Сорок лет спустя, вернувшись на несколько дней в город детства, я шла по тому пути, по которому однажды летела быстро-быстро, словно мороз можно было обогнать, и он перестал бы кусать за ноги, затянутые только в тоненький модный капрон.
Мне надо было найти адрес девочки, с которой мы только один раз виделись, договорились о будущих встречах, но она пропала. Как она могла исчезнуть после того как вдохновенно оживляла вместе с нами страницы любимой книги, и вносила в неё дух своей преданной любви и поклонения!
Каким-то верхним собачьим чутьём я её нашла по смутному описанию Ларисы Большой. Нашла в незнакомом мне районе и в чужом доме.
Она, оказывается, всё это время болела, но уже почти поправилась, и гостила у своей подружки-соседки в другом подъезде. Какие могут быть соседки, когда мы её ждём изо всех сил!? Я старалась не высказывать своего возмущения и нетерпения из вежливости, но это было трудно.
А теперь, вместе с этой, так же повзрослевшей, девочкой, мы шли к её бывшему дому.
Через заросшую как парк тенистую улицу, прошли напрямую к «Дворянскому Гнезду», где когда-то жила наша весёлая, бесшабашная Любаша, Лёкина одноклассница и ровестница, которая заменила выбывшую Ларису большую. Она жила в привилегированых домах около Штаба ВМФ, рядом с Драматическим Театром, и памятником Шиллера – местом наших со Стеллой свиданий, на которые я всегда прискакивала раньше назначенного срока, и всегда очень долго ждала того счастливого момента, когда в далёкой перспективе улицы появится спешащая знакомая фигурка.
Однажды в сильной досаде не дождалась и, рискуя разойтись с ней, побежала узнать, чем она таким интересным занята, что опоздала больше чем на час к месту нашей встречи.
Застала её в пылу хозяйственных работ, за гладильной доской, где она чуть ли не с высунутым от старания языком наглаживала гору разноцветного нижнего белья.
Как у меня хватило сил её не пристукнуть! От её исполнительной добросовестности я теряла всякий рассудок и терпение.
Стеллина мама была очень много работающим, увлечённым своим делом врачом, и домашнее хозяйство в большой мере было на Стеллкиных плечах, хотя она, как и я, тоже училась в двух школах: обычной и музыкальной. Свободного времени у всех нас было немного и оно было дорого.
Потому эта дурацкая, никому не нужная глажка трусиков – это уже было просто глупо!
Когда речь шла о наших встречах с друзьями, меня уже ничего больше не интересовало. Встречи эти для меня были моей жизнью, глотком воздуха, творчества, нам всем необходимого.
Сейчас, столько лет спустя мы стояли перед её бывшем домом... Там всё было такое ветхое. Жалкая «хрущёба» сыпалась, сильно пахла кошками, и обречённо зарастала вьюнком и плющами уже чуть ли не до крыши. Детство нахлынуло и словно заполнило всё вокруг.
Помню, как-то раз я в чём-то перед ними провинилась, и получила холодное письмо, подписанное всеми «тремя мушкетёрами». Мне предлагалось в добровольном порядке почтить своим присутствием их встречу, где мне будет предоставлено право объяснить причину моего поступка (или высказывания, начисто забыла, в чём было дело).
Времени оставалось всё меньше, а обязательное занятие музыкой только ещё начато, и должно продлиться не менее часа.
Мама знала о письме и о приглашении явиться на суд друзей, но не придала этим глупостям никакого значения. Она сказала, что надо делом заниматься, и хватит гулять.
Обычно, занимаясь музыкой, я ставила очередную книгу на подставку, за нотами, и увлечённо читала, продолжая всё это время шпарить гаммы, этюды и пьесы с одинаковым энтузиазмом, и полным отсутствием внимания к ним. Но при звуке маминых шагов ловко книгу прикрывала. Насобачилась делать это просто виртуозно, тем более, что из кухни до пианино маме нужно было пройти всего-то четыре шага по коридорчику.
В этот раз мне было ни до чего. Я гоняла руками по клавишам, и уже вся юбка была мокрой от слёз, которые просто ручьём лились из глаз. Я горестно представляла себе, как они собрались в просторной, необычайно уютной, благоухающей букетом дивных ароматов Любашиной квартире. Лёка с усмешкой говорит что-то вроде:
- «Я так и з!ала, что она не придёт», а Стелла хмурится и молчит. Это было непереносимо!
Подошла мама, заметив видно что-то не обычное, заглянула мне в лицо и, ни о чём более не спрашивая, сказала:
- «Иди, времени уже осталось мало, но ты, может, ещё успеешь. Иди».
Это было просто что-то «не из нашей оперы». Обычно было очень трудно объяснить взрослым важность наших встреч, на которые все они, конечно, смотрели с той стороны бинокля, с которой самое близкое делается неразличимым и далёким.
Я не нашлась, что сказать от потрясения, и рывком бросилась к двери.
Почти всю дорогу я бежала, хотя бегун из меня абсолютно никакой: ни выносливости, ни скорости. Мне казалось, что вся пыль с тротуаров у меня во рту. Так хотелось пить, и так трудно было дышать! Но остановиться, передохнуть я не могла – ещё был шанс успеть вовремя.
Я успела. Вся красная, задохнувшаяся я влетела к Любаше, и увидела уважение во взгляде Стеллы. Больше мне ничего было не надо. Слёзы ещё стояли в горле, но показать их было нельзя. Мы объяснились, многое оказалось недоразумением, но вина моя всё же была.
Сладко было её признать, и вернуть себе любовь и уважение моих друзей, моих дорогих девчонок, над которыми витал высокий дух настоящей, мужской, мушкетёрской дружбы.
Твой раскованый жест, и распахнутый взгляд,
и смешинок в глазах огоньки
были словно бы несколько жизней назад,
а теперь далеки, далеки...
Ночью в сердце внезапно ударит набат
неотвязной и острой тоски.
В школьном парке деревья и ныне хранят
память детства годам вопреки.
И как прежде навстречу друг-другу летят
две девчонки у Преголь-реки.
Наши юные души и знать не хотят
как дороги разлук далеки.
1994 Hamilton ave