не Бог, а свастика,
Такой черноты- небо не протиснется.
Какая женщина не восторгается фашистом,
Грубостью грубого сердца,
Сапогом, коснувшимся лица.
На сохранившейся фотокарточке ты,
Папа, стоишь у доски.
Раздвоение подбородка, вместо раздвоенного копыта,
Не уменьшает дьявольского начала,
Не убеляет нисколько твоей черноты,
Раскусившей мое красное сердечко пополам.
Мне было десять, когда похоронили тебя.
В двадцать я попыталась умереть и назад
Вернуться, назад, к тебе в гости.
я была согласна даже на кости.
Но мои части были вытащены из ранца.
Соединили меня с помощью клея.
И тогда я поняла, что делать.
Я слепила человека в черном,
Выкроенного из Meinkampf, твое подобье
С любовью к стойке и бабью.
И я сказала ему "да, да".
Так что, папа, я все завершила.
Черный телефон вырван с корнем,
Голоса по нему не проползут.
Убив одного, я и другого убила-
Вампира, утверждавшего, что он- это ты,
И пившего кровь год напролет,
Точнее, семь лет- тебе это должно быть занятно.
Отдыхай, папа.
Кол торчит из черного жирного сердца,
И селяне тебя никогда не любили.
Танцуют и топчут твою могилу.
Они знали всегда, что есть ты.
Папа, папа, мерзавец, я освободилась.
^^^
Daddy
You do not do, you do not do
Any more, black shoe
In which I have lived like a foot
For thirty years, poor and white,
Barely daring to breathe or Achoo.
Daddy, I have had to kill you.
You died before I had time--
Marble-heavy, a bag full of God,
Ghastly statue with one gray toe
Big as a Frisco seal
And a head in the freakish Atlantic
Where it pours bean green over blue
In the waters off beautiful Nauset.
I used to pray to recover you.
Ach, du.
In the German tongue, in the Polish town
Scraped flat by the roller
Of wars, wars, wars.
But the name of the town is common.
My Polack friend
Says there are a dozen or two.
So I never could tell where you
Put your foot, your root,
I never could talk to you.
The tongue stuck in my jaw.
It stuck in a barb wire snare.
Ich, ich, ich, ich,
I could hardly speak.
I thought every German was you.
And the language obscene
An engine, an engine
Chuffing me off like a Jew.
A Jew to Dachau, Auschwitz, Belsen.
I began to talk like a Jew.
I think I may well be a Jew.
The snows of the Tyrol, the clear beer of Vienna
Are not very pure or true.
With my gipsy ancestress and my weird luck
And my Taroc pack and my Taroc pack
I may be a bit of a Jew.
I have always been scared of you,
With your Luftwaffe, your gobbledygoo.
And your neat mustache
And your Aryan eye, bright blue.
Panzer-man, panzer-man, O You--
Not God but a swastika
So black no sky could squeak through.
Every woman adores a Fascist,
The boot in the face, the brute
Brute heart of a brute like you.
You stand at the blackboard, daddy,
In the picture I have of you,
A cleft in your chin instead of your foot
But no less a devil for that, no not
Any less the black man who
Bit my pretty red heart in two.
I was ten when they buried you.
At twenty I tried to die
And get back, back, back to you.
I thought even the bones would do.
But they pulled me out of the sack,
And they stuck me together with glue.
And then I knew what to do.
I made a model of you,
A man in black with a Meinkampf look
And a love of the rack and the screw.
And I said I do, I do.
So daddy, I'm finally through.
The black telephone's off at the root,
The voices just can't worm through.
If I've killed one man, I've killed two--
The vampire who said he was you
And drank my blood for a year,
Seven years, if you want to know.
Daddy, you can lie back now.
There's a stake in your fat black heart
And the villagers never liked you.
They are dancing and stamping on you.
They always knew it was you.
Daddy, daddy, you bastard, I'm through.
____________________
Подарок ко дню рождения
> Что там, под накидкой- уродливо ли, красиво?
> Блестит ли? что у него есть- груди? края?
>
> Уверена- то, что хотела. Уверена- неповторимо.
> Затихнув над готовкой, чувствую, как оно смотрит, чувствую- думает про меня:
>
> "Ради этой я появляюсь?
> Это ли избранница? Эта? со шрамoм и черными ямами глаз?
