Через четыре года мы снова приехали уже чтобы жить, в большой город - Калининград.
Папе дали отдельную квартиру в ценре, в новом доме, где и кухня, и ванная с туалетом, и узенький коридорчик-прихожая, и целых две комнаты с балконом – всё только для нас. Окна у нас угловые, выходят на тот самый сквер, по которому меня, сонную, везли в мой милый Балтийск.
Нет уже этих великанских, аккуратно выровненных кирпичных груд, окаймлённых пустоглазыми чёрными стенами. Вместо них разбит треугольный сквер, в котором не надо посыпать песочком земляные дорожки, как это я видела в других городах. Здесь дорожки из плотно сбитого кирпичного щебня, а подсыпанную землю цепко держит молодая травка газонов. Вскорости в центре этого сквера появится привычная фигура великого вождя на розовом высоченном гранитном постаменте.
Наш дом стоит как раз там, где танки смело бросались на высокие прокопчёные стены, и обрушивали их на себя. А в глубине, за этой новенькой линией пятиэтажек детское королевство – развалки.
Холмы перемешанных с землёй битых кирпичей необозримой страной расстилаются позади двора и мы безмятежно прыгаем по ним, испуская лихие индейские клики. Нам не нужны узенькие булыжные дороги, зажатые этими гигантскими холмами. Мы обязаны лихо пробираться по склонам, рискуя сломать ноги или расквасить нос.
Наши птичьи мозги не проникали глубже ковыряния в этих неоглядных могильниках в поисках чего-нибудь «эдакого». Мальчишки набивали карманы патронами, орликонами, осколками снарядов и прочим военным железом. Время от времени эти подарочки войны взрывались в кострах начинающих исследователей, и оставляли их без рук, без глаз, убивали насмерть...Мы, девочки, собирали красивые черепки и стекляшки. Счастливицам попадались даже маленькие фигурки из металла и стекла или хорошенькие фарфоровые ложечки, как наивысшая редкость.
Посреди развалок на ближней стороне той улицы, что вела к школе, стоял обугленный трёхэтажный угол жилого дома. Помню, как в первую, ещё золотую осень, я с задумчивым удивлением застывала перед ним по утрам, глядя как на втором этаже машет флагом парламентёра белая простыня-занавеска в пустой глазнице окна.
Немцев в городе почти не было, а те что были, уже давно сдались. На Станции Юннатов, куда мы ходили иногда на уроки ботаники и труда, был очень старый, и очень странный человек, с длинными, почти до плеч белыми аккуратно причёсанными волосами, с крупными морщинами, невысокий, сутулый, и очень добрый. Это было видно даже с расстояния, при первой же минуте его появления из сарайчика с лопатой и лейкой в руках.
Тихая, извиняющаяся улыбка всегда жила на его лице. Я думала это потому, что он плохо говорит по русски. Он был немцем и остался, когда его страна, армия и город исчезли в дымных клубах войны. А он остался, и был их отражением и воплощением, чем необычайно нас притягивал.
Он, мне казалось, это знал, как знал и то, что мы не станем добиваться его дружбы и внимания, как бы нам этого не хотелось, и не осуждал нас за это. Он знал правила игры.
До школы было не так уж далеко, но бредя по развалкам мы терялись во времени и наслаждались путешествием по этой загадочной стране наших фантазий, вдыхая умопомрачительный запах свежего хлеба, растекающийся из небольшого хлебозавода, приютившегося, как и всё в нашем районе, в уцелевшей части какого-то промышленного здания.
И наша школа помещалась в полуразрушенном здании немецкого медицинского института.
Крыло, где учились хирурги, где находилась учебная операционная с прозрачным потолком и студенческими рядами амфитеатром над ней, было насквозь прошито бомбой, и вход в него наглухо заколочен.
До зимы мы на переменках бегали в обширном тенистом парке школы, то есть их, немецкого института. Мы валялись на лужайках с высокой сочной травой, кормили кроликов, живущих с довоенной поры на территории аптекарского огорода, на заднем дворе. В три этажа стояли клетки с хорошенькими зверьками, и с разрешения ответственных за них старшеклассников, мы совали прижимающим от страха ушки зайкам свои дары. Потом огород захирел, и зайки пропали куда-то.
Новенький асфальт нашего двора очень скоро снова перекопали в глубокие траншеи, и детвора царствовала в них так долго, что это уже стало привычным времяпровождением.
В этих рвах совсем не было земли, только кирпичные стены прошитые трубами, за которые мы цеплялись, соревнуясь в ловкости и лихости прыжков. Удачей являлась находка стеклянных картинок с рельефами домов. Мы собирали целые коллекции. Они были размером не больше спичечного коробка, и могли стоять на узеньком основании, снабжённым двумя крохотными дырочками по уголкам сзади. Они притягивали глаз, и словно приглашали войти вовнутрь выпуклых картинок. Зелёные, синие, бордовые, жёлтые, прозрачные, как бы светящиеся, эти странные картинки, изображали чужие, до боли красивые, тесно стоящие дома, с треугольными, как бы вырезанными фестончиками фронтонами...
Но скоро они перестали нас интересовать. Ведь мы не знали, что за улицы на них изображены. Они постепенно и окончательно исчезли из наших детских сокровищниц... Радужные оттиски исчезнувшего города Кёнигсберга, перемолоченного бомбами в неведомой для нас прошедшей войне.
Прокалывает небо ракета колокольни,
Невозмутимо Время пронзают купола...
Остановлюсь, затихну и памятью наполнюсь
Густой крови столетий что в жилах потекла.