Помню, очень хочу спать, но меня одевают, заталкивают в валенки, заматывают колючим шарфом, и шапку сверху покрывают платком так, что остаётся открытой только узкая щёлочка для глаз. Папа выносит меня по остро пахнувшей кошками и квашеной капустой лестнице, через кирпичную, широкую, облезлую арку, через проходной двор, к главным чугунным воротам. Одетая в толстые серые одежды фигура открывает нам калитку громко гремящим большущим ключом, а за воротами стоит лошадь, вся в кожаных ремнях, с дугой над шеей и с телегой в которую кладут вещи и сажают меня, чему я очень рада.
В жёстких и длинноватых мне валенках да ещё с галошами ноги не согнуть, ходить почти невозможно, очень неудобно и очень хочется спать. Но так близко к лошади и телеге я ещё никогда не была. Смотреть интересно.
Темно, поздно, тихо. Никого нет, папа с мамой молчат. Дядька с кнутом тоже молчит, дёргает руками, плечами, и лошадь тихонько сдвигает телегу, медленно тащит её по ледяной улице. Очень холодно. По чёрному асфальту мечется белёсая позёмка, мелкий снежок проникает между шарфом и платком, слепит глаза. От дыхания шарф сразу помокрел, а от мороза тут же замёрз и колется теперь ещё больше. На лошади и на одеяле, которым прикрыта её спина, пушистенький остренький иней, очень красиво. Мы едем, как мне кажется, совсем недолго. Снова чугунные ворота, папа нажимает звонок и появляется фигура в телогрейке, ушанке и огромных валенках. Нам открывают скрипучую половинку ворот, а дальше я ничего не помню.
Есть к этому воспоминанию ещё кусочек странной картинки. Я сижу одна в комнате и слышу громкие звуки за запертой дверью в соседнюю. Нахожу щёлку и через неё осматриваю большую комнату с ковром на стене. Под ковром железная большая кровать с шариками на спинках, посредине стол, а у стола на полу сидит мальчик. Голова у него через оба уха толсто обмотана белой повязкой, в руке ложка с длинным черенком, а перед ним большая кастрюля, из которой он с громким стуком что-то медленно ест, долго-долго. Я соскучиваюсь смотреть на это.
Уже взрослой узнаю, что тогда случилась резкая и внезапная ссора у мамы с её отцом. И мы моментально ушли из его квартиры, где до сих пор жили, в снятую наспех комнату на улице Красной Конницы.
Мы здесь жили по соседству с Анной Ахматовой, чей адрес на этой улице был дом 3, квартира 4, но мы, конечно, о ней тогда ещё ничего не знали.
Хозяйка кашей квартиры, Зина, жила с мужем Виктором и сыном Сашей. Виктор был шофёром, и благодаря этой профессии прожил дольше, чем могло бы быть, так как пил он запоями, но не мог позволить себе полной воли. Получалось в нём как бы два человека. Один, как говорила его жена - спокойный, добрый человек, хороший отец, это когда трезв. А другой – дурной буян, мучительно ревнующий жену, которая и вправду была ему не пара – и умна, и умела, и образована более чем он, и собой хороша. Не мог он, видимо, поверить в то, что она ещё и порядочна. Ему часто приходилось надолго уезжать по своей шофёрской работе, вот он и судил как видно по себе.
Когда напивался – бил, чем мог и куда попало. Зина звала на помощь: «Николай Павлович! Помогите!» Папа вскакивал посреди ночи, и шел объясняться с соседом. Помогало, но ненадолго.
Днём Зина, стыдясь синяков, тихо возилась на кухне, говорила, что трезвый он и мухи не обидит, сына любит, мастеровитый.
Пыталась много раз как-то уговорить, усовестить своего буйного супруга, но что она ни делала, ничего не помогало. Снова и снова приходилось папе спасать женщину и ребёнка от потерявшего человеческий вид дурака.
Маме моей это очень надоело и однажды она, в ответ на жалостные оправдания Зины, сказала ей:
- «Бьёт он вас? Мало бьёт».
- «??»
– «Да, надо чтобы так дал, чтоб вы поняли наконец:- НЕЛЬЗЯ! так себя ему под ноги
класть, и сына растить с таким отцом. Что мальчик видит?»
через много лет маме довелось случайно встретиться с этой женщиной и та рассказала конец истории. Как-то, когда сын уже подрос, а все её попытки излечить мужа от запоев и побоев ни к чему не привели, видно случилось то, о чём говорила ей моя мама – переполнилась чаша терпения. Она стояла у плиты, готовясь встретить мужчин к обеду. У неё всё было только что сварено, с пылу, с жару. Муж пришёл в своём озверелом виде и тут же встал на дыбки, как злобный медведь. Её всегдашняя покорность его очень раззадоривала - никогда ничего она ему противопоставить не могла, только терпела и плакала.
А в этот раз она очень спокойно сняла с плиты полную кастрюлю борща и вывернула ему на голову. Протрезвел он мгновенно. Остолбенел от изумления.
Она развелась с ним, разменяла свою квартирку в центре на две в спальном районе, и стала жить вдвоём с сыном. К Виктору они ходили раз в неделю прибрать и принести еду.
А он, после огненной борщевой купели стих, и стремительно спился.
-«Господи! - заключила Зина свой рассказ – сколько жизни я у себя украла! У себя и у Саши. Всё на лучшее надеялась. Правы вы были, да что уж теперь...»