>
Вся в муке, отмеряет излишки,
> Мерки, мерки, мерки, всё, как у всех?
>
> И ей, такой,- благовещение?
> Боже, просто смех!"
>
> Но оно, сверкая без устали, все же, думается, хочет меня.
> Лучше бы это были кости или пуговица из перламутра.
>
> Вообще, в этом году без подарка было бы лучше.
> В конце концов, это случайность, что я жива.
>
> Я могла бы покончить с жизнью любым способом еще тогда.
> Теперь же на всем покровы, блестящие атласно,
>
> Кисейные занавески январского окна.
> Белее детской постельки, в блеске мертвого дыханья,
>
> O, Эта слоновая кость!- не иначе, как там бивень,
> Призрачный столп. Разве не видишь-
>
> Мне все равно, какое оно. Как же мне не отдать?
> Не смущайся, что так его мало.
>
> Не вредничай- готова на огромность.
> Сядем за него с разных концов, восхищаясь блеском,
>
> Зеркальным разнообразьем полировки.
> Съедим с него последнюю вечерю, как с больничного блюда.
>
> Впрочем, знаю, почему ты медлил, подарок не отдавал.
> Ты боишься, что мир
>
> Взлетит на воздух с криком, а с ним- твоя голова,
> По-хозяйски бесстыжа, антикварный щит,
>
> На удивленье потомкам.
> Нет, не пугайся, все это не так.
>
> Я возьму его- и тихо в сторонку.
> Ни падения ленты, ни шелеста обертки,
>
> Ни вскрика в конце, обещаю. Оцени
> же способность хранить секреты.
>
> Знал бы ты, как покровы едят мои дни.
> Тебе они кажутся прозрачны, как воздух.
>
> Но боже, боже, облака, как вата-
> Армии облаков наполнены углекислым газом.
>
> Я вдыхаю медленно, нежно, наполняя
> Вены невидимым миллионом возможных частичек,
>
> Считывающих годы с моей жизни. По такому случаю
> Ты в серебряном- нарядная изнанка, счетная машинка.
>
> Неужели так невозможно отдать мне его целиком?
> Неужели все должно быть проштамповано фиолетовым,
>
> Убито? То единственное, что нужно мне,
> То, что можешь мне дать только ты,
>
> Стоит у окна, большое, как небо,
> Дышит с моих простыней, с холодного, мертвого поля,
>
> Где разделенные жизни застывают, превратившись в историю.
> Не по почте, палец за пальцем,-
>
> Не по слухам, не в шестьдесят- а сейчас, пока я могу
> Взять, и использовать, и почувствовать его целиком.
>
> Лишь убери покровы, покровы, покровы.
> Была бы там смерть,- вот было бы благородство, настоящий праздник.
>
> Я восхитилась бы глубине, глазам вне времен.
> Я увидела бы, что ты принимаешь меня всерьез,
> Подарив мне такое.
>
> Не разделав, вошел бы нож, чист, как младенческий стон,
и вселенная соскользнула б,
> Оставив меня в покое.
***
A Birthday Present
What is this, behind this veil, is it ugly, is it beautiful?
It is shimmering, has it breasts, has it edges?
I am sure it is unique, I am sure it is what I want.
When I am quiet at my cooking I feel it looking, I feel it thinking
'Is this the one I am too appear for,
Is this the elect one, the one with black eye-pits and a scar?
Measuring the flour, cutting off the surplus,
Adhering to rules, to rules, to rules.
Is this the one for the annunciation?
My god, what a laugh!'
But it shimmers, it does not stop, and I think it wants me.
I would not mind if it were bones, or a pearl button.
I do not want much of a present, anyway, this year.
After all I am alive only by accident.
I would have killed myself gladly that time any possible way.
Now there are these veils, shimmering like curtains,
The diaphanous satins of a January window
White as babies' bedding and glittering with dead breath. O ivory!
It must be a tusk there, a ghost column.
Can you not see I do not mind what it is.
Can you not give it to me?
Do not be ashamed--I do not mind if it is small.
Do not be mean, I am ready for enormity.
Let us sit down to it, one on either side, admiring the gleam,
The glaze, the mirrory variety of it.
Let us eat our last supper at it, like a hospital plate.
I know why you will not give it to me,
You are terrified
The world will go up in a shriek, and your head with it,
Bossed, brazen, an antique shield,
A marvel to your great-grandchildren.
