Я стою на обрывистом берегу Иксы, родниковой речушки, упрятанной в глухоманных завалах Кунчурукской тайги. Внизу, на каменистом перекате. – легкое дыхание малахитовых струй. Я знаю, что они тончайше позванивают, словно задумчивый струнный перебор, но ко мне, на вершину, не долетает ни звука.
Окрест – невыразимо целительное безмолвие, какое возникает в таежное глухозимье перед восходом солнца. А утренник крепнет. И меня вновь захватывает знакомое чувство, что я извечно был и навсегда останусь в этом беспредельном мире, один перед судным ликом Вселенной. В такие мгновения смешными и даже пустяковыми кажутся честолюбивые порывы, смиряются и не ранят самые колючие, самые когтистые обиды…
Но врачующая тишина не бескорыстна. И внимая себе, я чувствую, что исповедальный, молитвенный настрой мягко и настойчиво укрепляет в души такие решения, на какие я бы никогда не согласился в надменном, раздражающем грохоте технократического содома. В такие минуты начинаешь понимать пустынников.
Солнце взошло. На другом берегу, где вздыбилась ступенчатая громада Кругликовского бора, ответным пламенем заалели вершины самых высоких лиственниц. Я всегда, еще на дальнем подходе, кланяюсь им и приветствую. Но главная моя любимица, многоярусная ель, пока еще в тени. Ее закрывает от солнца сосновый подборок, что взрос на останках деревушки Угловая и стоит теперь в десятке метров за мной. А ель кафедральным собором взметнулась на береговом уступе, оттеснив подрост. И он замер вокруг, словно дворцовая знать перед тронным выходом самодержицы.
Но вот первые лучи коснулись ее островерхой «короны», и жарко зазолотели на чеканных подвесках шишек. А тень, словно занавес, начала медленно опускаться.
Как символична все же граница света и тьмы! Одно дерево. Но вверху – торжество жизни. И женственно-покатые «плечи» ветвей уже нежатся в ласковых объятиях солнца. А внизу – колдовской сумрак, неприязненный холод снеговых нависей, ритуальная угрюмость. На стволе – янтарная мониста смолы. В нижних сучьях запутались извивы хмелевника, и бордовые «кораллы» надломанных веточек – словно знаки былых камланий. Полный реквизит шаманского действа. Беги и ставь его в центр языческого капища. И падай ниц.
Но я горько усмехаюсь. Пока мы собираемся на поклон, моя «королева» может в любую минуту рухнуть под натиском « новорусских» бульдозеров или пил. Я знаю, что несколько выше, за следующим поворотом Иксы, в 1989 году была незаконно и с особой беспощадностью вырублена береговая таежка из мачтового ельника и плодоносного кедрача. Мой друг и напарник по выходам в Кунчурукскую тайгу писатель Юрий Горбачев, гневно откликаясь на это преступление, написал тогда горестный «Реквием по брусничной поляне». Среди лесного начальства случилось некоторое беспокойство. Иных наказали, иных пожурили, и все утихло. Не утих, вероятно, только шелест купюр, который для многих сейчас заглушает не только стон падающего кедра или ропот поредевшей тайги, а, пожалуй, все остальное.
Я вспоминаю, как впервые мы с Юрием открыли для себя Кунчурукские урочища и родниковую красавицу Иксу. Мы шли, восхищаясь новизной таежного мира и, словно первопроходцы, давали названия приметным местам. Увидели на березе каповый нарост, в котром смутно угадывались очертания неведомого зверя, и сказали: «Идолище!» Обнаружили непролазные хмелевники с навалом старых ветвей и назвали их «Домом лешего». Вышли на речное плесо с удивительно зеленой водой – «Малахитовый омут»!. А позднее в стихах о первом походе появились строки:
Вышит яростным хмелем
Лешачиный узор.
И стоит, словно терем,
Берендеевый бор.
А я продолжаю стоять на краю обрыва. От меня до северной окраины Новосибирска – 125 километров. Почти двое суток пешего хода напрямик. И всего лишь несколько минут для «МИГа», раскатистый гром которого тонет в потеплевшей голубизне. По охотничьей карте, которая всегда со мной, видно, что от былой деревушки Угловая до точки, где «малые» реки Кунчурук и Красная, сливаясь, пересекают границу Томской области,- ровно 21 километр. И по рассказам, на всем пути – удивительный край: кедровые гривы и острова, клюквенники, брусничные поляны, черничники, рыбные озера, ключевые ручьи!
Но я стою не только на берегу речки Иксы. Я нахожусь у самой кромки планетарно-неохватного океана – океана тайги. О, как я благодарен судьбе за причастность к ее бытию. И в штиль, и в бурую, под раскатами грома и волчий вой метелей я всю жизнь, раз за разом, отправлялся в ее зачарованную даль. Туда, где свободно дышится, где ярче голубеют глаза, сильней и напористее бьется сердце.
