Дранько-Майсюк Леонид. Утомленность Парижем. Стихи и эссе. Минск: "Мастацкая літаратура", 1995
ДН, 1997,3
Валерий Липневич
Поэт-редактор, точно чувствующий экологическую нишу и с мужицкой неутомимостью выдающий на-гора книгу за книгой, - еще недавний персонаж нашего многонационального литпроцесса. Белорусский поэт Леонид Дранько-Майсюк вполне укладывался в этот образ. Но было нечто и сверх: проявлявшаяся только в общении чисто человеческая одаренность. Интеллигентный, артистичный, темпераментный человек писал стихи "печально-профессиональные, вторично-эклектичные" (С. Ковалев). То есть налицо было не личностное, но ролевое творчество, призванное прятать от мира, а не открывать ему. Установка, возможно, спасительная для человека, но гибельная для поэта. Хотя может ли спастись человек, похоронивший в себе поэта?
Судя по книгам - "Акрополь" (1994), "Утомленность Парижем" (1995), заданно-ролевое творчество все же не прошло бесследно: на территории стиха, исконно поэтической, Дранько-Майсюк остается ровным профессионалом, изящным стилизатором. Открывает поэта, как ни странно, его проза. Именно на ее территории, не связанной ни с какими ограничениями и сковывающими установками прошлого, поэт обретает спасительную свободу и становится самим собой.
Кто же он, этот новый поэт, сумевший вызвать читательский резонанс в сегодняшнее, такое трудное для литературы время?
Дранько-Майсюк прежде всего, вполне в духе времени, последовательный и принципиальный эклектик, старательно перемешивающий винегрет идей и впечатлений, восхищенный хаосом мира, одновременно - испуганный им и хватающийся за единственное, за что можно ухватиться, - за Красоту.
Культура, искусство - всегда готовы дать приют человеческому духу. Ничто не ново под луной, и стоит только расширить угол зрения, чтобы острота сегодняшних проблем значительно притупилась. Желательное спасение дух поэта обретает в Греции, в ее реальном и культурно-историческом существовании (эго-эссе "Спасение Грецией"), в Париже на рубеже XIX и XX веков. Эссе "Утомленность Парижем", в сущности, роман на транзисторах. Верлен, Малларме, Аполлинер, Матисс - эти имена впервые занимают так много места в сознании белорусского поэта. И не только имена. Дранько-Майсюк воссоздает атмосферу их творчества, смело прививая своей музе утонченную артистичность и непринужденное изящество галльского духа. В русском искусстве начала века значимы для него прежде всего европейски ориентированные имена. Блок, Брюсов. Правда, в отличие от Блока, связь с последним не афишируется. Вероятно, потому, что заданность, сделанность роднит стихи белорусского поэта именно с ним. Также ощутимо мощное влияние русского символизма в целом. "Черная роза, полная гостеприимной росы, овладела адамовым стеблем и не успокоилась до тех пор, пока не утолила жажду грозовым нектаром" (перевод здесь и далее мой. - В. Л.), Правда, традиционный для русского символизма эротический знак "адамов стебель" при переводе на белорусский приобретает женский род и метафора несколько "фонирует", создавая неконтролируемый подтекст. "С эротическими символами нужно быть осторожней, особенно при отсутствии своей эстетической традиции", - замечает по этому поводу критик Ольга Русилка. Но так или иначе Дранько-Майсюка можно считать создателем этой традиции в белорусской литературе.
Очевидна в творчестве белорусского поэта и связь с московским куртуазным маньеризмом, но отнюдь не эпигонски прямолинейная. В сущности, Дранько-Майсюк создает рыцарски-аристократический вариант поэзии, в котором больше Аполлинера и Блока, чем Вадима Степанцова. Белорусского поэта роднит с маньеризмом не столько культ любви - у основоположников, это, скорее, фефела, ржущая навеселе, и уж менее всего Прекрасная дама, - но прежде всего подчеркнутый аполитизм: "империя разрушается, это не главная новость". Однако тревога и метания, попытки "ухватиться" хоть за что-нибудь - за красоту, любовь или просто секс, попытки нагрузить их до предела - пусть "тащат", спасают, если никому уже нет до нас никакого дела, - выдают отрицаемую истину: разрушение империи - главная новость. Именно эта новость и подстегивает поиски своего - прежде всего духовного - места в мире. Именно эта новость заставляет покопаться и в парижском, и в московском сундучке, разобраться с наследством Эллады, отряхнуть пыль с давно дорогих имен и попытаться уяснить, наконец, что нам в тех именах, звуках, красках.