Do not be afraid, it is not so.
I will only take it and go aside quietly.
You will not even hear me opening it, no paper crackle,
No falling ribbons, no scream at the end.
I do not think you credit me with this discretion.
If you only knew how the veils were killing my days.
To you they are only transparencies, clear air.
But my god, the clouds are like cotton.
Armies of them. They are carbon monoxide.
Sweetly, sweetly I breathe in,
Filling my veins with invisibles, with the million
Probable motes that tick the years off my life.
You are silver-suited for the occasion. O adding machine-----
Is it impossible for you to let something go and have it go whole?
Must you stamp each piece purple,
Must you kill what you can?
There is one thing I want today, and only you can give it to me.
It stands at my window, big as the sky.
It breathes from my sheets, the cold dead center
Where split lives congeal and stiffen to history.
Let it not come by the mail, finger by finger.
Let it not come by word of mouth, I should be sixty
By the time the whole of it was delivered, and to numb to use it.
Only let down the veil, the veil, the veil.
If it were death
I would admire the deep gravity of it, its timeless eyes.
I would know you were serious.
There would be a nobility then, there would be a birthday.
And the knife not carve, but enter
Pure and clean as the cry of a baby,
And the universe slide from my side.
________________________
Лесбос
Злоба в кухне!
Картофель, и тот шипит.
Голливудская кухня без окон,
Флуоресцентные лампы мигают в припадке мигрени.
Это все- Голливуд.
Жеманные полоски бумаги - двери,
Кулисы, вдовий локон пушист.
А я, дорогуша, просто обманщица
Cо стажем
И дитя мое вниз лицом на полу- глядите,
Маленькая марионетка с оборванными нитками, брыкается, исчезнуть жаждет,-
Кто же здесь шизофреник?
Лицо красно-белое, в панике.
Вы, дорогая, только что
замуровали ее котят под окошком в какой-то цементный колодец,
И там они гадят, кричат и блюют, а она не слышит, где они.
Вы говорите: "Она невыносима,
Эта девчонка- чудище".
Ваши фаллопиевы трубы продуты, как неработающее радио, свободны
От голосов и истории, от статики и помех
Hовой жизни.
Говорите, я должна утопить котят. Что за запах!
Говорите, что и девчонка не лучше.
Перережет горло в десять, если в два так безумна.
Младенец, жирная моя улитка, улыбается
С лакированных ромбиков оранжевого линолеума.
Так бы и проглотили его!- Это мальчик, никуда не денешься.
Вы утверждаете, что от вашего мужа не дождешься добра.
Мамаша-еврейка стережет жемчужину нежного пениса.
Один ребенок у вас, два- у меня.
Надеть, что ли, штаны тигровой расцветки и расчесывать кудри светлы,
Сидя на скале в Корнуолле? Завести мне любовника, что ли?
Мы встретимся в другой жизни, в эфире,
Ты и я.
Между тем, появляется запах жира и детских какашек рядом
Я оболванена, тяжела от давешнего снотворного.
В гари готовки, гари ада
Парят наши головы, две ядовитых антагонистки,
Наши кости, волосы.
Сиротка, я Сироткой стану звать тебя.
Ты больна- язвы от солнца,
Туберкулез от ветра.
Ты была хороша собой когда-то,
В Нью-Йорке и Голливуде.
Говорили мужчины: "Красотка,
Посмотри на себя, ты- находка".
И ты играла, играла из азарта.
Муж-импотент тащится за кофе.
Я пытаюсь удержать его-
Старый верный громоотвод,
Оберегающий тебя
От кислотных ванн, от потока кислот.
Он сбрасывает их вниз с пластиком замощенного холма,-
Изношенный троллейбус, голубые сполохи.
Голубые сполохи переливаются через край,
Раскалываются, как кварц, на миллионы осколков.
О украшение! О драгоценность!
Той ночью луна неторопливо
Оставляла окровавленный след,
Больное животное,
Над огнями залива,
А потом стала нормальной-
Твердой, белой, красивой.
Чешуйный блеск на песке испугал меня до смерти.
Мы набирали его горстями, любуясь,
Меся, как тесто, как тело мулата,
Шелковые хлопья.
Пес подобрал твоего собачьего мужа. Они пошли куда-то.
