Форточка, заросшая ландышами, приоткрылась, и в ее бледной глубине устроилась кукушка. Ее неподвижный и тревожащий силуэт повернут был ко мне мерцающим глазом.
Я шевельнул рукой, и кукушка растворилась в белых сумерках майской ночи.
В окно вплыли тугие и терпкие черемухи. Форточка дрогнула, и на мой стол с нее посыпались белые, хлопковые шарики ландышей.
Медленно они летели.
Серебряные бубенчики их ударялись о строчки стихов раскрытых на столе книг.
И каждая строчка, вызванная к жизни голубиным этим прикосновением, начинала звучать, петь. Мелодии их были похожи на шифоновые или газовые косынки, нанозвуками поднимающиеся от страницы, колышущиеся тончайшими «злачеными рогожами» над столом. Мелодический их трепет был обсыпан мушками трелей и звоночков. Они дрожали едва слышной музыкой в тонкой материи стихотворной строки. Сам май жил в них. Не хватало, как мне кажется, только тихого ритмического стука кукушкиного сердца.
Когда я проснулся, то радостно обратился к солнечному слитку окна.
Форточка по-прежнему была приоткрыта.
В нее влетело пять веселых шмелей. Они спланировали на стол и стали перебирать лапками по подсохшим белым шарикам ландышей. Вы бы видели это! А я тихо засмеялся.
Я видел, что они поглядывают исподтишка на меня, что им я не безразличен.
Шустро перебирая мохнатыми ножками по чуть скрипящим уже катышам, они устроили гонки. Последний из них, самый смешной и толстый, все время соскальзывал с сахарного шарика, а когда пытался влезть на него, то порой смешно переворачивался и перебирал лапками сухой и легкий бубенчик.
Натешившись, они, как по команде, взлетели и вытекли в форточку.
«Хорошо день начинается!» – пело во мне. Я вскочил с постели и стал собираться в школу.