Последние книги Дранько-Майсюка, распадаясь на поэзию и прозу, фиксируют разные уровни адаптации к реальности. Эссеистика рассчитана на интеллигентного читателя, близкого по духу автору, она взрыхляет в сознании довольно значительные территории культуры, углубляет понимание современности. Самый первый, "психотерапевтический" слой книги составляют стихи для "милых дам". Эта двойственность, в сущности, и обеспечила читательский успех: "восхищение профанов и одобрение знатоков".
Правда, вместо любви поэт предлагает "милым дамам" изящную влюбленность. Ибо любовь, по мнению автора, чувство тупиковое, усугубляющее тяжесть мира. Галантная влюбленность, светлая, "мягко-осторожная" эротика и создает именно тот розовый наркотический туман, который успокоительно обволакивает и хоть немного отключает от реальности. И отозвались на галантность поэта прежде всего женщины-критики. "Эта книга, - делится первым впечатлением О. Русилка, - читается так, как пьется сладкий и отравный напиток грешной любви: с перехваченным дыханием и остановленным в груди выдохом радости и боли: "Ах, как хорошо!" Как хочется покачаться на волнах то ли игриво-ласкового Ионического моря, то ли очищающе светлой эротики, в радужных тонах которой нет никаких грозовых аккордов!" Но критик не останавливается на этом: "Меня, как и каждую женщину, после таких эротических фантазий тянет к серьезному разговору". И этот разговор состоялся. Вывод однозначный: "Да, это эстетство, такое ожидаемое, званое и необходимое нашей литературе, которая большую часть своего сознательного существования просидела на черном хлебе реализма и служения народу".
Я бы предпочел говорить о псевдореализме, о хлебе с мякиной, которым пытались кормить народ псевдописатели и выдавали это за служение. К счастью, народ читает только то, что ему жизненно необходимо, а значит, почти ничего. Эстетства в точном значении этого слова в творчестве Дранько-Майсюка я не вижу. Возросший эстетический уровень? Да. Демонстрация причастности к опыту мировой культуры? Безусловно. Как замечает Алла Семенова, "есть оттенок снобизма, иногда чуть-чуть манерно, но в пределах хорошего вкуса".
Сегодняшние книги поэта привлекают именно реализмом, подлинностью той духовной ситуации, которую переживает белорусский интеллигент. Элитарность, которую проповедует круг, возможно, самых талантливых белорусских литераторов, сложившийся вокруг журнала "Крыніца", в конкретных условиях литературы явление несколько иное - это действительно "спасительная элитарность", хотя это и не может не настораживать критиков. "Мне ближе иное толкование, - замечает Алла Семенова, - приобщение к тайне, посвящение. И одухотворенность посвященного, приобщившегося к красоте искусства, мне ближе, чем печать избранника".
К сожалению, белорусская литература элитарна уже в силу самих условий существования. Она ограничена не только языком, но скорее тем, что ограничивает язык, - провинциализмом, вторичностыо, посредственностью. Преодолевать барьер языка, чтобы встретиться со всем этим? Извините. И элитарность талантливых авторов - это прежде всего возможность преодоления той первой и дурной элитарности, это брезжущая и спасительная возможность выхода к интеллигентному, а через него - и к широкому читателю. Во всяком случае, всплеск интереса к собственной - и действительно спасительной для автора - элитарности Дранько-Майсюк испытал.
В сущности, последние книги поэта - это бунт против элитарности духовной резервации, против искусственно навязываемой писателям роли этнографического объекта: "Вот, мол, наши писатели - пишут вполне самостоятельно и даже по-белорусски. Правда, некоторые хотят, чтобы их еще и читали. К счастью, таких единицы. Мы с ними даже не боремся - сами спиваются".
Последние книги поэта подтверждают: он чувствует в себе достаточно сил, чтобы стать субъектом культуры. Как Быков. Как Стрельцов. Как Рязанов. То есть быть не только благостным потребителем ее, но и беспокойным продолжателем.
"Канатоходец празднично прошел рискованный путь, успокаивая страх души пластикой тела". Поэтом путь еще не пройден, но "пластика тела" уже явлена.