Я умолкаю, ненависть
Доходит до горла,
Густая, густая,
Дыхание сперло.
Я пакую твердые картофелины, как лучшую одежку.
Я пакую детей.
Я пакую больных котов.
О кислотная ваза,
Тебя переполняет любовь.
Ты знаешь, что ты ненавидишь лишь того,
Кто обнимает свои цепи у ворот дома твоего,
Ворота, что выходят на черно-белое море,
Въезжающее в них, а после выплескивающееся назад.
Ты наполняешь его духовной пищей, как сосуд.
Ты, должно быть, истощена.
Твой голос звенит серьгой,
Болтается в моем ухе,- кровь сосущая летучая мышь.
Тот- такой. Этот- сякой.
Из-за двери глядишь
Грустной ягой: "Каждая женщина- ****ь.
Я не могу передать".
Я вижу, как твой уютный декор
Скрывает тебя в младенческом кулачке,
Скрывает тебя в анемоне,
Этой морской клептоманке.
Мне все еще больно- не трожь.
Я говорю, что еще приду.
Ты знаешь, зачем мне ложь.
Мы не встретимся даже в твоем буддистском раю.
***
Sylvia Plath
Lesbos
Viciousness in the kitchen!
The potatoes hiss.
It is all Hollywood, windowless,
The fluorescent light wincing on and off like a terrible migraine,
Coy paper strips for doors
Stage curtains, a widow's frizz.
And I, love, am a pathological liar,
And my child look at her, face down on the floor,
Little unstrung puppet, kicking to disappear
Why she is schizophrenic,
Her face is red and white, a panic,
You have stuck her kittens outside your window
In a sort of cement well
Where they crap and puke and cry and she can't hear.
You say you can't stand her,
The bastard's a girl.
You who have blown your tubes like a bad radio
Clear of voices and history, the staticky
Noise of the new.
You say I should drown the kittens. Their smell!
You say I should drown my girl.
She'll cut her throat at ten if she's mad at two.
The baby smiles, fat snail,
From the polished lozenges of orange linoleum.
You could eat him. He's a boy.
You say your husband is just no good to you.
His Jew-Mama guards his sweet sex like a pearl.
You have one baby, I have two.
I should sit on a rock off Cornwall and comb my hair.
I should wear tiger pants, I should have an affair.
We should meet in another life, we should meet in air,
Me and you.
Meanwhile there's a stink of fat and baby crap.
I'm doped and thick from my last sleeping pill.
The smog of cooking, the smog of hell
Floats our heads, two venemous opposites,
Our bones, our hair.
I call you Orphan, orphan. You are ill.
The sun gives you ulcers, the wind gives you T.B.
Once you were beautiful.
In New York, in Hollywood, the men said: "Through?
Gee baby, you are rare."
You acted, acted for the thrill.
The impotent husband slumps out for a coffee.
I try to keep him in,
An old pole for the lightning,
The acid baths, the skyfuls off of you.
He lumps it down the plastic cobbled hill,
Flogged trolley. The sparks are blue.
The blue sparks spill,
Splitting like quartz into a million bits.
O jewel! O valuable!
That night the moon
Dragged its blood bag, sick
Animal
Up over the harbor lights.
And then grew normal,
Hard and apart and white.
The scale-sheen on the sand scared me to death.
We kept picking up handfuls, loving it,
Working it like dough, a mulatto body,
The silk grits.
A dog picked up your doggy husband. He went on.
Now I am silent, hate
Up to my neck,
Thick, thick.
I do not speak.
I am packing the hard potatoes like good clothes,
I am packing the babies,
I am packing the sick cats.
O vase of acid,
It is love you are full of. You know who you hate.
He is hugging his ball and chain down by the gate
That opens to the sea
Where it drives in, white and black,
Then spews it back.
Every day you fill him with soul-stuff, like a pitcher.
You are so exhausted.
Your voice my ear-ring,
Flapping and sucking, blood-loving bat.
That is that. That is that.
You peer from the door,
Sad hag. "Every woman's a whore.
I can't communicate."
I see your cute decor
Close on you like the fist of a baby
Or an anemone, that sea
Sweetheart, that kleptomaniac.
I am still raw.
I say I may be back.
You know what lies are for.
Even in your Zen heaven we shan't meet.
by Sylvia Plath