Вероятно, у каждого из нас есть такое магическое слово, которое всю жизнь будоражит человека, учащает пульс и детонирует взрывом эмоций. Для меня такое слово – тайга. И первые образы, первые земные радости связаны с ней. Еще двухлетним ребенком родители повезли меня в кедровый урман, благо он стоял в километре от деревни. Привязали меня к передку двуколки, этакой сельской «тачанки», и доверили весьма ответственную работу: отгонять березовой веткой комарье от нашего воронка. И осталось в памяти из той фантастической дали: комариный звон, нетерпеливое фырканье коня и вершины елей в предосенней синеве.
Возможно, с тех пор зародилась, потом созрела и окрепла моя главная, моя верховная страсть – какое-то языческое поклонение тайге. Помню, на первом курсе Уральского университета оказался я на грани психического срыва из-за отчаянной тоски по родным урманам. И потом трижды, на зимних каникулах, уходил в двухсоткилометровый переход по таежным дорогам до родного села. В последний выход стояли пятидесятиградусные морозы. И бежать на лыжах можно было только в туристском шлеме, который, словно рыцарское забрало, прикрывал лицо. Но, наблюдая в прорезь за дорогой, я успевал восторженно оглядывать заставы родимых елей и пихт, и сами собой складывались поспешные строки:
Опять за плечами винтовка,
Вокруг – то безбрежье тайги,
То в темных сосновых дубровках
Разбойничий посвист пурги.
И шепчут таежные пущи,
Опушки берез и осин:
Ты снова вернулся, заблудший,
Еще не потерянный сын.
И было, куда стремиться! Урманный край, где мне довелось взрасти,- уникальное место. Здесь встретились, противоборствуя, два могучих ландшафта. Лесостепь, которая вклинилась на север, вдоль берегов Ишима и былинного Иртыша. И великая таежная страна – Васюганье.
Здесь медовый настой лугового разнотравья пронизан багульниковым дурманом моховых болот. Здесь под черной полировкой рямовых озер таятся золотые слитки карасей. Здесь в урожайный год кедровые леса заваливало, словно самородками, рухнувшей шишкой. И какое же сердце не взволнует страстная музыка тетеревиных токов, трубный рев лосиных поединков, упругие выбросы нельм на иртышских плесах!..
Вот туда я и стремился всю жизнь. Презрев любые соблазны, любые помехи,- только туда, на север, на север!
За сорок пять лет я побывал на малой родине почти полтораста раз. И не жалею. Хотя крепко обделил себя во многом другом. Увы, как шутят, «одна, но пламенная страсть». В какой-то мере эти подробности – мой ответ на давний спор с одним из радиослушателей, который после песни «Деревенька моя» расплакался и прислал в редакцию письмо с покаянием: а я все не еду, дела и дела. А ехать-то ему надлежало всего за сорок километров от Новосибирска, в одну из деревушек Коченевского района.
А там, в моем родном краю, самой благословенной порой была осень. Щедрая, волнующая, опасная:
По урманам звенит
золотая метелица.
И медвежьи семейства
идут на овсы.
Хорошо бы увидеть,
как бродит медведица,
Подминая отаву
в созвездьях росы.
Далекий, желанный, суровый берег! Молюсь о том, чтобы вновь причалить к тебе. А здесь, на второй родине, в Новосибирье, я все-таки нашел спасительную гавань, открыв, пусть с большим запозданием, другую таежную страну, что призывно шумит в салаирских отрогах, притаилась за древней Колыванью и вольготно раскинулась, как сине море, по всему пограничью Васюганских болот. Я побывал в этой стране и утверждаю, что мы живем с вами, друзья-новосибирцы, в благословенном краю. Так соревнуйтесь же в том. кто вдохновеннее воспоет его!
А я, пусть робко и неумело, поведу свою единственную песню:
О тайга! Голубая безбрежность.
И куда б ни бросала судьба,
Лишь тебе – неизменная
нежность.
Ты, как мать, дорога и люба.
И в тоске по урманным
раздольям,
По росистой прохладе жнивья,
Словно птицы,
В родные гнездовья
Прилетают твои сыновья.
О, поклон тебе, Родина,
Здравствуй,
Родниковая речка Тава.
В эти дни я моложе на двадцать,
И в усталых глазах – синева.
Перечитал весь сюжет и вижу: слишком много «ячества». Но ведь все свое, кровное, выстраданное. И таежники, лесовики поймут меня. А кто не поймет, пусть усмехается. Одно заверяю, что в каждом моем слове о тайге – правда!
Геннадий Шадрин
2