Папа
Ты ничего, ты ничего
Больше не сделаешь, черный башмак,
В котором я обитала, ступня,
все тридцать лет, бедна и бела,
не смея вдохнуть иль чихнуть- ведь так?
Мраморно-тяжкий, Божья сума,
Папа, я должна бы тебя убить,
Но ты умер раньше, чем я собралась,
Жуткая статуя- из Фриско торчит
Размером с тюленя серый палец ноги,
В странной Атлантике- голова, под градом,
Зеленым на голубом, сыплющемся
B океанские воды с Насетом рядом.
Молилась- но тебя не воскрешу.
Ach, du.
На германском наречье, в польском местечке,
Уплощенном и выскобленном скребком
Bойн, войн, войн.
Но название города- распространенное,
И мой друг-поляк убежден,
Что таких- дюжина или две,
А потому мне неведомо, где тебе
Довелось на землю ступить, пустить корни,
Так и не поговорила с тобой.
Застрял за зубами язык.
Застрял в ловушке колючей проволоки:
Ich, ich, ich, ich.
Я почти не могла говорить,
Думая: каждый немец- ты,
Язык неприличен их.
Составы, составы,
Пыхтя, доставляют
Меня, еврейку, в Бельзен, Освенцим, Дахау.
Заговорив, я звучу, как еврейка.
Я могу оказаться еврейкой, я думаю.
Ни снега Тироля, ни светлое венское пиво
Недостаточно правильны и чисты.
Цыганская прародительница, особое счастье,
Колода Таро, Таро колода
Делают меня еврейкой отчасти.
Я всегда побаивалась тебя,
твоего Luftwaffe и каши во рту,
Подстриженных усиков,
Ярко-голубого арийского глаза
В бойнице Пантеры. Танкист, du-
Не Бог, а свастика,
Такая черная- небо не протиснется.
Какая женщина не восторгается фашистом,
Грубостью грубого сердца,
Сапогом, коснувшимся лица.
На сохранившейся фотокарточке ты,
Папа, стоишь у доски.
Раздвоение подбородка, вместо раздвоенного копыта,
Не уменьшает дьявольского началa,
Не умаляет нисколько твоей черноты,
Раскусившей мое красное сердечко пополам.
Мне было десять, когда похоронили тебя.
В двадцать я попыталась умереть и назад
Вернуться, назад, к тебе в гости.
я была согласна даже на кости.
Но мои части были вытащены из ранца.
Соединили меня с помощью клея.
И тогда я поняла, что делать.
Я слепила человека в черном
Выкроенного из Meinkampf, твое подобье
С любовью к стойке и бабью.
И я сказала ему "да, да".
Так что, папа, я все завершила.
Черный телефон вырван с корнем,
Голоса по нему не проползут.
Убив одного, я и другого убила-
Вампира, утверждавшего, что он- это ты,
И пившего кровь год напролет,
Точнее, семь лет- тебе это должно быть занятно.
Отдыхай, папа.
Кол торчит из черного жирного сердца,
И селяне тебя никогда не любили.
Танцуют и топчут твою могилу.
Они знали всегда, что такое ты.
Папа, папа, мерзавец, я освободилась.
Перевела Галина Иззьер
Нет, нет ! Теперь никогда
Не будет чёрного сапога,
Где я жила как нога
Тридцать лет, бедна, бледна,
Еле осмелясь дышать,
Как в аду -
Нет, не это написано мне на роду!
Ach, du ...*
Папа, надо было тебя убить.
Ты умер раньше, чем я успела -
Каменный мешок богом набит,
Призрачная статуя, палец серый -
Огромный как тюлень из Фриско,*
А голова - в Атлантике капризной.
Синяя борозда - на зелёную борозду
В океане у светлого городка.
Я молюсь - тебя жду!
Вдруг вернёшься? Тоска.
Ach, du!
С немецким языком,
С польским городком,
Который давно расплющен катком
Войн, войн, войн, и
Название городка обычное, такое -
Что польский друг мой
Говорит: "Их дюжина, пожалуй, была..."
Я не могла ни наяву, ни в бреду
Узнать о корнях твоих,
И говорить с тобой не могла:
Язык застревал во рту,
На колючей проволоке -
Ich, Ich, Ich, Ich,*
Я едва шевелила им, почти молчала.
Я думала, что каждый немец - ты.
Всё так непристойно, так по-немецки звучало.
Паровоз, паровоз
Утаскивает меня, еврейку,
В Аушвиц, Бельцен, Дахау, в небытиё, в пустоту.
Я уже разговариваю как еврейка,
Может быть - я и верно еврейка...
Я не знаю, в каком году -
Ach, du...
Тирольские снега. Прозрачное венское пиво.
Не надо искать чистоту
С цыганками-прабабками. Невезучесть моя,
Да колода гадальных карт.
Возможно, что я еврейка отчасти. Я
Избегала тебя - беду,
С твоим Luftwaffe* и волапюком,
С твоими аккуратными усами,
С синими арийскими глазами.
Человек-танк, человек-танк, - Du, Du!
Вместо Бога - свастика. Так черна,
Что небу не просочиться.
Женщина всегда обожает фашиста:
В морду - сапог. На!
Всё - грубому зверю, злому скоту,
Wie du ...*
Папа, вот ты у школьной доски.
(Я храню фотографию ту!)
Подбородок раздвоен (ещё не копыто!),
И нет чёрных сапог,
Но от этого ты не меньше дьявол,
Для меня и для мира - дьявол,
А для себя - полубог,
Как чёрный человек, что пополам
Мне сердце перекусил.
Мне было десять - тебя зарыли там.
В двадцать я хотела уйти в пустоту,
Вернуться обратно, обратно к тебе,
Меня бы устроило даже - к пласту
Земли, над твоими костями
В яме. И в яму ту...
Но меня вытащили из мешка.
Собрали, как говорят, на клею,
И я только тогда поняла, что
Теперь я сде-ла-ю:
Найду
Мужчину в чёрном,
Такого, как в Mein Kampf:*
Копию живую твою.
Он любит пытки, он любит баб,
И ему я сказала "да!".
Этому предел я кладу навсегда!
Телефон чёрный со стены сорван:
Ничьи голоса теперь никогда
Не вползут... В одном я двоих убью:
Вампира, посмевшего воображать,
Что он - это ты. Пил он кровь мою,
И не год и не пять -
Целых семь лет я жила на краю,
Семь лет, если хочешь знать - на краю,
Папа, можешь спокойно лежать:
В твоё чёрное сердце я кол вобью!
Никто в деревне тебя не любил,
Вот пляшут и топчут могилу твою,
Все знали, что ты вурдалаком был!
Папа, папа, выродок.
Кончено...
12 октября 1962
Перевод В.Бетаки
Daddy
You do not do, you do not do
Any more, black shoe
In which I have lived like a foot
For thirty years, poor and white,
Barely daring to breathe or Achoo.
Daddy, I have had to kill you.
You died before I had time ----
Marble-heavy, a bag full of God,
Ghastly statue with one gray toe
Big as a Frisco seal
And a head in the freakish Atlantic
Where it pours bean green over blue
In the waters off the beautiful Nauset.
I used to pray to recover you.
Ach, du.
In the German tongue, in the Polish town
Scraped flat by the roller
Of wars, wars, wars.
But the name of the town is common.
My Polack friend
Says there are a dozen or two.
So I never could tell where you
Put your foot, your root,
I never could talk to you.
The tongue stuck in my jaw.
It stuck in a barb wire snare.
Ich, ich, ich, ich,
I could hardly speak.
I thought every German was you.
And the language obscene
An engine, an engine,
Chuffing me off like a Jew.
A Jew to Dachau, Auschwitz, Belsen.
I began to talk like a Jew.
I think I may well be a Jew.
The snows of the Tyrol, the clear beer of Vienna
Are not very pure or true.
With my gypsy ancestress and my weird luck
And my Taroc pack and my Taroc pack
I may be a bit of a Jew.
I have always been scared of you,
With your Luftwaffe, your gobbledygoo.
And your neat mustache
And your Aryan eye, bright blue.
Panzer-man, panzer-man, O You ----
Not God but a swastika
So black no sky could squeak through.
Every woman adores a Fascist,
The boot in the face, the brute
Brute heart of a brute like you.
You stand at the blackboard, daddy,
In the picture I have of you,
A cleft in your chin instead of your foot
But no less a devil for that, no not
Any less the black man who
Bit my pretty red heart in two.
I was ten when they buried you.
At twenty I tried to die
And get back, back, back to you.
I thought even the bones would do.
But they pulled me out of the sack,
And they stuck me together with glue.
And then I knew what to do.
I made a model of you,
A man in black with a Meinkampf look
And a love of the rack and the screw.
And I said I do, I do.
So daddy, I'm finally through.
The black telephone's off at the root,
The voices just can't worm through.
If I've killed one man, I've killed two ----
The vampire who said he was you
And drank my blood for a year,
Seven years, if you want to know.
Daddy, you can lie back now.
There's a stake in your fat black heart
And the villagersnever liked you.
They are dancing and stamping on you.
They always knew it was you.
Daddy, daddy, you bastard, I'm through.